Надежда Тэффи - Том 3. Городок

• Название: Том 3. Городок
• Автор: Надежда Тэффи
• Издательство: Лаком
• Жанр: Русская классическая проза
• Год: 1998
• ISBN: 5-85647-026-0

Настоящий том собрания сочинений известной русской писательницы Надежды Александровны Тэффи знакомит читателя с произведениями, созданными ею в эмиграции в 1920-е годы. В него целиком вошли две наиболее значительные книги из выпущенных за границей в это время – «Рысь» (Берлин, 1923) и «Городок» (Париж, 1927), а также некоторые рассказы и фельетоны, опубликованные в парижских газетах, но не включавшиеся автором в сборники. Большинство произведений отличают тонкая ирония и мягкий юмор, по-прежнему определяющие подход писательницы к жизни.

http://ruslit.traumlibrary.net

---

Апаш приближает губы к моему уху.

– …ой… евс…

Ничего не слышно, такой грохот кругом.

Но он повторяет, и я слышу отчетливо и ясно:

– Tolstoi et Dostoewsky!

Да, да – «Толстой и Достоевский». Вот тебе и апаш!

Много раз слыхала я эти имена от французов, почти при каждом новом знакомстве. Каждый культурный француз, знакомясь с русским писателем, считает долгом упомянуть Толстого и Достоевского. С одной стороны, это любезность по отношению к русскому, а с другой – свидетельство о собственной культурности.

Когда я была больна и лежала в парижской больнице, каждый врач, узнав, что я русская, прежде чем спросить, что у меня болит, говорил:

– Ah! Tolstoi et Dostoewsky!

Иные при этом многозначительно поднимали брови, другие лукаво подмигивали, – знаем, мол, какие штуки за вами водятся! Ко всему этому я привыкла и уже не удивлялась. Но апаш, апаш сразил меня!

Я выпучила глаза, сбилась с такта и остановилась.

– Я слышал, что вы говорили по-русски, – продолжал апаш, налаживая сбитое танго. – Я страшно увлекаюсь русской литературой и теперь стал изучать русский язык, специально для того, чтобы прочесть в подлиннике «Les frères Karamazoff». C'est très karacho! Très karacho![83]

– Вы… студент?

– В настоящее время нет.

Музыка смолкла. Я вернулась к своему столу. По удивленным лицам моих спутников поняла, какое у меня растерянное лицо.

– О чем вы с ним так горячо беседовали?

– О Толстом и Достоевском.

– Ха-ха-ха! – загрохотали все в ответ. – Нет, слушайте, скажите правду!

– Я же вам говорю, что о Достоевском. Чего же вы еще хотите?

– Не приставайте к ней, – посоветовал кто-то. – Вы же видите, что она не хочет отвечать.

– Может быть, благоразумнее будет, если мы сейчас же уйдем? – посоветовал другой.

– Конечно! Бог его знает, что у него на уме. Видите, как она расстроена.

– Идем, идем! Не оборачивайтесь!

Шесть дней

Выпяченный кадык и голые колени.

Выпяченный кадык и голые колени.

Выпяченный кадык и голые колени.

Надоело?

Мне тоже.

Пятнадцать кадыков, тридцать колен.

Замедленно, ускоренно, бешено скоро, в линию, группой.

Шесть дней и шесть ночей подряд, без передышки, на зимнем велодроме Парижа. И «весь Париж» дни и ночи смотрит, смотрит.

Вереница автомобилей и специальных автобусов дежурят вдоль бульвара Гренелль. Они привезли парижан и туристов туда, где бьется сейчас пульс Парижа, где в продолжение шести дней и ночей (как это звучит по-библейски) творится страшная, напряженная работа, не прерываемая ни на минуту, где люди трудятся, надрываются, изнемогают от нечеловеческих усилий, чтобы получить, как итог производства, – ноль.

Вселенная была создана в шесть дней. И вот на ноль оказывается нужно столько же времени.

Велодром – огромный, как римский Колизей – гудит, ревет, свистит. Душно. Туман от дыхания и испарений усталых спортсменов и усталой толпы.

В центре круга оркестр, ресторан и бар. Окружают их ложи. Дальше за дорожкой амфитеатром скамьи, наверху десятифранковые места для плебса.

Публику выгоняют только на один час утром, чтобы проветрить и убрать помещение, но гонщики и в этот час не слезают со своих велосипедов. Специальные комиссары следят за ними.

Гонщиков по двое в каждой «экип». Они носят одинаковые цвета и получают общий приз. Считаются за одного человека. Пока один отдыхает или закусывает, другой работает. Рабочий день каждого в двенадцать часов.

Сменившийся гонщик с трудом слезает с велосипеда. Качается, моргает, облизывается. Его вытирают полотенцем и ведут вниз, в подвальное помещение, где он лежит, задрав ноги и выпучив глаза, жует и дремлет. Потом снова лезет наверх, где его взваливают на велосипед и подпихивают пинком в поясницу на новые подвиги.

Ресторанная публика пьет шампанское. В баре – коньяк и пиво. Настроение вокзальное. Кажется, что все ждут поезда и томятся. И все пьют, и все жуют, чтобы убить время.

