Александр Воронский - Желябов

• Название: Желябов
• Автор: Александр Воронский
• Издательство: Журнально-газетное объединение
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1934

Андрей Иванович Желябов (17 августа [29 августа] 1851, с. Николаевка, Феодосийский уезд, Таврическая губерния — 3 апреля [15 апреля] 1881, Санкт-Петербург) — террорист, революционер-народник, член Исполнительного комитета «Народной воли», один из организаторов убийства императора Александра II.

---

Он не умел долго унывать и приучился владеть собой. Софья Григорьевна Рубинштейн, сестра знаменитого композитора, рассказывала Прибылевой-Корбе о Желябове тех лет:

— …Не могу выразить словами, до какой степени это был жизнерадостный юноша. Мне 'всегда казалось, что он так счастлив, прежде всего от избытка как физических, так и духовных сил; а главное, вследствие своей огромной веры в возможность осуществления всеобщего счастья. Однажды я встретила его на улице в Одессе, где я жила тогда и где он учился в университете. Я только что перенесла большое семейное горе, следы которого Желябов прочел на моем лице. "Что с вами, — спросил он участливо, — вы так расстроены?" Я сообщила ему, что случилось в нашей семье. "А вы делайте, как я, — ответил на это Желябов. — Я поставил себе за правило, если со мной случается личное огорчение, больше трех дней не предаваться ему, и нахожу, что трех дней совершенно достаточно, чтобы пережить любое личное несчастье. Попробуйте сделать также, и вы увидите, что вам будет легче"[6].

Андрей Иванович учился исправно, но еще более исправно работал в студенческом кружке. Среди молодежи были в ходу произведения Лассаля, лавровский журнал "Вперед" и другие нелегальные вещи. К сожалению, мы не знаем подробностей о занятиях Желябова. Читал он много, обладал прекрасной памятью. К этому времени надо, видимо, отнести и более обстоятельное знакомство его и увлечение социалистами-утопистами Сен-Симоном, Фурье, Оуэном. Изображение и обличение капиталистических язв производили на лучшую часть молодежи неизгладимое впечатление, а построение идеального общества властно подчиняло воображение.

Политический надзор и сыск в то время в Одессе были слабые. Полиция и жандармы широко пользовались промышленным и торговым ростом Одессы в целяx личной наживы. За взяточничество и за другие уголовные деяния некоторые из видных полицейских чинов впоследствии сели на скамью подсудимых. Полиции было не до молодежи, так что покуда молодые революционеры чувствовали себя сносно.

В 1870 г. лето Андрей Иванович провел воспитателем в имении Горках, Симбирской губернии. Ученик его, С. А. Мусин-Пушкин, рассказывал, что молодой студент, "пылкий, откровенный безупречно-честный" быстро расположил к себе всех. — Даже богомольная тетка, постоянно спорившая по вопросам религиозным, даже крепостник-дядя, звавший его пророчески "висельником" и Сен-Жюстом, полюбили его как сына. О барышнях, гостивших летом в Горках, и говорить нечего, все перессорились из ревности. — Любопытны также воспоминания Мусина-Пушкина о литературных вкусах Желябова-студента.

— Прозвище Сен-Жюст явилось вследствие отрывков из истории жирондистов, рассказанных нам Андреем Ивановичем. Книгу эту он особенно любил, и имена Камиля Демулена, мадам Роллан, Дантона и Сен-Жюста он произносил с особым уважением. Пушкина он недолюбливал. Помню его выражение: — слишком художник. — Однако знал наизусть все его горячие стихотворения: "Послание Чаадаеву", "Оду на кинжал", "На свободу", "Андре Шенье". Больше всего ему нравилось у Пушкина: "Сказка о рыбаке", "Балда", "Дубровский" и "Капитанская дочка". Лермонтова он обожал и носился с ним главным образом за мелкие стихотворения, в которых видел глубину необычайную. Из больших его вещей хвалил "Песню о купце Калашникове", "Мцыри", "Маскарад", "Героя нашего времени" цитировал наизусть. Любил приводить стихи из "Горя от ума". Постоянно диктовал нам из "Мертвых душ". О Белинском говаривал с дрожью в голосе. От него же я впервые услышал имена декабристов и петрашевцев. Из новой литературы он повторял имена Слепцова, Марко-Вовчка, Успенского Глеба, реже Решетникова и Помяловского. Писателей 40-х годов, Тургенева, Достоевского, Гончарова звал художниками несколько в укоризненном тоне. Писемского ругал постоянно. Из иностранцев носился с Байроном… Особенно ему нравился "Каин". О Шекспире говорил, что плохо его знает и понимает и что его надо узнавать на сцене. Театра он кажется не любил, по крайней мере, государственного. Бранил Гюго, хвалил Гейне… Помню еще имена Диккенса, Теккерея, Лонгфелло, Шпильгагена, приводимые им с уважением. Несмотря на его южное происхождение, он не был и украинофилом.

