Евгений Войскунский - Шестнадцатилетний бригадир

• Название: Шестнадцатилетний бригадир
• Автор: Евгений Войскунский
• Издательство: Военное издательство
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1975

Толя Устимов уже полгода работал на Морском заводе, ремонтировал корабли. Когда почти всех взрослых призвали на фронт, на их места пришли подростки. Важная работа и тяготы ленинградской блокады заставляют быстро взрослеть, и вот комсомолец Устимов в шестнадцать лет становится бригадиром судосборщиков.

Первое крупное художественное произведение писателя (1955).

---

В котельном цехе тоже пусто. Впрочем, нет: из конторки мастера доносится металлический звук. Толя заходит в конторку и видит раскаленную от жара печку-времянку на трех ногах, а рядом с ней человека в ватных штанах и валенках. Человек обернулся, посмотрел на Толю и спросил тоненьким голосом:

— Мальчик, ты сильный?

Толя уставился в розовое лицо обладателя ватных штанов. У человека большие серые глаза, из-под платка выбилась светлая легкая прядь.

Чувство обиды наконец доходит до Толиного сознания. Он не позволит какой-то девчонке шутить над собой.

— Я не мальчик, — говорит он, подходя ближе. — Я рабочий. Устимов моя фамилия. Понятно?

— Понятно, — еще тоньше говорит девушка. — А я думала, мальчик.

Несмотря на вежливый тон, Толя чувствует озорство в ее голосе. Он шмыгает носом и решительно ставит девчонку на место:

— Ладно чепуху городить! Чего ты тут возишься?

— Видите, — девушка указывает на длинное сучковатое полено с обгорелым дымящимся концом, — никак в печку не лезет.

— Эх, ты!.. — покровительственно говорит Толя. — А топор есть?

Он снимает рукавицы, берет топор и с размаху вонзает его в полено. Топор увязает, и Толе стоит огромных трудов вытащить его. На лбу выступает пот, хочется сесть тут же, возле печки, или даже лучше лечь и не двигаться. Но Толя чувствует на себе вежливо-насмешливый взгляд серых глаз. Переведя дух, он снова с отчаяньем бьет топором по полену. Из железа оно сделано, что ли? Опять увяз топор, лишь на какой-нибудь сантиметр углубив трещину.

— Не надо, — говорит девушка. — Не мучайтесь.

Она протягивает руку к топору, но Толя отстраняет ее. Он разозлился. У-ух! Ух! Ы-ых! Тяжело и часто дыша, он бьет по проклятой деревяшке, вкладывая в удары всю силу рук, плеч и корпуса. Переворачивает полено, бьет по другому концу. Берет на обух.

Медленно растет трещина, огибая сучок.

Удар, еще, еще — и полено разлетается сразу на три части.

Топор валится из рук, сам Толя валится на табуретку. Пот ручьями бежит по вискам, по щекам. Бешено колотится сердце.

— Какой упрямый! — говорит девушка. В голосе ее уже не слышно иронии. Она достает из глубин ватника маленький платок, утирает Толе лоб и щеки. И нет уже у Толи сил отстранить ее руку.

— Ты из какого цеха? — спрашивает девушка.

— Из первого. — Толя наконец отдышался.

— А по какому делу к нам?

Девушка с таким участием смотрит на него, что Толя выпаливает:

— Я сегодня карточку потерял.

— Ой, что ты говоришь? — Она всплескивает руками. — Ой, что же теперь делать?

— Не знаю, — говорит Толя, поднимаясь. — Ладно, как-нибудь… Ну, пока. Пойду.

— Нет, подожди. Что значит «как-нибудь»? Бодрячок какой нашелся! У нас Ермолаев тоже карточку потерял, так он всех на ноги поднял. У тебя свидетели есть?

— Какие свидетели?

— Господи, какой непонятливый! Ну, которые могут подтвердить, что ты потерял карточку?

— Нету. — Толя пытается изобразить ироническую улыбку. — Кто ж мог видеть, если я сам лично не заметил, как потерял?

— Ну все равно. Тебе надо написать заявление в завком. И пусть начальник цеха на нем резолюцию напишет: мол, ходатайствую о выдаче новой карточки. На тебе бумагу, чернила, пиши при мне, а то, я вижу, ты совсем неприспособленный. Прямо как будто с луны.

Надо бы обидеться на нее за такие слова, но почему-то нет у Толи обиды. Он говорит:

— Ладно, я сам напишу. Ну, пока.

Он берется за дверную ручку, но девушка опять останавливает его:

— Подожди-ка минутку!

Она бежит к столу, неловкая в своих ватных штанах, к которым, видно, еще не привыкла. Выдвигает ящик, разворачивает какой-то сверток и протягивает Толе кусок черного хлеба — граммов сто пятьдесят, не меньше.

— Ешь! — командует она. — А то ведь не обедал сегодня? Нечего ломаться, ешь!

Толя отводит глаза от хлеба, отстраняет руку девушки и говорит:

— Я не хочу. Очень большое вам спасибо.

