Борис Пильняк - Том 1. Голый год

• Название: Том 1. Голый год
• Автор: Борис Пильняк
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 2003
• ISBN: 5-275-00727-2, 5-275-00728-0

Борис Андреевич Пильняк (1894–1938) – известный русский писатель 20–30 годов XX века, родоначальник одного из авангардных направлений в литературе. В годы репрессий был расстрелян. Предлагаемое Собрание сочинений писателя является первым, после десятилетий запрета, многотомным изданием его наследия, в которое вошли, в основном, все, восстановленные от купюр и искажений, произведения автора.

В первый том Собрания сочинений вошел роман «Голый год», повести и рассказы.

http://ruslit.traumlibrary.net

---

– Товарищ Семенов! веди!

В темном коридоре во мраке стадом баранов прошумели стесненно шаги. Дверь в камеру № 3 притворилась, и в тишине коридора, раскуривая собачку (осветился спичкой степенный российский солдатик в фуражке с оторванным козырьком, с бородкой мочалом, с «сурьезностью» на лице и с винтовкой меж колен), – раскуривая собачку, промолвил степенно солдатик частушку, – не пропел, даже не речитативом, просто сказал: – Афинцери молодой, что ты котисси? В Чрезвычайку попадешь, не воротисси!.. – и вздохнул, помотав головой.

–  А портниха: хи-ха, хи-ха!..
А портной же: ой-ей-ой!..  –

– Это в тишине запиликала вновь, одно и то же, миролюбиво, гармоника.

– Ааа-аа!!!

– Вот письмо Ксении Ордыниной – Тропарову:

«Я думала… Тех мужчин, которые раньше сходились с женщинами, но, женившись, мучатся, если жена не девушка, я оправдываю и понимаю. Вот почему. Женщина в девяносто девяти случаях из ста, отдавшись впервые, несет и душу и тело. – Всю душу и все тело отдает она другому, мужчине. Мужчина же до жены идет к женщине стыдясь, воруя, чувствуя, что творит мерзкое и грязное, несет этой женщине только тело и презрение, запрятав глубоко душу, и, уходя от нее, мучится как вор и моется. И только к жене он идет и с душой и с телом, и, так чаще бывает, с жаждой создать святое, целомудренное, искупить старое. И ему нестерпимо, если он узнает, что всю душу, всю святость она отдала уже другому, – не могла не отдать, отдаваясь…

Я не попала в число этих девяносто девяти…

Он был вчера у меня, и я думала, что у меня разорвется сердце. Это еще с института, когда глупая девчонка полюбила необыкновенные рассказы. Я не знаю, почему не разорвалось сердце? Какая грандиозная, какая прекрасная есть любовь в мире, – какая невероятная!

Жил-был один человек, но он не любил и не писал стихов. Он был безмерно красив, и от губ его нельзя было оторваться. И он приходил к женщине и делал с ней все, что хотел, – все, что хотел, как с рабыней, потому что женщина была опустошена грандиозной мечтой. Но эта женщина не попала в число девяноста девяти. И вот настал миг, когда к женщине приблизилась грандиозная любовь, – ибо к ней приходил другой, избранный навсегда… И так сложилась судьба, что тот, который не писал стихов и был безмерно красив, взявший тело женщины, стал перед женщиной; их разделял письменный стол; около женщины лежал револьвер; в комнате стояли усталые солдаты. И вдруг женщина вспомнила все, что было, как ее ограбили. Ей показалось, что сердце ее разорвется от боли и от наслаждения местью, и она так завизжала: она завизжала так, что тот человек упал в обморок, а стенографистка не сумела записать.

Потом этой же ночью в каменном погребе женщина продырявила два черепа: того человека и другого, и рука ее дрогнула лишь тогда, когда она дырявила череп второго, – мозг брызнул на стену.

И знаете? – женщина испытывала физическое наслаждение расстреливая.

Но это – не для вас.

Кто знал это – тот никогда не вернется, если же вернется – погибнет. Аминь.

А вот что для вас. Жила-была одна девушка. Она полюбила и пронесла любовь через всю жизнь, а у нее была несчастная жизнь. И она написала стихи. Для себя, для одной себя, и для того, которого любила. И в конце она приписала: „Вот я не сплю эту ночь, а Вы не идете. А я не могу нести этой любви, и она задавила меня, меня, – чистую, наивную, ждущую, – рабыню!“

Но у меня устала рука. Аминь». –

Глава четвертая

У писателя должна быть толстейшая записная книжка! –

Но кот Карла Карловича, должно быть, размножился на все бурьяны Российской Федерации! –

Володька утром, в шубе на белье, читал Брэма, утверждая Суходол. Затем Володька колол для железки чурки и распаривал в кастрюле на обед себе и отцу сушеных лягушек. Дмитрий Гаврилович в шубе на белье еще не вставал с постели, закусывая яблоком папиросу и с Пыляевым в руках, дожидаясь пока нагреется железка. Таз с водой Володька притащил еще с утра, еще с утра Володька опростал ночной горшок и вновь поставил его под диван, – а день был желтый, в солнце, с радугой на стеклах в веерах мороза, с воздухом как воск, и с восковыми от лучей пластами солнца на сукне стола, на книгах с корками из кожи.

