Вернон Кресс - Зекамерон XX века

• Название: Зекамерон XX века
• Автор: Вернон Кресс
• Издательство: Бизнес-пресс
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2009
• ISBN: 978-5-900034-73-7

В этом романе читателю откроется объемная, наиболее полная и точная картина колымских и частично сибирских лагерей военных и первых послевоенных лет. Автор романа — просвещенный европеец, австриец, случайно попавший в гулаговский котел, не испытывая терзаний от утраты советских идеалов, чувствует себя в нем летописцем, объективным свидетелем. Не проходя мимо страданий, он, по натуре оптимист и романтик, старается поведать читателю не только то, как люди в лагере погибали, но и как они выживали. Не зря отмечает Кресс в своем повествовании «дух швейкиады» — светлые интонации юмора роднят «Зекамерон» с «Декамероном», и в то же время в перекличке этих двух названий звучит горчайший сарказм, напоминание о трагическом контрасте эпохи Ренессанса и жестокого XX века.

---

— Сегодня идем не с черного хода, а как добрые люди — я свободна.

Впервые за много лет я вновь почувствовал себя человеком, когда вошел в театр и поднялся по парадной лестнице, с Евой под руку.

Как о дурном сне мелькнуло воспоминание о первом моем знакомстве с этим зданием: тогда с пересылки нас послали расчищать около театра снег, а мои рукавицы украли, что не помешало нарядчику выгнать меня на мороз…

Однако мне в тот вечер не повезло: в фойе я столкнулся лицом к лицу с рябым капитаном — нашим начальником режима. Он посмотрел на меня и не проронил ни слова. Я не хотел огорчать Еву и ничего ей не сказал, а поскольку и спектакль, и путь домой к Еве, и возвращение в цех прошли благополучно, то я посчитал, что все обошлось. Но когда меня внезапно, прямо с ночной смены, взяли на этап утром девятого мая, я догадался, что сам напросился на неприятности. Впрочем, все равно здоровых людей редко оставляли в Магадане — во время промывочного сезона всех гнали на золото; и так вскоре из инструментальщика я превратился сперва в грузчика, а затем в маркшейдера, о чем уже рассказал.

9

Все эти события промелькнули в моей голове, когда Степан неожиданно напомнил о Матейче. Я знал еще о том, что через месяц его тоже этапировали: кроме кучи диаграмм и копий чертежей, он так ничего и не высидел в своем «бюро», под конец «вывихнул» руку, и у Грека лопнуло терпение.

— Как он вел себя у вас там? — спросил я Федотова. — Ничего не «изобретал»?

— А ты как думал? Я на «Горьком» работал статистиком. Явился ко мне, расшаркался и с ужасным акцентом, половину слов не разберешь, говорит: «Прошу вас, господин, напишите заявление оперуполномоченному, что я авиаконструктор-изобретатель. У меня детально разработан четырехмоторный тяжелый бомбардировщик, бронированный, с пушкой и двенадцатью пулеметами… Остальное пока не рассекречиваю…»

Заявление я написал. Через пару дней вызывает меня кум[72]. «Ты, — говорит, — поддерживай этого Матейча. Будешь писать ему текст, а он пускай чертит. Сегодня в шесть придет к тебе». Эх, ребята, тут и началось мое мучение! К шести пришел Матейч — ничего не скажешь: пунктуален! — снял бушлат, бурки, закурил и стал греться у печки. В зоне он у коменданта работал — где снег чистил, где подметал. Пил, наверно, много воды от голода, потому что был страшно опухшим. Я поставил ему хлеб, масло, селедку, чай. Он ел, журил, снова начинал есть, но я чувствовал, что он держится как-то неуверенно. Потом попросил еще селедку. Я принес, он и ее съел и все треплется. Наконец я сказал: «Вы уже час у меня сидите. Может быть, приступим к делу?» Он ответил: «Ладно, начнем! Пишите: «М-24» — это, понимаете, моя конструкция, «Матейч-24». Пишите: «Тяжелый ночной бомбардировщик», характеристику я дам ниже. А первым делом нам необходимо… Короче, пишите: «Грач»!» Я был в недоумении и спросил: «Грач — это… птица?» — «Да нет же! Это такое приспособление на колесах, подводят зимой к мотору самолета, когда он замерзает, греют его…» — «Ага, обогреватель для мотора!» — «Ну да, да, я же сказал вам — «грач»… У вас еще найдется закурить?»

Так мы дальше этого «грача» и не продвинулись. Заглавие «Бомбардировщик «М-24» я писал раз пять. Потом он начинал о чем-нибудь трепаться и тянул время, пока мне не надоедало… Являлся он всегда ровно в шесть, я иногда только приду с объектов, а он уже сидит, ждет. Из зоны ни разу не выходил! Кормил я его, одной селедки он съел, наверно, полбочки. Мне, понятно, еды не жалко, но времени он отнимал много.

