Василий Ильенков - Большая дорога

• Название: Большая дорога
• Автор: Василий Ильенков
• Издательство: Советский писатель
• Жанр: О войне
• Год: 1949

---

— Весь интерес этой «игрушки», по замыслу ее изобретателя, состоит в том, чтобы отгадать, каким образом меч проникает через железную шею, хотя всем ясно, что он не может разрубить ее, — говорил Владимир, нажимая кнопку, и палач рубил голову несчастному индусу.

Николай Андреевич удивленно покачивал головой:

— Вот это чудо!

— Это просто обман зрения, — сказал Владимир, снова нажимая кнопку карманной американской гильотины. — Вам кажется, что меч падает на шею и рассекает ее, а на самом деле меч вращается на своей оси в обратную сторону, описывая полный круг, и оказывается уже внизу, под шеей индуса. Но вы этого не замечаете, потому что меч вращается со скоростью, неуловимой для глаз благодаря сложному механизму «игрушки».

— Это… игрушка? — тихо спросила потрясенная Анна Кузьминична.

— Да, я купил эту гильотину в магазине подарков для детей, — сказал Владимир, повертывая коробочку другой стороной. — Вот здесь написано: «Индус. Патент № 824. Сделано в Германии. Запатентовано в Германии, Англии, Японии и Соединенных Штатах. 20 июня 1933 года».

— Да как же позволяют делать такие игрушки? — воскликнула Анна Кузьминична. — Неужели есть на свете матери, которые покупают такие игрушки? Это же сумасшествие!

— Нет, мама. Эту игрушку делали очень трезвые, расчетливые люди. Они воспитывают с детства в людях жестокость, будят в них зверя, чтобы эти люди не знали пощады, когда их пошлют убивать нас…

Пришел Тарас Кузьмич. Увидев Тома, он оторопело попятился, нерешительно протянул ему руку и тотчас же вытер ее платком. Он заинтересовался коробочкой и долго вертел ее в руках, нажимал кнопку, ахал от удивления и восторженно приговаривал:

— Вот это техника!

Но все угнетенно молчали.

— Надолго приехал? — спросил Николай Андреевич, чтобы прервать это тягостное молчание.

— Нет, я должен торопиться, — сказал Владимир и, заметив, как вздрогнула мать, подошел к ней и положил руку на плечо. — Я приеду потом на все лето, мама, а сейчас за работу…

— А ты что же собираешься делать? — спросил Николай Андреевич.

— Хочу написать о том, что видел за океаном… Сравнить с тем, что делается у нас…

— А как вы назовете книгу? — спросила Маша.

— «С Востока свет».

— Какое красивое название! — воскликнула Анна Кузьминична, восторженно глядя на сына.

— Это не мои слова. Так называлась статья товарища Сталина, напечатанная в декабре 1918 года. Он писал:

«С Востока свет!

Запад с его империалистическими людоедами превратился в очаг тьмы и рабства. Задача состоит в том, чтобы разбить этот очаг на радость и утешение трудящихся всех стран».

Владимир помолчал и, как всегда в минуту волнения, запинаясь, сказал:

— И я верю: труженики разобьют этот очаг!

— Опять политика, — уныло пробурчал Тарас Кузьмич. — Ты бы лучше прочитал что-нибудь из поэзии.

— Это выше всякой поэзии! — вдруг взволнованно сказала Маша. — «С Востока свет», — тихо повторила она, потрясенная впервые открывшимся ей величием времени, в которое ей суждено было родиться и жить.

И собственная жизнь с ее маленькими делами — с тревогой за мокнущий под дождем хлеб, с болью в ладонях, изрезанных льном, — показалась ей ничтожной по сравнению с величием дела, служить которому призывает Владимир. И Маша с горечью подумала, что ей никогда не подняться на высоту, с какой он смотрит на мир.

Маша всю ночь провела без сна. Ей казалось, что жизнь ушла куда-то далеко вперед, а она, оставшись в Спас-Подмошье, сама отрезала себе путь к счастью, и ей суждено теперь остаться здесь навсегда.

И Маша, глядя на свои жесткие, с потрескавшейся кожей руки, заплакала.

Утром зашел Владимир и предложил прокатиться на лыжах.

Березы, густо одетые инеем, стояли неподвижно, как бы погруженные в воспоминания о своей далекой юности: здесь, по Смоленскому большаку, проходили полчища Наполеона, устремившись к Москве; французы, немцы, поляки, австрийцы, итальянцы — вся Европа, поднятая завоевателем против России; скрипели тысячи телег, нагруженных русским добром, ржали кони, поднимая копытами непроглядную пыль; на двенадцати языках кричали солдаты, пьяные от вина и сознания своей непобедимости… Под этими березами потом коченели они, убегая из Москвы, закутавшись в рогожи и женские кофты, растеряв свои пышные кивера; может быть, на эту березу, что раскинула свои могучие ветви над сельсоветом, смотрел Наполеон в страхе перед неведомой силой России.

