Юрий Соболев - Павел Мочалов

• Название: Павел Мочалов
• Автор: Юрий Соболев
• Издательство: Журнально-газетное объединение
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1937

В настоящем издании представлен биографический роман о П.С.Мочалове (1800-1848), российском актере, крупнейшем представителе романтизма в русском театре.

---

Да, в этом пренебрежении к своему развитию Мочалов был, конечно, повинен. Его страстная, кипучая натура не подчинялась строгой дисциплине. Он не умел длительно и планомерно работать. Об этих печальных свойствах Мочалова помнят все писавшие о нем, спеша послать ему справедливый, но запоздалый упрек.

Привычные представления о Мочалове слагают его образ лишь как образ «гуляки праздного», неспособного сосредоточиться в себе и преступно растратившего могучие свои способности в загулах, в сознательном нежелании вести «приличную жизнь». При этом часто представляется, что Мочалов своим поведением, действительно часто выпадавшим из нормы, кидал своеобразный вызов обществу, драпируясь в костюм героя бульварной мелодрамы Дюма «Кин, или гений и беспутство». Мочалова даже называют Кином, забывая, что сочинитель мелодрамы решительно ничего не понял в гениальном даре геликого британского трагика, подробно зато изучив анекдоты о его беспутстве.

«Мы ленивы и нелюбопытны». Эти мудрые пушкинские слова полностью применимы и к прошлому изучению жизни и творчества Мочалова. Прежние исследователи удовлетворили свое познание о нем тем, что в подробностях познакомились с рассказами о загулах Мочалова и поленились изучить подлинную историю его творческой жизни.

«И меж детей ничтожных мира» случалось и Моча-лову бывать ничтожней всех, но это бывало лишь в печальные дни того страшного недуга, которым он страдал почти с юных лет. И слишком часто то, что было лишь выражением болезни, принималось за сущность Мочалова. А вот одной черты— и чрезвычайно выпуклой в мочаловской природе — так и не заметили: какой-то особенной чуткости его к малейшим уколам самолюбия. Он был горд и хотел постоянно сохранять независимость образа своих мыслей, суждений и поступков. Это не всегда ему удавалось в тех страшных социальных условиях, в каких он жил. Его гордость страдала каждый раз при соприкосновении с теми, от кого хотел бы он отмежеваться своей независимостью.

Кто он был — этот великий трагик? Сын крепостного, отпущенного барином на свободу и записавшегося в купеческую гильдию. Профессиональный актер, то есть человек, отнесенный в ту эпоху едва ли не па последнюю ступень социальных отношений. Это и было гранью, навсегда отъединившей Мочалова от «приличного» общества. И разве не почувствовал Мочалов некоего барского к себе отношения у тех самых «благодетелей», которые за свой счет отправляли его в Париж?

Продолжим рассказ о сценической юности Мочалова. Впрочем, как-то трудно разбить биографию Мочалова на обычные куски: юность, зрелость, старость. Трудно это потому, что на протяжении всех тех тридцати лет, которые Мочалов отдал театру, он по существу остался на всех этапах почти таким же, каким вошел на сцену в вечер своего триумфа в сентябре 1817 года. Разумеется, вырастал его талант, укреплялись основные черты его творчества, — но самое важное, самое глубокое, самое яркое в его артистической натуре почти полностью было уже раскрыто в первых же его созданиях — со всей ослепительностью великого дара и со всей очевидностью его органических недостатков. Не будем ставить себе, поэтому, целью строгую хронологическую последовательность рассказа. Важнее остановиться на тех сценических образах Мочалова, в которых раскрывается подлинно «мочаловское».

Представим себе внешний облик Мочалова той поры, когда он был еще в полной силе своего могучего дара.

Большая голова с черными вьющимися волосами, красиво поставленная на широкие плечи. Замечательно развитая грудь, античный торс — любой скульптор мог бы выбрать его моделью. Черные глаза его, восклицает один современник, были выразительны донельзя. Но главным украшением был чудный его голос: тенор, мягкий и звучный, нежный и сильный. Переходы и переливы голоса были разнообразны и красивы. Его шопот бывал слышен в верхних галлереях театра, его голосовые удары заставляли невольно вздрагивать. Он был среднего роста, фигура его была так же подвижна, как и лицо. В страстные минуты он вырастал, казался высоким и стройным.

