Семeн Бронин - История моей матери. Роман-биография

• Название: История моей матери. Роман-биография
• Автор: Семeн Бронин
• Жанр: Биографии и Мемуары

Роман повествует о жизни француженки, рано принявшей участие в коммунистическом движении, затем ставшей сотрудницей ГРУ Красной Армии: ее жизнь на родине, разведывательная служба в Европе и Азии, потом жизнь в Советском Союзе, поездка во Францию, где она после 50-летнего отсутствия в стране оказалась желанной, но лишней гостьей. Книга продается в книжных магазинах Москвы: «Библиоглобусе», Доме книги на Новом Арбате, «Молодой гвардии». Вопросы, связанные с ней, можно обсудить с автором.

---

6

Но все это было полбеды — хуже было то, что началось у нее с памятью. Она стал замечать в ней зияния и пропуски — провалы, которые могли привести к провалу совсем иного рода. Она относилась к ним до поры до времени беззаботно, объясняла их беременностью и переутомлением — пока не прозвенел звонок, встревоживший их обоих по-настоящему.

Рамзай со своей группой был в Токио. У него никак не налаживалась связь с Владивостоком. Вместо Ольги Бенарио с ним поехал ас радиодела, передававший в минуту рекордное количество знаков. Но то было в Москве, на Воробьевых горах, а здесь ни Рене в Шанхае, ни радисты на советском Дальнем Востоке его не слышали. Рамзай нервничал, сердился, считал, что виновата принимающая сторона, передавал Рене записки, в которых писал полушутя-полусерьезно: «Кэт, прочисти ушки». Начальство решило направить к нему кого-нибудь для проверки рации и устранения неполадков. Рене послали, может быть, для того, чтоб дать ей проветриться и развести на время двух неуживчивых товарищей по работе, к тому же брачных партнеров, которые никак не могли притереться друг к другу окончательно: замечено, что короткая разлука в таких случаях действует иногда целительным образом. Так или нет, история об этом умалчивает, но приехал человек, который должен был сменить Рене на время отъезда, а ее послали в Токио, дали большую сумму денег для Рихарда и новый шифр, который она должна была выучить наизусть и пересказать Зорге при встрече: такие секреты бумаге не доверяли.

Злоключения ее начались в день отъезда. До того, в обычной обстановке, память ее, в общем, со всем справлялась, а здесь, в предотъездной суете, в один момент отказала. Пароход на Йокогаму уходил вечером, легальная связная, которая должна была привезти деньги, опоздала, Рене получила от нее доллары: их нужно было обменять на иены. Банки были уже закрыты — пришлось менять у частников, которые дали ей ворох мятых, не складывающихся вместе ассигнаций. Она забегалась. Кроме денег связная передала ей документ для Якова, который тот должен был прочесть и немедленно вернуть, — Рене положила его в конверт с билетами и начисто о нем забыла. На пароход она успела вовремя, но все действия ее с этой минуты стали машинальны, она перестала управлять собой и двигалась как заведенная. Яков узнал от связной об адресованном ему документе, понял, что Рене увезла его с собой, послал ей на борт парохода предостерегающую телеграмму: «Ты забыла ключи», а она, прочитав, пожала плечами: «Что еще за ключи?» — не придала ей значения…

Они встретились с Зорге на улице. Рене была в Токио туристкой. Она ходила по улицам, разглядывала живописные одноэтажные улицы, и их встреча на условленном перекрестке, куда оба подошли в назначенное время, выглядела со стороны совершенно естественной и случайной. Они обрадовались друг другу и, как старые знакомые, направились к ближайшему кафе, которых здесь было великое множество. Зорге улыбался лукаво и жизнерадостно, Рене попала с ним в другой мир, не имевший отношения к прежнему, и на время забыла о своих неприятностях — посветлела лицом, как на празднике.

— Здравствуйте, Пауль, — напирая на это имя, поздоровалась она с ним. — Не знаю уж, как звать вас теперь.

