Арсен Титов - Екатеринбург, восемнадцатый

• Название: Екатеринбург, восемнадцатый
• Автор: Арсен Титов
• Жанр: Историческая проза

Роман известного уральского писателя Арсена Титова "Екатеринбург, восемнадцатый" — третья часть трилогии «Тень Бехистунга». Перед вами журнальный вариант этого романа, публиковавшийся в № 11, 12 журнала «Урал» 2014 г.

 Действие трилогии «Тень Бехистунга» происходит в Первую мировую войну на Кавказском фронте и в Персии в период с 1914 по 1917 годы, а также в Екатеринбурге зимой-весной 1918 года, в преддверии Гражданской войны.

 Трилогия открывает малоизвестные, а порой и совсем забытые страницы нашей не столь уж далекой истории, повествует о судьбах российского офицерства, казачества, простых солдат, защищавших рубежи нашего Отечества, о жизни их по возвращении домой в первые и, казалось бы, мирные послереволюционные месяцы.

 Трилогия «Тень Бехистунга» является одним из немногих в нашей литературе художественным произведением, посвященным именно этим событиям, полным трагизма, беззаветного служения, подвигов во имя Отечества.

 В 2014 году роман-трилогия удостоен престижной литературной премии «Ясная поляна».

---

— Так эти-то, наши, пошли жаловаться на то, что мы за ними прибираем? Так, Иван Филиппович? — спросил я.

— А хоть и так! Теперь их власть, прощелыг и каторжанок! Побежали сказать, что мы мешаем их свободе сраму плодить! А еще скажут, что объявился ты, Борис Алексеевич, штаб-офицер, по-ихнему, и сказать нельзя кто! — еще раз прочистил нос Иван Филиппович. — А у самой-то у ней, у самой-то Новиковой сраму! Она в аптеке у Александра Константиновича поселилась. Я к нему прихожу персидского порошку взять да мази противу того, что руки ломит. А он человек уважительный, нашу семью всю сквозь знает! Он — мне: «Иван Филиппович, дорогуша, ты взглянь, как могут образованные бабы жить!» — Я из уважения к нему взглянул. Так даже ватные клочья с засохшей кровью прямо — по всему полу!

— Раненая, что ли, или кровь носом шла? — не понял я.

— Так ранены бабы-то каждый месяц бывают! — всхихикал Иван Филиппович. — А рана-то одна. Они ее каждый месяц затыкают! Александр Константинович говорит, всю вату извела. Берет, а не платит, да еще грозит и потом кричит: «Долой буржуйский стыд!» — дескать, из Питера такая бумага пришла, потому что в Питере стали ходить голые!

— Пообносились? — будто не понял я.

— Да что ты, Борис Алексеевич! — рассердился на мою непонятливость Иван Филиппович.

Так с моим ерничаньем и его сердитостью мы в темноте закончили работу, снова сели пить чай. Пришли и разбрелись по комнатам жильцы. Я стал стругать из полена топорище.

— Борис Алексеевич! А где же ты научился работе-то? Ведь штаб-офицер! Неужто у тебя денщика не было? — спросил Иван Филиппович.

— Так ведь артиллерия скочет куда хочет! — отшутился я.

— Так ведь ты, выходит, трудящий. А они тебя объявят неизвестно как! — сказал Иван Филиппович.

— А ты бы им больше обо мне рассказывал! — попенял я.

— Так ведь так доведут своим срамом-то, что в сердцах и выкрикнешь, что раньше-то хозяева-то все блюли! — оправдался Иван Филиппович.

— Ладно, — сказал я.

Я пошел к себе, то есть в бывшую комнату Маши. Едва я зажег лампу, в дверь постучали.

— Честь имею представиться, мещанин Ворзоновский! — то ли изогнулся, то ли повихлялся передо мной жилец лет пятидесяти. — Прошу извинения, что, — он выговорил не «што», а «что», — прошу извинения, что щекотность дела не позволяет ждать ангажемента отношения!

— Что же оно позволяет ждать? — усмехнулся я.

— Я глубоко извиняюсь за наше проживание в вашем доме. Но обстоятельства. Теперь в некотором роде все позволяет быть общим! Тем более я вам уже скажу. Мы потеряли все. Войну начинают военные, к которым в некотором роде принадлежите вы. А теряют имущество цивильные граждане, к которым принадлежим мы. Тем более что, — он опять сказал через «ч», — тем более что и новая власть подтвердила наше право на ваши комнаты. Вы официр, и вы…

Дальше я слушать не стал.

— Идите спать! — сказал я.

— Знаете, однако времена… — стал он говорить еще что-то.

Я закрыл дверь.

Я не знаю, почему я не заставил их всех вычистить двор, не обошелся с ними, как обошелся с патрулем на Мельковском мосту. Я не знаю, почему я стерпел их неприязнь. Наверно, меня остановил инстинкт самосохранения или еще более инстинкт сохранения дома. Вот, вероятно, потому только я, вопреки себе, оставил жильцов в покое. Они боялись меня. Я был выше. Это меня заставило поступить так, как я поступил.