В конторке своего цеха Толя выпросил листок бумаги и карандаш. Давно уж ему не приходилось иметь с ними дело. Он помнит точно, когда написал последнее письмо домой: 27 августа 1941 года. Потом писать стало некуда: Смоленщину захватили немцы. Пожалуй, и последнее письмо не дошло…

Нагревательная печь холодна, как лед, но Толя все-таки пристраивается возле нее: все равно теплее места в цехе не найти. На днях фашистский снаряд пробил в стене брешь, и теперь в цехе такой же лютый мороз, как на дворе, только что ветра нет.

Замерзшие пальцы не слушаются, даже странно: рука как будто чужая. Буквы получаются неровные, корявые. Медленно, раздумывая над каждым словом, пишет Толя:

«Мной, рабочим Устимовым А. Н., первый цех, утеряна продовольственная карточка на январь 1942 года. Когда я выходил из бухгалтерии, карточка была в кармане, а потом я ее не нашел. Хотя я ее искал везде, где был…»

Толя перечитывает написанное, добавляет после слов «в кармане» слово «брюк». Он знает, что заявления обычно пишут особым, официальным тоном: «в виду изложенного», «к сему»… Что-то в этом роде. Но официальный тон никак не дается Толе.

«…Я весь день ничего не ел, а работы у нас много. Прошу мне выдать новую карточку, потому что без пищи жить нельзя».

Подумав, Толя зачеркивает «жить» и пишет «работать». Теперь вроде все в порядке.

Хриплый, словно простуженный, гудок врывается в цех.

Толя аккуратно свертывает бумажку и прячет ее во внутренний карман пиджака, рядом с комсомольским билетом. Придется отдать заявление после работы. По утоптанной снежной тропинке он идет в док. Встречный ветер такой тугой, что можно лечь на него грудью и не упасть.

Ребята уже в доке.

— Где ты пропадал? — встречает его Костя. — Почему не был в столовой?

— Да тут… дело у меня одно было.

Костя щурит глаза, испытующе смотрит на друга.

— Ты, Толька, какие-то секреты завел, я смотрю.

— Да чего ты его расспрашиваешь? — вмешивается Володька Федотов. — Он «спикировал» где-нибудь, перехватил лишний обед — вот и весь секрет.

— Братцы! — зовет их Кривущенко, размахивая газетой. — Читали, как наши немцу дают прикурить в Керчи? Так твою так! — Кривущенко читает сводку и, как всегда, авторитетно делает выводы: — Теперь что? Теперь пойдут обязательно на Севастополь, снимут осаду, соединятся с нашими бойцами-героями и — прямым курсом на Одессу. Уж это верно, братцы, я говорю. А потом что? Немец туда кинется, а ему в другом месте по шее, по шее, так твою так! — Кривущенко энергично рубит воздух ребром ладони. — В каком месте, спрашиваю вас? Здесь, на нашем Ленинградском фронте. Понятно? Уж это, братцы, верно. Так что надо нам с ремонтом поторапливаться.

— Кончай курить! — хмуро говорит бригадир Кащеев. Брови его под рыжим треухом совсем заиндевели.

Снова Толя на промерзших досках у шершавого корпуса корабля. Как на мундире, застегнутом наглухо, тянутся ровными рядами пуговицы-заклепки.

Толя еле удерживает молоток в руках. Все силы, какие есть, уходят на заклепку — на следующую ничего не остается. Но откуда-то берутся силы и на следующую заклепку, и еще на одну, и еще…

Снег идет все гуще, сильнее, кружит белыми спиралями, слепит глаза. Вот уж он залепил борт тральщика, и нужно сгребать рукавицей, чтобы нащупать и увидеть головку заклепки.

Сейчас бы прислониться спиной к борту, а руки… руки просто опустить, чтоб они висели без напряжения. И хорошо бы вытянуть ноги. И тогда пусть идет снег. Пусть идет снег… Пусть идет, не страшно…

— Устимов! Слышь, Устимов!

Кто-то сильно трясет Толю за плечо. Он открывает глаза и сквозь снежный дым видит широкоскулое, квадратное лицо Кривущенко.

— Что это ты, малыш? — говорит матрос, не отпуская Толиного плеча и обдавая теплым дыханием. — Так замерзнуть недолго, чуешь?

Толе стыдно за свою слабость. Значит, он все-таки прислонился спиной к борту… Сколько ж он продремал?.. Не отвечая Кривущенко, Толя повертывается лицом к борту, привычно щупает шланг. Шланг мягок и податлив, как тряпка.

— Воздух… — бормочет Толя, испуганно озираясь на Кривущенко.

— Нету воздуха! — кричит моряк. — Полчаса уже как нету! Да ты слышишь, или уши у тебя позаложило? Сколько раз еще повторять, строитель тебя зовет! Стро-и-тель!

Толя смотрит вниз. Вон рыжий треух Кащеева. Кто-то высокий стоит — да, верно, строитель. И еще кто-то рядом с ним, небольшой, в ватнике, — не разглядеть сквозь снежную карусель.

Он ползет по доскам к тому месту, где лестница — редкие перекладины, приколоченные к двум подпоркам. Кривущенко, покачивая головой, медленно идет за ним. Добравшись до лестницы, Толя свешивает ногу, ищет перекладину. Движения его неуверенны, неточны, бессильны. И Кривущенко не выдерживает: он становится на первую перекладину, сгребает Толю правой рукой и доставляет вниз, прямо к строителю.