— Зови просто Рихард, — прошептал он ей на ухо, подавая стул. — Я ведь здесь снова легализовался, выступаю под настоящим именем и фамилией. Для своих только кличка — Рамзай, а для всех прочих, как положено, Рихард Зорге. За мной ведь нет ничего — я чист перед родиной. Если только грехи и ошибки молодости — так у кого их нет? Сейчас оттуда такие головорезы приезжают, что я, по сравнению с ними, божья коровка. За это, наверно, и любят. А ты — Рене? — Он знал это еще с Москвы.

— Рене, — добродушно отвечала она. — За мной тоже ничего не числится.

Он посмотрел на нее с любопытством:

— Жалеешь, что уехала?

— Нет, конечно. Что жалеть? Прежнего не воротишь.

Он согласно кивнул, построжел чуть-чуть:

— Вернуться можно, но себя там не найдешь. И до сегодняшних проделок могут докопаться… — и снова заулыбался. — Как тебе Япония?

— Да вот хожу… — Она огляделась по сторонам. — Смотрю: дети пользуются неограниченной свободою.

— До пяти лет, — уточнил он. — Потом начинается восточное рабство… — Он посмотрел с новым любопытством — уже другого рода. — Тебя это сейчас особенно интересует?

— А что, видно? — удивилась она.

— Да не видно, — успокоил он ее, — а сплетничает народ. Живем как в маленькой деревне — все наперечет. А как узнают — одному богу известно. Такая уж профессия… А с Абрамом тебе как?

— Да ничего. — Она отвела взгляд в сторону. Он не стал расспрашивать, сказал только:

— Он человек редкой принципиальности… — и вернулся к своим заботам: — Приехала помочь мне? Не работает моя связь. Радист вроде крупный специалист, а не может наладить. Наверно, потому, что пианист чистой воды — к нему еще техник нужен. Ты в технике разбираешься?

— Разбираюсь немного.

— Золото, а не работник. Да еще такая красивая. Повезло Абраму во всех отношениях. Осторожней только, — предупредил он. — Тут пеленгаторы. Они, правда, очень медленные, им полчаса надо, чтоб тебя засечь, но все-таки. Мы будем передавать потом из машины — разъезжать или места менять, но сначала надо с рацией разобраться. Не возить же поломанную… Москву вспоминаешь? — спросил он еще.

— Вспоминаю, конечно.

— И как она на расстоянии?

— Такая же, как вблизи. Симпатичная.

Он весело усмехнулся:

— Это у тебя взгляд такой счастливый. Всем симпатизируешь.

— Да нет. Взгляд обычный… — и припомнила ему московский разговор: — Смотрю не на город, а на пригороды.

— А я за деревьями леса не вижу? — засмеялся он. — Это то, что твой муж мне сказал. Как ты ладишь с ним? С твоей терпимостью ко всему.

— По-всякому, — осторожно сказала она, не умея и не любя жаловаться, и прибавила с излишним оптимизмом: — Все образуется.

— Зерно перемелется, мука будет? — сказал он ей в тон другую широко известную пословицу и встал из-за стола. — Пошли, а то мне не терпится. Хотел бы я, чтоб и с моей рацией тоже все перемололось. А то, что я сказал про пеленгаторы, — информация самая точная. Можешь считать, из первоисточника. Минута-другая связи совершенно безопасна, но злоупотреблять не следует. — И они пошли на квартиру к радисту — уже не прогуливаясь, а прямиком и быстрым шагом (но если бы за ними и следили, то и этому можно было найти иное и простое объяснение).

Радист ждал их у себя. Вид у него был чинный и озадаченный — как у хорошего немецкого мастерового, неожиданно попавшего впросак и не справившегося с работой. Рене взялась за рацию и нашла ее исправной. Приближался час передачи из Шанхая, она поймала знакомый почерк ее заместителя, который передавал шифровку на север: у него была особая манера передавать букву «л», она знала ее с тех пор, когда он сидел во Владивостоке. Она сразу установила с ним связь и, памятуя о пеленгаторах, немедленно ее оборвала. Она переглянулась с Зорге, оба посмотрели на радиста: тот сидел белый как мел и руки его тряслись. Зорге сильно расстроился — вместо того, чтобы, как Яков, задрожать в гневе.

— Что ж ты так? — спросил он радиста. Тот залепетал в ответ что-то невнятное про пеленгаторы и ушел — почти выбежал из комнаты из-за неодолимого стыда и чувства собственного бессилия.