Владимир любил эти коренастые, вековые березы Смоленского большака. Весной, в прозрачных светлозеленых косынках, в крепком смолистом запахе молодой листвы, в веселом щебетании птиц, стояли они вдоль широкой дороги, как девушки, мечтающие о любимом. Летом, опустив почти до земли тяжелые косы ветвей, плавно покачиваясь на легком ветре, они напоминали спасподмошинских молодиц — степенных, налитых спокойной силой здоровья. Осенью, в пестрых шалях, похожие на цыганок, шумливые, озорные, они метались в исступленной пляске под свист и завывание ветра, срывая с себя и яркие шали и медные серьги листвы…

Хороши они были и в это тихое зимнее утро, в легких кружевах, сверкавших той совершенной чистотой, какую можно видеть только на деревьях, одетых инеем.

Вошли в березовую рощу, и Владимир вспомнил весенние вечера, когда он стоял на тяге и чувствовал, что где-то рядом бродит Маша. Пролетал вальдшнеп, и Владимир запоздало, второпях, стрелял, зная, что промахнулся. Маша, встретив его, спрашивала с улыбкой: «Опять ничего не убил?» И Владимир молчал, не смея признаться, что промахнулся потому, что думал в это время о ней… Так ни он, ни она не сказали друг другу того самого трудного и самого великого слова, с которого начинается первая весна в жизни каждого человека.

Вспомнилось Владимиру и то, как ходили они вдвоем в Красный Холм, когда учились в десятилетке. Почти весь путь — шесть километров — проходил через бор узенькими тропинками, проложенными в один след. Вдвоем нельзя было итти рядом по такой тропинке, и Владимир уступал тропинку Маше, а сам шел сбоку, по траве, по корням; итти было неудобно, но Владимиру было приятно сознавать, что Маше итти легко. Маша тоже не хотела одна пользоваться узенькой тропкой, она уступала ее Владимиру, и получалось так, что оба они шли по траве, по корням, а тропинка оставалась свободной и лежала между ними, как граница, через которую они ни разу не переступали, хотя они шли так близко друг от друга, что иногда касались плечом.

Однажды, в конце марта, торопясь в школу, они вдруг остановились в лесном овражке: дорогу им пересекал широкий зажор — подснежная вода. Владимир оглянулся, разыскивая что-нибудь, бревно или обломок сушняка, чтобы сделать настил, но вокруг ничего не было.

— Я-то в сапогах перейду, а вот ты… — сказал Владимир, взглянув на ноги Маши, обутые в туфли. — Я… я перенесу тебя, — запинаясь от внезапного волнения, проговорил Владимир, и не успела Маша даже подумать, каким образом может он это сделать и следует ли соглашаться на это, как Владимир уже подхватил ее на руки и понес.

Он ощущал в себе приток новой, неведомой до сих пор силы, и ему казалось, что он в состоянии поднять на своих плечах весь мир.

Теперь они шли по лесу той же самой дорогой, по которой ходили вместе в школу, но теперь здесь была уже не узенькая тропинка, а хорошая зимняя дорога, укатанная санями, и с теми ступеньками на подъемах, какие вырубают копытами лошади, поднимаясь в гору с тяжелым возом, — здесь возили бревна: спасподмошинцы и окружные колхозники строили дома, сараи, амбары — старые постройки не вмещали ни людей, ни богатства.

Так они дошли до того лесного овражка, где когда-то дорогу им преградила подснежная вода. И, вспомнив, как все это тогда произошло, они остановились, и Маша, улыбаясь, сказала:

— А теперь вот здесь лед…

— Но в марте он снова растает, — тихо проговорил Владимир.

Как хотелось ему, чтобы сейчас хлынула из лесной чащи вода и затопила этот овражек!

Незаметно они дошли до Красного Холма. Поровнявшись с домиком, над которым торчал шест со скворечником, Владимир сказал:

— Мне нужно повидать Семена Семеныча. Зайдем на минуту.

Персональный пенсионер Семен Семенович Гусев, член партии с 1898 года, доживал свои дни в тиши родных смоленских лесов. Семен Семенович видел, что вокруг совершаются великие исторические события, но никто их не записывает и добрые дела исчезают из памяти людей. И он стал из года в год записывать все хорошее, что делали люди.

Семен Семенович радушно встретил гостей. Маленького роста, с пышными седыми волосами, в очках-пенсне старинного фасона — с дугообразной пружиной и черным шелковым шнурком, — он напоминал земского доктора.

— Чем могу служить? — спросил он, внимательно разглядывая гостей поверх очков, которые висели криво и придавали его лицу выражение добродушия.