Галерка шуршит бумагой, разворачивая бутерброды, и звенит бутылками. Изредка слышен детский плач. Некоторые обжились, уложили детей спать, разложили на коленях газету, ужинают. Хитрый старичок привязал жестяную тарелку ремешком к колену и чавкает какие-то «trippes à la mode»[84], не знаю чего. Мальчишка лет шести, внук, что ли, примостился тут же и пьет что-то из кружки.

Молодой рабочий, закинув голову назад, громко храпит. Кого-то укачало, – верно, слишком долго смотрел, как кружат гонщики. Беднягу тошнит, и он чистосердечно обнаруживает перед публикой свое печальное состояние.

Сонные лакеи бродят внизу, дребезжа стаканами и стараясь не смотреть на гонщиков.

Вдруг дикий рев сирены, и огромный рупор орет плохо разбираемые слова:

– Allons – Allons![85]

– Сто франков.

– Тысяча.

– Полтораста.

– Приз, предложенный фабрикой «Каскет Торпедо».

– Приз, предложенный мадам Юпен.

– Фирмой шин.

– Два тура!

Звонок. Гонщики нажимают педали. Публика ревет, аплодирует, свистит.

Уснувший парень вскакивает, таращит слипающиеся глаза и, ничего не поняв, падает снова на скамейку.

Два тура закончены. Кто-то освистан, кто-то подбодрен, и снова тихо гудит амфитеатр, и крутятся, крутятся кадыки. Кадыки мировые, интернациональные: бельгийские, французские, американские, австралийские, немецкие, итальянские, голландские.

И вот опять ревет сирена, и гудит рупор, отчеканивая с шиком все «е muets»[86].

– Сто франков, «offerts par la Casquette».

– Torpede!.. – подхватывает публика.

Представитель фирмы доволен, публика раз десять в день ревет название его каскетки. Такая реклама в спортивных кругах стоит тысячи франков в день.

Если долго нет предложений, – плебс сердится.

– Эй, вы там! – кричит голос сверху. – Вместо того, чтобы лакать шампанское, лучше назначили бы приз!

– Толстая рожа в серой шляпе! Воображаешь себя красавцем?

– Га! Га! Видали вы эту накрашенную индюшку, вон ту, в зеленой шляпе?

Кто кричит, все равно не разберешь, поэтому кричат смело.

Но те, к кому эти приятные возгласы относятся, ничуть не смущаются. Они знают, что это их подбадривают на пожертвования.

Впрочем, французы вообще ведь не обижаются, когда их бранят. Странное дело, – они как будто даже любят это. Там, где немец нальется кровью и полезет в драку, где русский вломится в амбицию и начнет отругиваться, где англичанин сделает вид, что ничего не слышал, но нос у него побелеет, – там француз веселится. Iligole![87]

Ведь есть на Monmartr'e специальный кабачок, где специальный знаток своего дела ругает гостей и издевается над ними. И это считается очень забавным. Посетители смеются, рассказывают друзьям, как именно их отделали, и советуют пойти повеселиться. И кабачок процветает. Да и не только кабачок. На этом принципе основываются и другие предприятия.

Есть, например, знаменитая рестораторша Marie, славящаяся на всю Францию приготовлением «Sole au vin blanc»[88]. Сколько поваров и гастрономов подъезжало к ней, стараясь выпытать секрет, в чем она эту «Sole» вымачивает. Подкупали, обольщали, убеждали. Marie осталась тверда и секрета не выдала. И зато все изысканные гурманы Парижа считают долгом позавтракать у нее. Соль у нее удивительная, но главное:

– Oh! comme elle vous engueule![89] Как она вас ругает!

Посетителей она, действительно, принимает мрачно.

– Ах, опять изволь им готовить соль! Опять возись! Шляются тут, а ты работай!

– Oh, Marie! Ne vous en faites pas![90] – лебезят гурманы.

Мари швыряет вилки и ложки, сердито фыркая, а гости в восторге. Подмигивают друг другу.

– On a bien rigole![91]

– Здорово похохотали, – говорят и обруганные плебсом буржуа, покидая велодром.

А кадыки кружатся, кружатся, кружатся…

Глядя на них, укачивает, тошнит. Спускаясь с лестницы, все держатся за перила, как на палубе во время качки. Но приз 400.000 франков. Четыреста тысяч! Австралийский кадык уже брал такие призы.

На улице сонные автомобили мигают фонарями, точно воспаленными бессонницей глазами. Большинство шоферов ушло на велодром. Тридцать франков за билет – пустяки за такое удовольствие, как «шесть дней». И залитое бензином и машинным маслом брезентовое пальто чувствует себя прекрасно и совсем на своем месте рядом с собольей шубкой элегантной спортсменки. Спорт роднит всех, и если нет к нему истинного интереса, то надо притвориться, что он есть. Поэтому все видные люди Парижа заходят вдохнуть мутный воздух дворца спорта, смешаться с сонными идиотами, с ревом, звоном, с пивом, с кокотками, апашами, темными прохвостами, выгнанными лакеями и лающим рупором, для общей мессы перед кадыком и коленями.

– Allo! Allo!

Вот уж воистину égalité et fraternité![92]

Примечания

1