Опять, как в последнюю мою ночь в штабе корпуса, я спал урывками, все больше не спал, а что-то думал, но за всю ночь ничего определенного не надумал. Определенного взять было неоткуда. Передо мной была ледяная пустыня, ни границ которой, ни времени пребывания в ней я не знал. Я не знал, как поступят со мной в управлении воинского начальника, признают ли во мне прапорщика военного времени или копнут глубже и узнают, что я подполковник. Если копнут и узнают, то, как поступят со мной в этом случае, — я тоже не знал. У меня был за спиной Ташкент, чудом не ставший мне могилой. Бог пронес меня мимо событий в Оренбурге. А здесь, дома, правила какая-то каторжанка Новикова. Здесь, дома, была неизвестно какая власть. И не было кого-то, кто бы подсказал.

Я не решил за ночь, какие документы мне нести в управление воинского начальника — подлинные или фальшивые. Сотник Томлин оказался не таким разгильдяем, каким показал себя в Персии. Я лежал в тифозном бреду, а он мне сделал справку прапорщика Сибирского казачьего полка. Прапорщик военного времени против подполковника с академическим образованием несомненно выигрывал. Но ничего иного в подтверждение прапорщика я предоставить не мог. И таких, как я, скрывающих себя, явно теперь было очень много. И к таким должны были относиться соответственно.

Я заснул под утро и проснулся уже засветло, проснулся и выругался — так не хотелось мне просыпаться.

Позавтракал я опять с Иваном Филипповичем, перекрестился и пошел на Водочную улицу, в управление воинского начальника, с твердым решением оставаться при справке прапорщика. Утро вечера действительно вышло мудренее.

По пришествии моей очереди беспогонный чин за столом, но явно унтер, прочел мою справку, спросил документ об окончании училища. Я сказал, что окончил Виленское училище, но документ утерян в условиях боевых действий.

— В условиях боевых действий, — покрутил свой жиденький ус унтер. — Так, а как же ты оказался в Сибирском казачьем полку?

Я понял, что промахнулся, что надо было сказать хотя бы об Оренбургском казачьем училище.

— А черт занес! — в сердцах сказал я и далее сказал о госпитале в городишке Гори, о назначении из госпиталя в Первый кавалерийский корпус, как то было на самом деле.

— Утерян-то как? Что мне писать? — спросил в явном недоверии унтер.

— Писать, что утерян в условиях боевых действий! Ты хоть знаешь, где эта Персия и что там творилось? — твердо и будто не догадываясь, что унтер мне не верит, сказал я.

— А документ об отпуске от полка? Где твой полк? А то училище Виленское. Полк Сибирский. Служил где-то едва не в Индии. Как-то все этак у тебя! — спросил унтер.

— Вот в справке, — показал я запись, какую сделал сотник Томлин, об откомандировании меня в Екатеринбург, и не стерпел выговорить, что странности моей боевой судьбы зависели не от меня, а от службы. — Ты сам-то фронт видел? — спросил я.

— Довелось! — сказал он, опять покрутил свой ус, которому до уса сотника Томлина было, как крысиному хвостику до ослиного хвоста, посмотрел снова в справку и вдруг сказал: — Ага! — велел подождать и пошел куда-то по коридору.

«Убраться подобру-поздорову?» — спросил я себя и остановил.

Унтер вернулся быстро.

— Вот что, — сказал он. — Это написано «откомандирован». Это, значит, не к нам. Откомандирован — это, значит, в военный отдел по управлению гарнизоном на Механическую. Службы не знаешь, прапорщик! Или соскочить захотел в запас?

— Унтер! — засвирепело во мне.

— А может, команду вызвать да посадить тебя на гарнизонную гауптвахту? — как-то странно приятно улыбнулся унтер. — С нашим великим удовольствием. Очень хорошо посидеть тебе там, откомандированному! Там вша пожирнее и покусачее, чем в казарме!

— Честь имею! — забирая справку, сказал я по привычке.

Унтер сощуренно посмотрел на меня и молча кивнул.

Я вышел из управления. Мороз выстраивал дымы в прямые и ровные столбы.

— А ведь славно! — сказал я.

Оборот дела был неожидан. Я ни разу не обратил внимания на эту закавыку — слово «откомандирован». А сотник Томлин, как и всякий казак, бумаг не терпевший, явно был доволен уже тем, что надоумился исхлопотать мне справку, ничуть не вникая, что же этакое там написал писарь. Писарь же, выходило, написал наивозможно мне необходимое. Я теперь снова причислялся к службе. Предвидеть подобное было просто невозможно. Я хватил в легкие морозу и полетел на Механическую. Мои заступники Пресвятая Богородица, матушка и нянюшка опять испросили мне спасения.

«Они и этот разгильдяй сотник!» — горячо подумал я о них.

Оказывается, должность начальника гарнизона была упразднена и заменена на коллегиальный орган — военный отдел при Совете их депутатов — еще в начале декабря прошлого года. Бывший начальник гарнизона полковник Марковец входил в этот военный отдел лишь с правом совещательного голоса. Совещательность заключалась в том, что его вызывали в отдел по вопросам консультации, каким образом он прежде решал ту или иную задачу. Управлял же военным отделом прапорщик Сто восьмого запасного пехотного полка Селянин, при котором были два члена отдела.

Забегая вперед, скажу, что воинских частей в городе скопилось очень много. Серые шинели и солдатские папахи по улицам мельтешили гораздо чаще, чем обывательские одежды. Все здания общественного назначения были заняты под войска. Наша первая гимназия, обе женские гимназии, епархиальное училище, Богоявленское, Тургеневское, Малаховское училища, духовное ведомство, кинематографы, гостиницы, некоторые обывательские дома были отведены для расквартирования войск. А например, театр Верх-Исетского завода был отведен для лагеря военнопленных.