Герман Брох - Избранное

• Название: Избранное
• Автор: Герман Брох
• Издательство: Радуга
• Жанр: Современная проза
• Год: 1990
• ISBN: 5-05-002544-3

Г. Брох — выдающийся австрийский прозаик XX века, замечательный художник, мастер слова. В настоящий том входят самый значительный, программный роман писателя «Смерть Вергилия» и роман в новеллах «Невиновные», направленный против тупого тевтонства и нацизма.

---

Порожденье вчерашнего дня, он гордится своей романтической жилкой, он предан всему вчерашнему, но и сегодняшней выгоды не упустит, чуя ее нутром; призрак, однако не дух, во плоти, но без крови — и именно потому кровожадный в беззлобно-тупой своей деловитости; жадный до догм, до удобных лозунгов, он движим ими, как кукла на нитках, — в том числе и на нитках прогресса; но всегда он и трус и убийца вместе, он, образец добродетели, он, обыватель; горе нам, горе!

О, обыватель — это само бесовство! Его мечта техника, наисовершеннейшая, наисовременнейшая и направленная исключительно на вчерашние цели; его мечта технически безукоризненный китч; его мечта — профессиональное бесовство виртуоза, скрипкой услаждающего слух его, романтический фейерверк бутафорских блесток, оперное море огней; его мечта — дешевый блеск.

     Ах, припомните бывало,
     сколько страху нагонял он,
     кайзер лавочников наших!
     Прочь с дороги лимузина,
     допотопная берлина!
     Вот он мчит, смешон и страшен,
     апокалипсис с мотором,
     хлам барокко, черный ворон,
     горностаевый папаша.
А это ведь было только начало,
и когда тремя десятилетьями позже
нагрянул изверг и разверз глотку,
изрыгая речь, словно мерзкую слизь,
мы все онемели; иссохло Слово,
и будто навек нас лишили возможности
понимать друг друга;
на поэтов смотрели как на презренных фигляров,
что плоды превращают в увядшие розы.
Смех застрял у нас в горле, и мы увидали
маску ужаса, кладбищенский китч,
налепленный лавочнику-палачу на лицо
маска на маске, личина на мертвечине,
лик бесслезности.

Революции, однако, эти возмущения естества против извращений естества, против призрачности и вопиющей недозволенности, но также и против многообразия убеждений, которое они жаждут выжечь дотла мрачно-свирепым огнем террора и насильственного обращения, революции сами становятся призрачными, ибо всякий террор порождает власть нового обывателя, обывателя от революции, пользующегося плодами революции, виртуозного мастера террора, трижды окаянного осквернителя всякой справедливости; горе нам, горе!

О, революционная справедливость! Обыватель превращает революцию в бесовское подобие революции, в разбой и хуже разбоя, ибо в суррогате этом нет уж и догм, а есть лишь голая власть; и уже не обращением в свою веру она озабочена, насильственным или мирным, — нет, теперь правит одна только окаянность, до поры до времени таящаяся за любым убежденьем, технически безукоризненная машина террора, концентрационный лагерь и лаборатория пыток — дабы посредством возведенного в закон беззакония, посредством возведенной в истину бесовской лжи осуществить почти уже абстрактное всепорабощение, чуждое всему человеческому.

     Удел наш недоступен постиженью.
     Мы мир вкушаем в колыбели,
     мы вкусим мира в смертный час
     иль в час пред ним, когда, томясь в темнице,
     мы будем ждать призыва на расправу;
     ведь пусть небытию мы отданы по праву,
     пускай не знаем мы, каким богам молиться, —
     все ж одиночество смиреньем полнит нас,
     дабы в небытии мы бытие прозрели.
     О, дай продлить мне это откровенье!..
И потому, о еще живущий, обнажи главу
и почти память жертв, в том числе и будущих;
человеческие бойни еще не закрылись.
Гляди — концлагеря на всем шаре земном!
Множатся, множатся, под разными именами;
но порождены ли они революцией или контрреволюцией,
фашизмом или антифашизмом —
всегда они форма господства обывателя,
ибо он насаждает рабство и жаждет рабства.
О, слепота наша!
     Подступают к границам лагеря лес и поле,
     а в домах палачей заливаются канарейки;
     над временами года небо весны белопенной,
     и раскинулась радуга семицветной надеждой;
     о, несовместности эти словно издевка вселенной,
     словно вопрос к человеку: доколе? доколе?
     в чем ты обманут? что зрят твои вежды?
     О, только смертник зряч и незлобив вовеки,
     а выстрел в затылок бьет наповал.
Обнажи главу и почти память жертв.

Миг последний в земном. Обрывом берег над морем;
тает ландшафт на глазах, и вздымается за окоемом,
гладь застилая морскую, дымка преображенья.
Ибо вещи стали мерою человека,
и вчерашний день ускользает, прежде чем примет его
                                                           на свой борт ладья.
Спустись в гавань;
из вечера в вечер ждут там ладьи, хоть и незримы,
призрачный флот, увозящий земное в закатные страны
ночи, неведомой. О, последний взгляд сквозь века!
Был ли вчерашний день? Или он только дразнит тебя?
Мать ты имел ли? Было ль все то, что когда-то тебя подкрепляло?
Есть ли дорога домой? О, никогда ее нет,
                                                   но есть всегда попаданье,
всегда попадаешь в то, что целит в тебя.
И потому не ищи но зри; узри неподвижность потока,
преображенье на самой кромке,
паузы миг между зримым и тем, что незримо,
миг растворенья, миг возвращенья вещей,
                                                                 сотворенных руками,
в лоно творенья,
бессильного на исходе силы. Вон переход — туда…
Спустись в гавань;
вечер коснется мола и притихшего зеркала моря —
взор устреми туда, где должно наступить Вчера
и превратиться в Завтра еще не успев наступить.
Последний ландшафт в земном — но и огромней,
чем все твое знанье; напряги свое зренье
в миг последний,
дабы приблизилось к знанью оно твоему, еще до заката.