Шевченко знал наизусть больше в переводах…[7]

…В 1871 г. пушечной канонадой возвестила о себе Парижская коммуна, И опять приходится заявить: ничего неизвестно, как воспринимались парижские события Желябовым-студентом. Примечательно также, что мемуаристы того времени о влиянии на их поколение Парижской коммуны вообще скупы на сообщения; ничего не говорят об этом и авторы воспоминаний о Желябове. Бесспорно, героическая борьба парижского пролетариата, первый, хотя и кратковременный захват им власти, разгром Коммуны, самоотверженность ее бойцов, расправы над ними сильнейшим образом повлияли на революционную молодежь. Тем не менее, внимание ее было, по преимуществу, приковано к родной стране, к крестьянству, к его разорение, и к своим интеллигентским делам. События Парижской коммуны рассматривались, очевидно, под углом зрения того, что происходило в России. В этом обнаруживалась тогдашняя ограниченность революционных кружков, их оторванность от европейской социалистической теории и практики. Во всяком случае, Парижская коммуна наглядно показала, что время буржуазии приспело, что правительства уже могут быть успешно свергаемы рабочим классом; она звала к дальнейшей и более решительной борьбе с самодержавием, толкая молодежь от слов к революционным действиям.

В том же 1871 г. слушалось знаменитое Нечаевское дело об убийстве студента Иванова, заподозренного в шпионстве. Сам Нечаев пока успел скрыться за границу. Неразборчивость в средствах, мистификации, обман, к которым прибегал Нечаев при вербовке в свой кружок, встретили среди тогдашней молодежи резкое отрицательное к себе отношение. Но многое в Нечавеском процессе действовало на молодое поколение и положительно. Подсудимые, и в особенности Успенский, держались на суде в высшей степени стойко. В своих выступлениях они призывали служить народу и беззаветно бороться за его нужды с деспотизмом. Успенский, между прочим, со всей остротой поставил один из самых коренных вопросов, занимавших молодых революционеров-разночинцев. Вопрос этот был резко сформулирован еще Руссо и Бальзаком. В романе "Отец Горио" один из студентов спрашивает другого:

— Читал ты Руссо?

— Читал.

-— Помнишь ли ты место, где он опрашивает своего читателя, что бы он сделал в случае, если б мог обогатиться, убив в Китае старого мандарина одной только своей волей, не двигаясь из Парижа?

— Помню.

— Ну, так как же?

— О, я, кажется, уже на тридцать третьем мандарине!

— Оставь шутки. Послушай, если б тебе было доказано, что это возможно и что тебе для этого достаточно кивнуть головой, сделал бы ты это?

— Очень ли стар твой мандарин? Но впрочем… Стар он или молод, парализован или здоров, право же… к чорту. Так нет же!..

Эту же нравственную задачу в 1866 г. разрешил в Федор Михайлович Достоевский в романе "Преступление и наказание".

— Позволь, я тебе серьезный вопрос задать хочу… — говорил Раскольников. — С одной стороны— глупая, бессмысленная, ничтожная, злая, больная старушонка, никому не нужная и, напротив, всем вредная, которая сама не знает, для чего живет, и которая завтра же сама собой умрет… С другой стороны — молодые, свежие силы, пропадающие даром, без поддержки, и это тысячами, и это повсюду…

Раскольников "преступил", решив, что для людей исключительных все позволено. Удачно совершенное преступление, однако, приводит его к внутреннему краху. Чувство полного отщепенства, одиночества заставляет Раскольникова признаться в убийстве.

Нет сомнения, Достоевский оставил эту нравственную проблему под сильнейшим влиянием "духа времени". Вопрос о допустимости убийства "мандарина" и "злой, никчемной старушонки" решался тогда каждым, кто хотел отдать себя делу народного освобождения.

Достоевский в своем романе ответил на этот вопрoc отрицательно: у него против убийства восстает все человеческое естество, хотя и Раскольников и Достоевский, не в пример, скажем, Глебу Ивановичу Успенскому, обнаруживают совершенное равнодушие к самой "старушонке". Другой ответ на процессе дали нечаевцы. Успенский со всей страстью доказывал, что одного человека, тем более вредного, всегда можно и должно устранить, если того требуют интересы большинства. Он полагал, что цель оправдывает средства и что ради великой цели, ради народных интересов можно и должно в случае необходимости прибегнуть и к "дурным, осужденным человеческим прогрессом, средствам". Не следует удивляться, что эти и подобные вопросы ставились и разрешались отвлеченно: для семидесятников, социалистов-утопистов, моральные нормы все больше и больше принимали такой отвлеченный характер. В этом они далеко отошли от шестидесятников. В отличие от гедонистов писаревского склада нравственные вопросы они решали не с точки зрения интересов своей личности и совести, а с точки зрения интересов народа, крестьянства, но решали их отвлеченно, как и Достоевский, приходя, однако, к выводам, противоположным тем, какие мы находим у великого романиста. В одесских студенческих кружках эти вопросы также обсуждались крайне напряженно и, надо думать, наши друзья Желябов и Тригони отнюдь не держались в стороне от этого обсуждения. Со слов В. Н. Фигнер известно, что за Нечаевским делом они следили еще в Керченской гимназии. Известно также, что Желябов радовался каракозовскому выстрелу; следовательно, вопрос о "мандарине" был им решен еще на гимназической скамье, а в Одессе он уже верил в возможность "всеобщего счастья".