— Кто б мог подумать? — Рихард искал ему и себе оправдание. — Вроде надежный парень. Я его еще по Германии знаю. Испугался пеленгаторов… Ладно. Дело хоть так, но сделано. Очень много уж материала накопилось…

Он конечно же не говорил, что за информация и откуда, и Рене не задавала ему вопросов. Только потом она, как все, узнала, что Зорге вошел в близкое окружение немецкого посла в Токио, пользовался его доверием, был у него кем-то вроде консультанта, имел доступ к приходящим в посольство документам и умудрялся переснимать их: не современной техникой, которую можно спрятать в очки или в булавку галстука, а тогдашней, громоздкой, допотопной…

— Что с ним будет? — спросила Рене.

— Да что с ним будет? — с досадой повторил он. — Отправлю назад с нервным срывом и с рекомендацией не посылать больше. Не губить же ему жизнь за то, что он сдрейфил. Эх, Рене, Рене! Почему я тогда не взял тебя с собой? Не доучилась бы немного, и что с того? Тебе ведь и звания не дали?

— Почему? Была рядовой, теперь старший сержант.

— Аа! — протянул он. — Это меняет дело…

Ее миссия была закончена: она восстановила связь, отдала деньги (про деньги она помнила бы и в полном беспамятстве) — ей оставалось теперь, для поддержания легенды, посетить какой-нибудь храм: она сама ничего не имела против этого, потому что оставалась любопытна, как и прежде.

Но поездка не удалась — вернулась полоса стихийных бедствий, нездоровья, недомоганий, затмений памяти и последующих пренеприятнейших прозрений. Она поехала в ближний Киото, попала туда как раз под Новый, 1935-й, год, посетила древний буддийский храм, от которого не получила никакого удовольствия, потому что ее постоянно мутило, тошнило и рвало: не то от беременности, не то от чего-то еще — вернулась в гостиницу с намерением лечь как можно раньше. Помнится, она столкнулась в лифте отеля с Хертой Куусинен, которой они незадолго до этого помогли перебраться из Шанхая в Японию. Херта разыгрывала здесь роль богатой американки, и это ей, видимо, удавалось — судя по тому, как увивались возле нее два молодых итальянца, очевидно, привлекаемые шелестом воображаемых ассигнаций. Женщины сделали вид, что не знают друг друга. Рене поспешила в номер, чтоб быстрее лечь и забыться, да не тут-то было. Из ресторана звенела музыка, прерываемая криками: шло празднование Нового года. Только она начала привыкать к этому шуму, послышался другой, уже нездешний, грозный, мерный и глубинный, словно идущий из-под земли грохот — потом все зашаталось, как на палубе. Началось обычное для Японских островов землетрясение, на которое местные жители не обращают внимания: праздник внизу продолжался как ни в чем не бывало — но для нее оно было внове и усилило, как в качку на корабле, ее тошноту и рвоту. Самочувствие ее было настолько скверное, что землетрясение она встретила уже с фаталистическим спокойствием: это, мол, стихийное бедствие и она не в ответе за него перед Центром — останется в номере и будь что будет. Но и этого оказалось мало. Все тряслось и ходило ходуном, когда в дверь постучали и вошла молодая японка. Беспокоить иностранцев в номере не было принято, и Рене насторожилась, напряглась и, собравшись с силами (а ей было так плохо, что она почти не различала черт лица вошедшей), спросила, что ей надо. Японка вместо ответа подала ей альбом и раскрыла его — там были все сплошь усатые мужчины. Зачем, почему?! Вошедшая, извиняясь, объяснила, что у хозяина гостиницы такие же пышные усы, — даже еще длиннее, что он состоит членом всемирной лиги усачей и каждый Новый год дарит своим гостям такие альбомы, — считая, видимо, что если с пустыми руками тревожить постояльца нельзя, то с подарком можно. Рене, которая готовилась к худшему, поблагодарила ее, попросила положить альбом на столик и остаток ночи провела в относительном спокойствии: даже землетрясение прошло — как проходит в наших широтах сильный, но короткий ливень…