Видя, что толку тут не будет, я изменил тактику: работал себе спокойно, а он сидел час или полтора, дневальный его кормил, я давал закурить, и мы расходились… Недели через две вызывает кум: «Ты что не несешь текст Матейча? Он сделал чертежи?» Я сперва начал уклоняться, потом думаю: «Зачем брать на свою голову этого трепача?» — и выложил правду. Так, мол, и так, говорю, несколько раз начинали писать, но он очень рассеянный, все забывает, о чем говорили. Толком еще ничего не успели сделать. Кум подумал и сказал: «Ладно, еще подожду. А в пятницу принеси все, что записал!» Я в тот же вечер предупредил Матейча, но он полез в бутылку: «Не люблю работать под нажимом! Если не хочет иметь мой бомбардировщик, тем хуже для него!» После этого он, кроме как на селедку и махорку, больше ни на что не обращал внимания, приходил, ел, курил и о деле даже не заикался. Его скоро взяли на этап, сперва на другой участок, потом в Магадан. Я его больше не видел.

10

Новый этап!.. Как только в лагере поползет о нем слух, все стараются взглянуть на прибывших, разыскать старых знакомых, узнать новости об обстановке на материке или в других колымских лагерях, а когда удается поговорить с человеком, который еще недавно жил «на гражданке», то и о том, как протекает жизнь за пределами колючей проволоки.

Среди новичков, которых «погнали» в баню, я не нашел знакомых, но мой друг Перун (о нем рассказ впереди) вечером объявил:

— Прибыл журналист из Бухареста, весьма интеллигентный человек!

Через полчаса он привел его в наш барак.

— Господин Дрэганеску, он недавно был в Воркуте, — представил вежливый Перун невысокого лысого человека с громадным носом и оттопыренными ушами. — Можете с ним говорить на родном языке, — продолжал Перун, великий лингвист, по-румынски.

Дрэганеску заговорил быстро, певучим низким голосом, временами переходя с баритона на фальцет, сильно жестикулируя волосатыми руками и то и дело, в манере образованных румын, произнося целые фразы на хорошем французском языке. По его экспансивности и говору я понял, что он житель одной из южных провинций Румынии — Олтении, где люди сильно отличаются от спокойных обитателей горной Молдовы и Трансильвании, по темпераменту их можно сравнить только с сицилианцами.

Он долго рассказывал о своих невзгодах на европейском Севере, о голоде, произволе, о грязи в поезде и на пароходе. В разговоре чувствовалось, что он вполне образованный человек, с широким кругозором, каким и подобает быть столичному журналисту. Мы очень долго беседовали. Наконец я спросил:

— Господин Дрэганеску, понимаю, вам пришлось пережить массу неприятностей, однако вы недурно выглядите. Вероятно, нашли способ подрабатывать, не так ли? Простите за нескромность.

Дрэганеску чуть смутился и ответил:

— Вы правы. Народ в лагерях и вокруг них в основном темный, и я приспособился гадать по руке. Научился немного по-русски и, слава богу, перебиваюсь с грехом пополам. К тому же не курю, это еще плюс… Кстати, вы не раздобудете мне бумагу? Думаю написать кассацию, я уже потерял массу времени, пока шатался по пересылкам и этапам. Мое дело — явная провокация!

— Не совсем прилично спрашивать о судебных делах, однако все же какими путями вас угораздило сюда, спустя столько времени после войны?

— Провокация, господа, провокация! Я был когда-то связан с Железной Гвардией[73], как все студенты-патриоты, но не очень тесно и совсем неофициально. Работал в «Курентул»[74], вы знаете, мы считались умеренно-правыми — надо же было дать отпор иудейско-масонскому влиянию на прессу! Я человек осторожный, никогда не старался выделиться, поэтому не был скомпрометирован и остался журналистом, когда пришли большевики… Работал в газете — мы стали демократами, все шло прекрасно! Вдруг меня арестовывают, следствие вели сперва наши, известное дело — били беспощадно, потом передали русским. А те: «Американский шпионаж», словом, днем и ночью донимали. Я всячески сопротивлялся, претерпел немало, но решил ничего не подписывать. Продал меня один кретин, шофер югославского посольства. Я его почти не знал, а он насочинял на меня кучу небылиц, болтун и враль, каких свет не видывал, Матейч некий — единственный свидетель! И результат? Двадцать пять лет — и мне и ему!

Вот почему мне показалась знакомой фамилия Дрэганеску! «И вдруг приводят одного лысого пезевенга, газетного пачкуна Дрэганеску…» («пезевенга» я хорошо запомнил, потому что не слышал этого слова много лет!) — мне померещилось, что опять звучит приятный голос Матейча; тогда, в первый вечер нашего знакомства, он был для меня книгой о семи печатях… Я начинал понимать: они, вероятно, указали один на другого, чтобы спасти собственную шкуру, а осудили обоих.

— Знаю вашего Матейча, — сказал я журналисту, — он мне, кстати, о вас то же рассказывал, что и вы о нем…

— Прохвост он и врун, ничего больше! Появись он сейчас, я не стал бы и здороваться с ним, он заслуживает того, чтобы ему голову оторвали за предательство!

Дрэганеску скоро доказал свою выдержку — несколько дней спустя на «Днепровский» прибыл новый этап, в котором оказался Матейч.

11

Как обычно, этап прибыл днем, когда мы были на работе. Но процедуру знали по многократному опыту. Людей выгружали возле вахты и строили по пяти, а грузовики уезжали. Из вахты выходило несколько надзирателей в синих комбинезонах, кто-то кричал: