Альберто Моравиа - Скука

• Название: Скука
• Автор: Альберто Моравиа
• Издательство: АСТ, Астрель
• Жанр: Современная проза
• Год: 2010
• ISBN: 978-5-17-064798-9, 978-5-271-28552-3

Одно из самых известных произведений европейского экзистенциа­лизма, которое литературоведы справедливо сравнивают с «Посторон­ним» Альбера Камю. Скука разъедает лирического героя прославленного романа Моравиа изнутри, лишает его воли к действию и к жизни, способности всерьез лю­бить или ненавидеть, — но она же одновременно отстраняет его от хаоса окружающего мира, помогая избежать многих ошибок и иллюзий. Автор не навязывает нам отношения к персонажу, предлагая самим сделать выводы из прочитанного. Однако морального права на «несходство» с другими писатель за своим героем не замечает.

---

Студию Балестриери посещало множество женщин. В мое окно было видно, как идут они через двор и исчеза­ют за дверью, которая вела в коридор первого этажа. Я не сомневался, что они идут к Балестриери, потому что в двух других студиях жили художники с семьями, и кроме того, натурщицы были им не нужны, так как оба они занимались абстрактной живописью. Женщины Балест­риери свидетельствовали о широте его вкуса: молодые и зрелые, дамы и простолюдинки, девушки и замужние женщины, блондинки и брюнетки, худые и толстые, ма­ленькие и высокие. Балестриери, неразборчивый, как все донжуаны, был, видимо, не слишком привередлив и кол­лекционировал приключения, больше заботясь об их ко­личестве, чем о качестве. Очень редко заводилось у него то, что называется связью, то есть более или менее дли­тельные отношения с одной и той же женщиной; но даже когда такое случалось, он не отказывался от других эпи­зодических приключений. В первые годы моего обита­ния на виа Маргутта сам Балестриери и его образ жизни интриговали меня настолько, что некоторое время я за ним даже шпионил. Я дошел до того, что пытался соста­вить статистику женских посещений: до пяти разных женщин в месяц, то есть каждые шесть дней новая, час­тота визитов — два раза в день. Балестриери было пятьде­сят пять лет, когда я его увидел впервые, а в описываемую пору — шестьдесят пять; однако за эти десять лет я не заметил в его образе жизни никаких перемен: женщин было столько же, сколько раньше, так что можно было подумать, что время для него стоит на месте.

Вернее, перемены были, но выразились они не в уменьшении числа женских посещений, как можно было бы предполагать, а, напротив, в их увеличении. Эротизм Балестриери, который я сравнивал для себя с вулканом, пребывающим в состоянии умеренной, но постоянной активности, достиг к его шестидесятилетию стадии на­стоящего пароксизма. Женщин, которые проходили че­рез наш двор и стучались в дверь старого художника, ста­ло, на мой взгляд, больше; кроме того, я заметил, что почти все они были теперь очень юными девушками: как и все развратники, Балестриери стал с годами предпочи­тать подростков. Я сказал, что эротизм его вошел в ста­дию пароксизма, но если выражаться точнее, то это было просто своего рода зацикливанием, возможно, бессозна­тельным, на одном типе женщин путем исключения всех прочих. Иными словами, Балестриери, сам того не со­знавая, перестал быть донжуаном-коллекционером, ка­ким он был до сих пор, и впервые в жизни посвятил себя одной женщине. Ибо теперь бесчисленные его девушки, все примерно одного возраста, стали как бы подступами, и все более удачными, к одному определенному и все более уточнявшемуся типу женщины; то были наброски идеального образа, который рано или поздно должен был обрести реальное воплощение. И в самом деле настал момент, когда поток юных девушек, устремлявшихся в студию Балестриери, вдруг иссяк, уступив место одной-единственной посетительнице, появление которой они подготовили и которая как бы вобрала в себя их всех.

У меня была возможность рассмотреть ее очень вни­мательно, между прочим и потому, что и она, как я за­метил, меня рассматривала. Одетая, как юная балерина, по моде того времени, в легкую, свободно драпирующу­юся блузку и очень короткую и пышную, словно на кри­нолине, юбку, она была похожа на перевернутый цветок с неровным подрагивающим венчиком, так что ножки ее были у этого цветка как бы пестиками. Лицо у нее было круглое, как у ребенка, но ребенка рано повзрос­левшего и до времени приобретшего женский опыт. Она была бледна, легкие тени под скулами сделали щеки более худыми, чем они были на самом деле, вокруг ли­чика буйно вились черные кудри. Маленький рот был похож на успевший раскрыться и уже увядший бутон, от его углов отходили две тонкие глубокие морщины, ко­торые придавали всему лицу поразившее меня выраже­ние черствости. Наконец, глаза, самое красивое, что в ней было, большие и темные, и тоже совсем еще детской формы, смотрели исподлобья тем взглядом, в котором начисто отсутствовала невинность, — странно отчужден­ным, уклончивым и неопределенным.

В отличие от других женщин Балестриери, которые решительными шагами, не глядя по сторонам, направля­лись прямо в студию старого художника, эта пересекала двор с какой-то странной, словно нарочитой медлитель­ностью: казалось, что она продвигается вперед, влекомая лишь ленивым рефлективным покачиванием бедер. Не то чтобы она шла к Балестриери неохотно, нет, но по дороге она как будто искала что-то еще, но что — не зна­ла сама. Проходя по двору, она почти всегда поднимала глаза к моему окну и, если видела меня за стеклом (а это бывало часто, так как мой мольберт стоял как раз у окна), неизменно сопровождала свой взгляд улыбкой.

Сначала я не был уверен, что не ошибся: улыбка была такой беглой, что впору было усомниться в ее преднаме­ренности. Но когда однажды мне случилось столкнуться с ней в коридоре, я убедился, что улыбка предназнача­лась мне и что вкладывался в нее совершенно определен­ный смысл.

Этот ее безмолвный призыв вызвал у меня какое-то смутное чувство неприязни, которое я попытаюсь сейчас объяснить. Прежде всего я не любитель приключений, особенно если приключение, как это было в данном слу­чае, подсовывалось мне, можно сказать, навязывалось, самой женщиной; больше того, именно настойчивость ее улыбки возмущала меня и вызывала желание не отвечать и вообще сделать вид, что я ничего не заметил. Во-вто­рых, сама девушка мне не нравилась: я всегда любил зре­лых женщин, а эта, хотя и было ей, наверное, лет семна­дцать, выглядела на пятнадцать из-за хрупкости сложе­ния и детскости лица. Наконец, была и третья причина, самая, может быть, важная, хотя далеко не такая ясная и определенная: дело в том, что мне было до тошноты про­тивно представлять себе, как я к ней подхожу, как загова­риваю, а потом, в качестве совершенно неизбежного следствия, ложусь с ней в постель. Тошноту эту вызывало вовсе не примитивное физическое отвращение: да, де­вушка мне не нравилась, но вовсе не была мне противна; противно было знать заранее, что меня ждет, если отвечу на ее призыв. Думаю, что подобное чувство тоскливого ожидания испытывает всякий, кто оказался на пороге неведомой, покрытой мраком реальности, которой он всегда избегал. Да-да, именно чувство отвращения, сме­шанное с тоскливым ужасом, — меня это даже поражало, потому что столь инфантильная и неприметная девушка, казалось бы, не должна была внушать подобных страхов.

Но когда тебя одолевает скука, совсем нелегко по­стоянно удерживать в памяти какие-то вещи. Скука была чем-то вроде тумана, в котором тонула вся окру­жающая меня реальность, так что моя мысль лишь из­редка вырывала из нее какую-нибудь подробность — так, оказавшись в гуще тумана, мы видим вдруг то угол дома, то фигуру прохожего или что-нибудь еще. В тума­не скуки я различил девушку и Балестриери, но не при­дал им никакого значения и совершенно о них не думал. Случалось, что я на целые недели забывал об их суще­ствовании, хотя они жили и любили друг друга в двух шагах от меня. Временами я вспоминал о них почти с изумлением: «Смотри-ка, — думал я, — а они все еще здесь и по-прежнему занимаются любовью». Я забыл о Балестриери настолько прочно, что когда на другой день после бегства из материнского дома я, выпив неподалеку от студии чашечку кофе, возвращался к себе и заметил как раз перед своим подъездом черных лошадей и черные с золотом похоронные дроги с традиционными позоло­ченными ангелами по углам, правда еще без гроба и без цветов, то мне даже в голову не пришло, что они могут ожидать здесь кого-нибудь из моих знакомых. Обойдя экипаж, загораживающий мне дорогу, я вошел в подъезд, и так как шел я, по обыкновению, глядя себе под ноги, то буквально стукнулся лбом о нижний край гроба, который как раз в тот момент четыре человека выносили на улицу. Я тут же отскочил, причем могильщики бросили на меня изумленный и осуждающий взгляд, и гроб проплыл мимо меня. Провожавших было всего двое: молодой человек с грубым рябым лицом, одетый в синий костюм, и женщи­на, которую он вел под руку и которую я не разглядел, потому что она с ног до головы была закутана в траурную вуаль. Юноша походил на Балестриери, у него тоже было красное лицо и очень черные брови, а тут еще консьерж­ка сказала что-то шепотом о внезапности некоторых смертей, и до меня донеслось имя Балестриери. И только тут я понял, что умер именно Балестриери, что умер он, видимо, накануне, что это были его похороны, что жен­щина в трауре была его жена, с которой он развелся мно­го лет назад, а юноша в синем — его сын.

Как я уже говорил, от скуки я сделался в те дни на­столько рассеянным, что забыл о существовании не толь­ко Балестриери, но и девушки, которая почему-то вну­шала мне любопытство. Поэтому я даже особо не удивил­ся, когда понял, что, находясь все эти дни в студии, я умудрился не заметить, что за третьей от меня дверью кто-то болел, умер, был отпет, положен в гроб и вот сей­час вынесен. Кто знает, думал я, может быть, кто-нибудь и говорил мне о болезни Балестриери, но я, хотя и слу­шал, ничего не услышал, как всегда с головой погрузив­шись в свою скуку, — так мне случалось иногда внима­тельно прочесть газетные заголовки и минуту спустя об­наружить, что я совершенно не представляю, о чем в них говорилось. Понадобился гроб, а вернее, болезненный ушиб, который я получил, стукнувшись о него лбом, что­бы я вспомнил о существовании художника как раз в тот момент, когда узнал о его смерти.