Александр Лавров - Русские символисты: этюды и разыскания

• Название: Русские символисты: этюды и разыскания
• Автор: Александр Лавров
• Издательство: Прогресс-Плеяда
• Жанр: Филология
• Год: 2007
• ISBN: 978-5-93006-053-9

В книгу известного литературоведа вошли работы разных лет, посвященные истории русского символизма. Среди героев книги — З. Н. Гиппиус, В. Я. Брюсов, М. А. Волошин, Вяч. Иванов, И. Коневской, Эллис, С. М. Соловьев и многие другие.

---

Сдержанность Брюсова в отношении Ремизова вполне объяснима. Тот творческий профиль писателя, который позволяет говорить о нем как об одном из крупнейших русских прозаиков начала XX в., ярком и самобытном художнике слова, на новый лад развивавшем традиции Гоголя, Достоевского, Лескова, писателей-шестидесятников, в первые годы его литературной деятельности еще не определился. Ранний Ремизов находился лишь на подступах к той индивидуальной манере письма, которая принесла ему признание; будущий Ремизов обнаруживал себя в этих опытах лишь отдельными проблесками. Если творчество зрелого Ремизова позволяет даже говорить о нем как о писателе, занимающем своеобразное «промежуточное» положение между символизмом и реализмом[371], то ранние его произведения вполне однозначно — в основной массе своей — соотносятся с модернизмом в специфически «декадентском» обличье. Ориентация Ремизова на декадентство была вполне целенаправленной и демонстративно выраженной. «Ношу кличку декадента и не жалуюсь», — заявлял он, например, в письме к Ф. Ф. Фидлеру от 9 января 1906 г.[372]. «Декадентство» Ремизов трактовал, впрочем, весьма расширительно: «То, что называется „декадентством“, охватывает и реальные сюжеты, лишь бы они открывали новое, связывали это новое с смыслом бытия. В таком смысле писал Достоевский, Л. Толстой, Ибсен»[373]. Однако тематическим и стилевым ориентиром для раннего Ремизова было именно декадентство в узком смысле этого термина, характерное для литературного процесса рубежа веков.

Вступая в литературу, Ремизов еще не вполне обрел и осознал себя как творческая индивидуальность; наибольшие надежды он возлагал на те писательские опыты, в которых был и наиболее уязвим. Не поддаются полному учету предпринятые им с различных языков многочисленные переводы, которым он — чаще всего тщетно — пробивал дорогу в печать; профессиональным требованиям эти плоды его труда, отнимавшие немало времени и сил, как правило, не удовлетворяли. «Переводчика из него не вышло, — заключает Н. В. Кодрянская. — Он заметил, что чем больше трудится над переводом, тем больше вносит своего, глушит оригинал своим голосом»[374]. Если в переводах было слишком много самого Ремизова, то его ранние оригинальные вещи страдали изобилием заемного, наносного, несмотря на все стремление писать сугубо индивидуальным «ладом». В первую очередь это относится к стихотворениям и поэмам, написанным ритмической прозой, в которых более всего заметно воздействие Станислава Пшибышевского, ставшего кумиром Ремизова в вологодский период его жизни и образцом в собственных литературных опытах. Творчество польского модерниста, пользовавшееся в России в 1900-е гг. чрезвычайно широкой популярностью[375], было не свободно от примет вульгарного, расхожего декадентства, от выспренности и ложной многозначительности, нарочитой усложненности образных ассоциаций, и все эти особенности писательской палитры Пшибышевского характерны в полной мере для раннего Ремизова, заключая в себе, по единодушному мнению писателей и критиков, наиболее ущербную сторону его произведений[376]. Вынесенное Ремизовым в ходе мучительных, трагических столкновений с действительностью представление о жизни как о кошмаре, алогичном бреде и ужасе, терзающем человека, побуждало прибегать и к соответствующим средствам художественного выражения: стихотворения и поэмы в прозе Ремизова представляют собой по большей части стихийный, неорганизованный поток эмоций, как бы несущийся по собственной воле, движимый внутренней энергией, без учета художественно-композиционной логики и привычных законов восприятия.

