Василий Песков - Окно в природу-2002

• Название: Окно в природу-2002
• Автор: Василий Песков
• Жанр: Публицистика

---

Повидав мир — моря, горы, шумные города, великие памятники человеческой культуры, — Бунин понимал, как бедна колыбель таланта его. Но ведь вырос талант! И это тоже понимал нобелевский лауреат, прокручивая ленту жизни назад до маленькой деревеньки с названьем Бутырки (по «Арсеньеву» — Каменка). Сегодня здешний пейзаж все тот же, только не все поля пашут, и шуршат на них к осени не колосья, а будяки сорняков.

Одна из лучших повестей Бунина о вырождении дворянства — «Суходол» — написана по семейным преданиям, и место старинной усадьбы мы разыскали.

В бунинском подстепье в далекие времена проходила граница великого ледника. Уходя к северу, ледник оставил по себе много следов. Некоторые из них величественны, например пологий распадок в земле, по которому течет речонка. Называется этот покатый каньон Ворголом. Бунин видел его эпические кручи. А мелкие суходолы, просушенные, продутые ветрами балки — тоже, может быть, следы ледника.

Предки писателя жили на краю суходола. Вряд ли что-нибудь изменилось в распадке со времен разоренья усадьбы, разве что заросли мелких кустов поменяли картину. А от деревни кое-что сохранилось. Тарахтит на околице трактор, гортанно квокчет стайка индюшек (во многих дворах тут видишь этих экзотических птиц). Две старухи с худыми иконописными лицами выглянули из приземистой кирпичной избы. Знают ли Бунина? «Да, говорят, жил такой барин когда-то. Вот если б не умер Петро Кузьмич, он бы точно сказал, где что тут было. А мы — молодые». Одной из «молодух» — восемьдесят два. На глазу бельмо. «Надо бы операцию…» «На какие шиши? — беззлобно откликается бабушка. — Доживу с одним глазом».

Между тем друг мой взволнован свиданием с суходолом: «Так все и представлял! Сними, чтоб видно было сухую лощину…»

Центром вселенной для юного Ивана Бунина стала деревня Озерки (в «Жизни Арсеньева» — Батурино), куда семья Буниных переселилась со смертью бабки (по матери). Окружающий мир был тут все тот же — поля, подходившие к порогу именья, просторное небо, колыханье хлебов, ласточки, крики перепелов. «Жизнь для семьи тут стала более справной». Старинный помещичий дом, хозяйство, сад, пруд. Но отец, живший без заботы о завтрашнем дне, прокутивший, промотавший все, что было до этого, и тут «покатился под гору». Все же дом, как вспоминает Бунин, в первые годы был полон довольствия, убывавшего, впрочем, стремительно. Это время совпало с годами «после гимназии», когда юный Иван мучительно думал о своем месте в жизни: кто я, что могу, куда идти, чем добуду свой хлеб? Он жадно впитывал все, что остро чувствовал в окружающей жизни. Тут Бунин понял, что значит в жизни людей Природа, что это не «лирические отступления», а сама жизнь — часть всего бытия человека. Сам он природу, по собственному признанию, воспринимал чутко, «как зверь». Уже во Франции написал: «Зрение у меня было такое, что я видел все семь звезд в Плеядах, слухом за версту слышал свист сурка в вечернем поле, пьянел, обоняя запах ландыша или старой книги…» Постигающий жизнь впечатлительный человек мучился от невозможности выразить словом все, в чем купалась душа. Но попытки выразить были и, видимо, что-то уже обещали, если отец, пеняя сыну за брошенную гимназию, все-таки говорил: «Кто знает, может, вторым Пушкиным или Лермонтовым выйдет?..» Вперед забежим и скажем: так и случилось, Бунин стал одним из последних классиков великой русской литературы.

Но тогда в Озерках юная, открытая миру душа искала хотя бы тропинку к счастью, к какому-то делу в житейском море. Между мечтаниями и «пробой пера» приобщался он к деревенской трудовой жизни — косил хлеба, стоял у веялки с деревенскими девками, познал первое чувство любви и выход страсти. И впитывал, впитывал все, что могли подсказать ему загадочно молчавшие равнины подстепья.

И вот они, первые вести надежды. «Кучер, приостановившись, подал мне номер петербургского журнала, в который я, с месяц тому назад, впервые послал стихи. Я на ходу развернул его, и точно молнией ударили мне в глаза волшебные буквы моего имени».

Именье между тем приходило в полный упадок. Семья потомственных дворян обедала иногда «одной окрошкой», случалось, ели только хлеб с яблоками. Бунин хорошо понимал трагизм положенья семьи, но все еще крепко привязан был к дому и ко всему, что его окружало, уходя за синеющий горизонт. В последние годы жизни в Озерках он особенно много ходил и ездил верхом по полям, проводил ночи в саду, глядя в зеркало пруда, отражавшего луну и звезды. Он остро чувствовал сезонные перемены в природе — осеннюю тоску полей, лиловую знойность летнего неба, зимние снегопады, зеленый дым весеннего пробуждения леса. В это время написаны были стихи, помещенные в «толстом» журнале, — свою фамилию Бунин увидел среди знаменитых имен России. Возможно, то были вот эти стихи, навеянные последними днями жизни в Озерках.