Тогда принесли письмо –

– И вдруг, –

– как звук бича и бьющее бичом, как примитив, чтобы разрушить Суходол, – или утвердить на дыбе, как памятник Петра? – чтобы прозвонить с колоколен котом Карла Карловича, –

– забыв железку, таз с водой, ночной горшок, – заходил обхлестнутый бичом пастушьим – по всем комнатам – не запахнувшись, – писатель Дмитрий Тропаров.

– Владимир! Дверь запри!

И путь – из кухни в кабинет, из кабинета – в зал к скотине, из зала – снова в кабинет.

– Владимир, если меня спросят – нет дома. И дверь запри.

И в комнате – полстолетия дверь не затворялась, другая же в гостиную – забита лет пятнадцать. Диван отставлен – дверь закрыта.

– Владимир! Где ключи от двери? А эту дверь – в гостиную – сейчас же отвори.

– Да что ты, папка? Что с тобой?

И путь – из кухни в кабинет, из кабинета – в зал к скотине, из зала – снова в кабинет.

– Владимир, ты меня не раздражай. И дети чтобы были дома. Принеси топор! И матери не говори.

– Да что с тобой, папка?

– Владимир, я расстроен!

Четверть часа, – точно комната, как банка с кислородом, и надо удвоить, утроить поспешность движений.

– Владимир, дай лопату и ящик разыщи. А сам заложишь лошадь и поедешь в город, – попросишь, чтобы приехал к нам Иван Альфонсович. Но так, чтобы никто не видел!

Четверть часа, как лента кинематографа, когда демонстратор спешит.

– Владимир. Я тебе сказал, чтоб ты сейчас же ехал!

В подвале разворочать каменную стену, за кирпичами вырыть яму (в седьмом поту, без шубы, со свечой) и в яму закопать:

– Тоолстейшие записные книжки! –

– Ибо бурьянами бывают и каменные стены, а кошками – блокноты!

Морж приехал в мокассинах. Из клыка папиросы посыпался пепел на живот и жилет: «ну-с» – «вот-с», «вот-с» – «ну-с». Все двери прикрылись таинственно. Кастрюля с лягушками высохла.

– Ты что?

– Вот прочтите, Иван Альфонсович. Ведь товарища Черепа это… – это писатель.

– Расстреляли, – ну-с?.. – это Морж. – Я у него в гостях был, когда арестовывали. Насилу отпустили!

И глаза у писателя вылезли из орбит: так тяжело (в удивлении сплошного нарочно), что надо было упереть руки в бока, чтоб сохранить равновесие – глаз: в их удивлении, вопросе, в возмущении (нарочных!) и в подлинном страхе.

Морж вставил в усы второй клык папиросы, чтоб сэкономить огонь. И вынул круглые очки из очешницы, оседлал ими нос, чтобы быть оседланным к чтению, – а за стеклами – сквозь лупу – по кошачьим глазам побежали красные жилки мирового склероза.

Комната же была банкой кислорода только для писателя, – ибо теперь по суходольным делам сменил его Морж, в моржевой неспешности.

– Вот прочтите, Иван Альфонсович!

Морж начал читать с серьезностью, а потом с удовольствием, вынув клыки изо рта, а потом вдруг почуял запахи валерьянок и начал чесать под усами прижмурив глаза – всей пятерней и снова вставил клык, в поспешности.

И сказал:

– Уезжать надо! Скрыться!

– Но куда же, куда?!

– К белым! И попутчик тут есть – инженер из Москвы. Везет золота фунт. Я маршрут приготовил, нынче к ночи и ехать…

А день желтый, в солнце, с радугой на стеклах в веерах мороза, с воздухом как воск и с восковыми от лучей пластами солнца на сукне стола, на книгах с корками из кожи.

– А ты выпей, – самогон очень отличный, ну-с!..

– Там вон есть вареные лягушки…

– Не употребляю!

– Я расстроен, Иван Альфонсович… Я постарел на двадцать лет!..

Но – бурьянами бывают, стало быть, не только каменные стены, а и белоземли!?

Ночь. Шипят сосны.

Немного ночей, но на том месте, где были капканы, ничто уже не говорит о смерти – уже развеяны запахи самки, развороченный снег заметает в поземке. Луна идет вниз и краснеет мутно, пляшет в поспешных облаках, поземка. Волк глядит на луну и воет тоскливо и глухо, лунный свет отражается в гнойных слезинках. Волк опускает голову и молчит. И глаза горят зелеными огоньками. – Здесь, в лесу, по суходолу, в оврагах, – тринадцать лет жил волк. Теперь его самка лежит в зале усадьбы. – А вдалеке воет стая, голодно и злобно, призывая, призывая вожака. – Но теперь уже, чтобы убить его, ибо, по звериному закону: отступившему от равенства и от закона – смерть! В полях темно и холодно, поземка колет остро, наст цапает ноги. – Весь день волк лежал в буреломе, и был солнечный день. На каряги навалилась сгнившая листва, пошел уже мох. Волк долго лежал, положив голову на лапы и сумрачно глядя перед собой тусклыми своими глазами, лежал неподвижно, в усталости, тосковании и сумраке. А день был солнечный. Волк иногда скулил, и был тогда беспомощен, никак не свирепым, и, точно щенок, махал хвостом, ссыпая с елки снег. – В пустых полях темно и холодно, поземка колет остро, наст цапает ноги, – и волк воет громко, свирепо щетинясь, садится на лапы, визжит, катается в снегу. – В ту ночь долго и много крупной побежкой стлал волк, мечась и воя, по полям и суходолам, – с тем, чтобы умереть наутро.