Показательный образец «лирического» стиля раннего Ремизова — этюд, навеянный впечатлениями от врубелевского «Демона» (картины Врубеля «Демон поверженный» и «Демон сидящий» экспонировались в Москве на художественной выставке «Мира Искусства», открытой 16 ноября 1902 г.)[377]. Потрясенный врубелевским образом и выраженной в нем трагедией человеческого духа, Ремизов попытался воссоздать в словесной форме некий эмоциональный и смысловой эквивалент миру врубелевских красок, каким он его чувствовал и понимал. Собственная боль и подлинные переживания пробиваются здесь у Ремизова сквозь толщу надрывно-экспрессивной фразеологии, заимствованной у Пшибышевского. Литературные опыты подобного рода либо остались в рукописи, либо затеряны в периодике начала века, сам автор если и печатал их впоследствии, то в кардинально переработанном виде, поэтому, чтобы отчетливее представить себе доминирующую стилевую манеру Ремизова в начальный период его творчества, приведем «Демона» целиком[378].

Демон (к картине Врубеля)

              Ночь волнистою, темною, душною грудью мира коснулась,
лики земные дыханием тусклым покрыла.
              Здания спящие, башни зорко-томящихся тюрем, дворцов
и скитов безгрезною, бледною тишью завеяны.
                               Не услышат, не пронзятся стуком сердца моего.
                               Оно бьется, оно рвется, оно стонет.
                               Не услышат…
В оковах забот люди застыли, в кошмарах задыхаясь нужды, нищеты.
              И ржавое звяканье тесных молитв завистливых
скорбно ползет дымом ненастным по крышам.
              А судьба могилы уж роет и люльки готовит и золото
сыплет и золото грабит.
                               Не услышат, не пронзятся стуком сердца моего.
                               Оно бьется, оно рвется, оно стонет.
                               Не услышат…

* * *

              Полночь прошла.
              Изнемогая в предутреннем свете, время устало несется.
              Мне же, незримому здесь в этот час, жутко и холодно,
жутко и холодно.
              Отчего не могу я молиться родному и равному, но из царства иного?
              Царство мое — одиночество — одиночнее, глубже.
              Люди и дети и звери мимо проходят, мимо с проклятьем и страхом.
                               Я в волны бросится, в волны речные, земные.
                               Ты мне скажи, ты не забыла, ты сохранила
                               образ мой странный и зов мой, зов в поцелуе?
                               Да, сохранила, я знаю…
                               И ушла с плачем глухим в смелом сердце своем.
                               А мое разрывалось…
              Так в страсти, любви к страсти, любви прикасаясь, — я
отравляю.
              Даже и тут одинок: слышу тоску и измену и холод
в редких и долгих лобзаньях.
                               А сердце мое разрывалось.

* * *

              Алые ризы утренних зорь загорелись.
              И черные волны морей в пурпурных гребнях затлелись.
                               Устами прильнули вы, люди, к седым пескам
                               пустынь своих повседневных,
                               ищете звонких ключей в камнях стальных,
                               в мечты облекаетесь в мутные, блёклые!
              У меня есть песни!
              Хоры песен истомленных, пышных я несу в тайне, молча!
              Ливнем звуков мир кроплю!
              Слышите голос мой — кипение слёзное?..
                               Затаились, молчите в заботах, в невзгодах.
              Алые ризы утренних зорь кровью оделись.
              Царство мое — одиночество — еще углубилось,
словно золото облачных перьев крепкою бронью
заставило путь между мною и вами.
              Так вечно, всю мою жизнь…
              А кто-то живет, мечтая, надеясь и здесь и на небе!
              Так вечно, всю мою жизнь,
              вечно желать безответным желаньем,
              скорбь глодать и томиться.
                               Власть и тоска!
                               Тоска беспросветная, горькая
                               и одинокая…

Именно в произведениях «исключительной формы», подобных «Демону», Ремизов, начиная литературный путь, усматривал наиболее значительные свои творческие достижения. Однако его ритмизованные поэмы и стихотворения в прозе отвергались не только «традиционными», но и модернистскими изданиями; ремизовские опыты подобного рода отпугивали своим надрывным пафосом, «чрезмерностью» художественных красок, им предпочитали «беллетристические» миниатюры писателя — ростки его позднейшего зрелого творчества[379]. Брюсов, при всей своей принципиальной установке на модернизм, в том числе и на модернистские «крайности», также относился достаточно настороженно к «лирическим» произведениям Ремизова; их косвенная оценка заключена в его кратком отзыве о ремизовском рассказе «Медведюшка», помещенном в «Новом Пути»: «Ремизов <…> читаемее, чем обычно. Но все же трудно…» [380].