Не довольно, что ты не высекаешь образа Моего
                                                                                       из камня:
ты все равно мыслишь образами, даже когда поминаешь Меня.
Не довольно, что ты робеешь назвать Мое имя:
сама твоя мысль — уже речь, и уже именованье
сама безмолвная робость твоя.
Не довольно, что ты не веришь в иных богов кроме Меня:
твоя вера лишь и способна творить кумиров,
она ставит их рядом со Мною,
она и повелеваема тебе ими,
но не Мною.
Я есмь, и Меня нет, ибо Я есмь. Вере твоей
Я далек;
лик Мой — не лик, Моя речь — не речь,
то знали Мои пророки;
дерзновенье есть всякая речь о Моем бытии или небытии,
и как кощунства неверных, так и верующих славословья
суть равно дерзновенное знанье.
Тот бежит речи пророка, этот ложно ее толкует,
тот восстает на Меня, этот жаждет Меня задобрить
— чего проще? — своим поклоненьем,
и потому
Я того отвергаю, а на этого гневен —
не терплю назойливой доверительности.
Я есмь коий Я не есмь,
есмь неопалимая купина и не есмь,
но тем, кто вопрошает:
«Кого чтить нам? Кто поведет нас?» —
отвечали Мои пророки:
«Чтите! Чтите Неведомое, что вне вас,
вне вашего стана».
Там воздвигся трон Мой, пуст,
непостижен в своей пустоте, не ведающей пространства,
и в пустоте, не ведающей немотства,
беспределен.
Охраняй познанье свое!
Не тщись приблизиться. Коли хочешь сократить отдаленье,
увеличивай его добровольно, добровольно повергнись во прах
сокрушенья, во прах своей неблизости;
только там ты Мое подобье.
А иначе оно сокрушит тебя. Ведь не Я
бич занесу над вами — вы сами его взметнете
и под свистом его утратите свое подобие Мне, свое познанье.
Ибо в той мере, в коей Я есмь и для тебя есмь,
Я места не знающую суть свою погрузил в тебя,
широчайшую ширь — в твою глубочайшую глубь,
               дабы
               познанье твое стало предчувствием знанья,
               сам же ты веру обрел в своем неверье;
распознай свою способность познанья,
вопроси свою способность вопрошенья,
свет тьмы твоей, тьму света твоего,
неосветимые, незатемнимые;
только здесь, только в них Мое Не-Бытие —
и нигде иначе.
Так, когда время созрело, учили Мои пророки,
и против воли, лишь избранности собственной ради
и все же уже избранники, были такие в народе,
что поняли это ученье и его принимали.
Вслушивайся в Неведомое, в знаменья новой зрелости,
дабы встретить ее, когда придет она для тебя,
для познания твоего. И к ней
обрати благочестье свое, молитву свою. Мне же молений
не возноси; Я их не услышу;
питай благочестье во имя Мое, даже и не зная пути ко Мне;
в том да будет достоинство твое,
гордое смиренье твое,
делающее тебя человеком.
И того довольно.

О, этот солнечный мир — как он человеку мил,
как тяжко дается прощанье;
разве что в миг прощальный узрит он —
хоть и не вправе ступить в нее, хоть и
                                    не жаждая ступить в нее —
страну обетованную.

Брат незнакомый мой, коего в одиночестве своем
я еще не знаю,
собирайся — пора!
Пора нам взбираться на гору Фасги;
дух, конечно, слегка перехватит
(диво ли в наши-то годы),
но уж как-нибудь доберемся
и там, на вершине Нево, —
там отдохнем.
Мы там отнюдь не первыми будем
и не последними; потихоньку
подходить будут наши собратья,
и вдруг все мы начнем говорить «Мы»
и забудем про «Я». И вот что
мы, наверное, там скажем:
Мы, племя избранных, племя,
претерпевающее новое, немыслимое преображенье,
мы, голодающие, жаждущие, покрытые коростой и прахом,
изнемогшие ходоки пустыни
(не говоря уж о паразитах и хворях,
что воистину нас почти доконали),
мы, повсюду гонимые,
страстотерпцы напастей и потому сами напасть,
мы, избегшие ужаса, мы, сбереженные
для счастья сбережения и созерцанья,
для ужаса неусыпного бденья,—
нам дарована милость, дарована
благодать столь короткой ночи,
что наше Вчера простирается в Завтра,
и мы видим то и другое сразу —
диковинный дар одновременности.
И потому, наверное, нам суждено
(пока другие внизу в преддорожных сварах
упаковывают свои чемоданы)
ждать здесь, наверху, блаженно и безнадежно,
в великой прощальной открытости взора,
и властно-ласково лобзанье Неведомого
на наших челах, на наших зеницах.

X. КАМЕННЫЙ ГОСТЬ