Как определить то, что могло бы раскрыть самое важное, «мочаловокое», в природе его сценического творчества? Думается, что таким основным свойством, резко выделяющим его из современного ему сценического окружения, является органическая неспособность Мочалова играть ровно на протяжении всего спектакля. Знаменитые «мочаловские минуты» — те вспышки необычайного эмоционального подъема, которыми он так потрясал, — как раз и свидетельствуют об этом. «Минуты» могли быть очень короткими— две-три вспышки на протяжении всего представления;, могли быть и очень длительными — почтя весь спектакль иногда проводился вдохновенно. Но всегда «почти»; полностью, одинаково ровно и одинаково блестяще с первого до последнего акта — никогда.

А минуты — «мочаловские минуты» — сколько сказано о них у одного только Белинского! Когда мы подойдем к рассказу о шекспировских ролях Мочалова, и в первую очередь о роли Гамлета, мы прочтем такие слова восхищения, которые могут вырваться только у зрителя, потрясенного до глубины души. Да какого зрителя — Виссариона Белинского!

Очень взволнованно скажет о мочаловских минутах такой влюбленный в мятежный гений артиста критик, каким был Аполлон Григорьев:

Была пора: театра зала
То замирала, то стонала,
И незнакомый мне сосед
Сжимал мне судорожно руку,
И сам я жал ему в ответ,
В душе испытывая муку,
Которой и названия нет.
Толпа, как зверь голодный, выла,
То проклинала, то любила,
Всесильно властвовал над ней
Могучий, грозный чародей.

«Могучий, грозный чародей» — говорит Ап. Григорьев о Мочалове; но и Белинский восклицает — «какой могучий, какой страшный художник!»

Белинский и Ап. Григорьев, — ни в чем не схожие между собой, такие разные в своем понимании искусства, в определении Мочалова, даже с разных классовых позиций, сошлись на одном ощущении — могучий художник.

Таким он и был.

ТЕАТРЫ БОЛЬШОЙ И МАЛЫЙ

Оправившаяся за десятилетия от бедствий наполеоновского нашествия Москва меняла свой патриархальный, деревенский облик на столичный. Проектировалась постройка нового театрального здания на месте сгоревшего Петровского театра. Нужно было торопиться, потому что театр на Моховой, в котором дебютировал в 1817 году Мочалов, уже не удовлетворял требованиям публики, да и техническое оборудование его было примитивно.

В 1822 году приступили к полному восстановлению здания. В то же время заканчивались работы и по переоборудованию арендованного дирекцией дома купца Варгина, предназначенного для драматических спектаклей.

Владелец дома, впоследствии перешедшего в полную собственность казны, был типичным представителем той породы сметливых, энергичных и настойчивых русских промышленников, которые выходили в ту эпоху на арену торговой жизни. Поставщик русской армии в 1812 году, побывавший в 1814 году в Париже, Варгин, вернувшись в Москву, мечтал об устройстве площади наподобие парижских. Предприимчивый делец, человек очень практической складки и вместе с тем ценитель архитектуры, он был одним из тех пионеров в содействии «успехам отечественных изящных искусств», которых выдвигала из своей среды наиболее просвещенная часть крупной русской буржуазии. Архитектор Бове соблазнял его планом создания на площади целого ансамбля зданий, выдержанных в одном стиле. Варгин выстроил свой дом [4] с таким расчетом, чтобы он мог служить и для торгового предприятия' и для отдачи под концерты и вечера. Он охотно согласился на предложение дирекции перестроить дом под театр. Архитектор Бове в то же время заканчивал новое здание Большого театра. Мечта Варгина как будто начала сбываться.

П. С. Мочалов.

П. С. Мочалов в роли Мейнау в драме А. Коцебу «Ненависть к людям и раскаяние»

В. В. Варгин — одна из типичнейших фигур Москвы двадцатых-тридцатых годов той эпохи, когда купечество начинало вытеснять дворянство. Об этом находим очень яркие строки у Пушкина, который в своем художественном описании Москвы раскрывает целую картину новых экономических отношений. «Некогда в Москве, — читаем у Пушкина, — пребывало богатое неслужащее боярство. Вельможи, оставившие двор, люди независимые, беспечные. Некогда Москва была сборным местом для всего русского дворянства, которое из всех провинций съезжалось в нее на зиму. Во всех концах древней столицы гремела музыка, и всюду была толпа. Невинные странности москвичей были признаком их независимости. Куда девалась эта шумная, праздная, беззаботная жизнь? Куда девались балы, пиры, чудаки и проказники? Все исчезло. Ныне в присмиревшей Москве огромные боярские дома стоят печально между широким двором, заросшим травой, и садом, запущенным и одичалым. Под вызолоченным гербом торчит вывеска портного. Великолепный бельэтаж нанят мадамой для пансиона, и то слава богу. На всех воротах прибито объявление, что дом продается и отдается внаймы, и никто его не покупает и никто не занимает».