«Не видно птиц. покорно чахнет/ Лес, опустевший и больной./ Грибы сошли, но крепко пахнет/ В оврагах сыростью грибной. <….> А в поле ветер. День холодный/ Угрюм и свеж — и целый день/ Скитаюсь я в степи свободной,/ Вдали от сел и деревень./ И, убаюкан шагом конным,/ С отрадной грустью внемлю я,/ Как ветер звоном монотонным/ Гудит-поет в стволы ружья».

В это время Бунин понял: «деревенские университеты» окончены, непременно, немедленно надо выбираться в большой мир, хотя бы сначала увидеть его, ведь, кроме Ельца и Ефремова, он нигде еще не был.

В Озерки приехали мы под вечер, ожидая увидеть только следы усадьбы, покинутой Буниным в 1894 году. Мы знали: ничего на месте ее сейчас нет. Но на вопрос, где и что было, женщина, гнавшая во двор индюшек (опять индюшек!), сказала: «А вон видите крышу? — и тут же спросила: — Вы строители или родня?» Помнят Озерки Бунина! И увидели мы нечто поразительно радостное. На месте, где давно уже ничего не было, кроме белых с желтизной фундаментов дома, ограды, надворных построек и остатков старого сада, стоял сейчас великолепный сруб, и в нем уже угадывался бунинский дом, хотя еще без дверей и рам в окнах, но с характерной высокой крышей, и у меня, признаюсь, потекли слезы. Вспомнились горестные вздохи изгнанника Бунина: «Не будут знать, не будут читать меня в России». Ах, как хотелось, чтобы Бунин был в этот час с нами и видел бы эту постройку. Читают Бунина, знают! После смерти его (1953) вышла в России сначала «рыженькая» книжица тщательно отобранных рассказов (1956), а потом несколько многотомных собраний сочинений, книги о Бунине, кино. В сравнении с нынешними томами книжицы прижизненных изданий писателя кажутся сейчас сиротски тощими. И этот дом! Конечно, не реликвия, помнящая дыхание бунинской семьи, как говорят музейщики, — «новодел». Но вспомним: нынешний дом в Михайловском тоже построен на пепелище. Разумно обжитый, он оставляет чувство подлинности, «как будто Пушкин только что вышел из него подышать воздухом к Сороти». Можно и эту постройку обжить, наполнить вещами нужного времени. А вдруг найдется что-то, к чему прикасалась бунинская рука? (Кланяюсь всем с просьбой: если это «что-то» найдется, пишите немедленно нам в газету. Все дары святому месту России помогут утвердить память о человеке, чьи деянья проникнуты любовью к Родине. Нам сказали, что дело создания музея-усадьбы в Озерках взяли в руки свои, липчане. Низкий поклон им. Да сбудутся все их добрые замыслы!)

Более часа ходили мы около сруба, угадывали, где и что стояло в годы, когда жизнь тут была наполнена теплом и звуками, когда Бунин выводил со двора Кабардинку и с двустволкой ехал в поля.

Память о тех временах хранит старый сад (одичавшие остатки его). Цветет весною сирень, плотной гривой стоит крапива, краснеют к осени ягоды шиповника, можно пожевать сейчас кислое яблочко с дичка, идущего от корней старой антоновки, под которой мог стоять молодой Бунин, наблюдая восход красноватой луны над прудом.

Пруд по-прежнему в тех же берегах. Так же плотно со стороны усадьбы обрамляют его не желтеющие до зимы ветлы, купаются в пруду беззаботные утки и ходит лениво по берегу, погромыхивая цепью, белая лошадь.

Сюда и сегодня уже кое-кто приезжает. И, уверен, будет шириться, уплотняться дорожка в бунинские места всех, кто постиг волшебство бунинского стиха и дышащие поэзией его повести и рассказы.

Утвердившись в жизни и повидав мир, Бунин постоянно стремился в родные места. Они будили воспоминанья, давали пищу раздумьям. Когда усадьбы в Озерках уже не стало, Бунин останавливался в именьице брата, в деревне Огневка. И тут — все те же поля, суходолы с «овчинками» кустарников.

Огневка жива и поныне, хотя и до крайности оскудела. Мы стояли на ее околице уже вечером. Утопали в сумерках синие дали, прогнали через выгон коров, уже потускнели багрянец и желтизна кленов и одиноких у выгона груш. «Вон там на бугре стоял барский дом…» — объясняла нам женщина, поставив на землю корзину яблок. «Да, да, — вторил ей мой друг из славного «Муравейника». — Сюда приезжал Иван Алексеевич уже прославленным человеком. Огневка стала прообразом знаменитой его «Деревни». Тут написан был бессмертный рассказ «Антоновские яблоки», тут заканчивал он работу над переводом «Песни о Гайавате». И «Листопад»! Он написан тоже в Огневке. Возможно, в такой же вот день видел Бунин праздник осенних красок». И мы вместе хором прочли начало лучшего в русской поэзии описания осени. «Лес, точно терем расписной,/ Лиловый, золотой, багряный,/ Веселой, пестрою стеной/ Стоит над светлою поляной».