Иван Науменко - Грусть белых ночей

• Название: Грусть белых ночей
• Автор: Иван Науменко
• Издательство: Известия
• Жанр: Роман
• Год: 1988

---

Высоцкий смотрит на землячку, не скрывая удивления.

— С вашими способностями английский язык можно выучить за год, — говорит он.

— Я так хочу выучить хоть один язык! — восклицает она. — Но нет времени.

— Языком можно овладеть легко, если есть внутренняя потребность.

— А у вас она была?

— Во время войны. К немецкому языку. Хотелось знать, кто такие немцы и почему так пренебрежительно смотрят на нас.

— Вы и немецкий знаете?

Высоцкий усмехнулся:

— Лучше остальных. Читаю без словаря, могу попросить поесть и все такое прочее...

О языке Высоцкий всегда рассуждает охотно. У каждого человека есть увлечение, или, как теперь говорят, хобби. У него такое увлечение — языки. Если бы не было более сильной страсти к другому, к тому, что стало занятием, профессией, может, стал бы полиглотом. Но язык и литература — две стороны чего-то неизмеримого, огромного, что вместе с песней, музыкой определяет душу народа; трудно представить серьезного, уважающего себя литератора, который бы не интересовался языком, и не только своим, но и других народов.

Высоцкий говорит, говорит, может даже не совсем сознавая, что ему хочется увлечь, очаровать женщину, показаться в ее глазах необыкновенным. В нем уже пробудился педагог, преподаватель, а преподаватель всегда хочет подчинить своей власти тех, кто его слушает. Это не только задача. Учитель должен верить в то, о чем говорит. А значит, жить в слове, так как его оружие — слово и собственная жизнь.

Пускай слушает длинноногий, русоволосый геолог, который мечтает стать журналистом. Вы бурите скважины, моя девушка, достигаете пород, пластов, которым многие миллионы лет, а если обратимся к человеку, к корням его далекой, никем не написанной истории, то она в языке. Да, да — в языке. С помощью языка можно доказать, что народы, населяющие старую Европу, близкая родня, нет среди них высших, которые верховодили, и низших, которые подчинялись. Возьмем слова «земля», «почва». По-немецки это звучит — Boden. Der Boden. А нет ли параллелей в русском, белорусском языках, хотя, как известно, каждый народ сеял хлеб на своей земле и не имел обычая перенимать первородные слова. Разве что самую землю отнимал друг у друга. Так вот, в русском языке есть слово «под», в белорусском — «спадысподу». Оттенок другой, а глубинный смысл тот же. Спадысподу — значит из-под земли. Не слышите ли вы звуковой близости с Bodеп, хотя прошли тысячелетия, как племена, народы разделились.

Возьмем другое слово — вода. По-немецки — Wasser, по-английский — water. Звуковая оболочка изменилась, но корень нащупать можно, он одинаков.

Я умышленно беру слова, которые невозможно одному народу занять у другого. Такие слова, как мать, отец, сын, дочь, как и другие первородные понятия, не заимствуются, а в индоевропейских языках они, пожалуй, одного корня.

Вспомним слово «ветер»: Wind — по-немецки, wind — по-английски, vent — по-французски. Чувствуете, как вам дышит в лицо знакомой прохладой наших равнин и лесов?

А еще солнце: Sonne — по-немецки, sun — по-английски, soleil — по-французски. Все мы родились под одним солнцем и, как видите, даже название его сохранили...

Солнце тем временем скрывается за горами. Галя смотрит на Высоцкого с нескрываемым интересом.

— Я и не знала. Вы меня просто очаровали.

Он рад, что очаровал землячку. Только скорее она его очаровала, так как очень хочется вновь ее увидеть. Присутствие ее тут, в родном городе, вносит щемяще-радостную ноту в его чувства.

— Приходите завтра, — просит Высоцкий. — С учебником. Мне приятно с вами проводить время.

— Мы поедем на скважину, но вечером я вернусь. Приду обязательно. — В Галином голосе, кажется, звучит неприкрытая радость...

Они встретились завтра, послезавтра, еще через день. Ходили возле Припяти, смотрели на вечерние волны реки, на дальние заречные сосняки, на луга — с наступлением сумерек они постепенно окутываются зыбким туманом. Говорит больше Высоцкий, его собеседница благодарно слушает. У него будто невидимые створки души раскрылись. Часами рассказывает, как жил тут, в городе, что видел, разъезжая по командировкам. Больше всего рассказывает о газете, о порядках в редакции. Галя собирается стать журналисткой, и ей это не мешает знать.

VII

Вечером в чайной знакомая компания. Узкоплечий бригадир посадил монтажников впритык к буфету, но водки они не пьют, только пиво, и все время поют.

Что-то новое в облике буфетчицы. Сначала Высоцкий не мог понять что. Наконец увидел — прическа. Позавчера волосы были распущены, теперь уложены аккуратными прядками.

Хмурый шофер стоит возле стойки с кружкой пива.

Высоцкий за ужином не задержался — вышел на улицу. За то время, пока был в чайной, по-летнему хлестанул стремительный теплый дождь, в свете фонарей блестят камни мостовой, железные крыши, листья деревьев. Небо укутано облаками, вода в Припяти кажется темной и густой.

Давным-давно, как бы за порогом сознательной памяти, был в этом городе вечер, нет, не такой — дождь тогда только чуть-чуть побрызгал, а край темного, затянутого тучами неба полосовали беззвучные зигзаги молний. Земля пересохла, просила дождя, и всюду пахло пылью. Тогда, в середине августа, земля на стежках потрескалась, трава на склонах пригорков лежала сухая, жесткая. Но великая надежда переполняла людей — первый урожайный год после войны, Высоцкий сам ездил по колхозам, районам, видел, какое вымахало жито, ячмень, овес. Шло к тому, что отменят карточки, исчезнет десятирублевая пайка на рынке, талоны на рубашку, туфли.

Он тогда приехал из Минска.

— Сдал, — сказал Кларе. — Теперь решай ты: так или не так.

Было им по двадцать четыре, вполне взрослые люди, только у Клары диплом, а у него четверки, полученные на вступительных экзаменах. Если ждать, пока он окончит университет, им будет по двадцать девять. Глупость, бессмыслица. Но учиться в университете можно заочно.

— Что решать? — спросила она.

— Знаешь...

— Что изменилось от того, что ты сдал экзамены?

— Все...

Действительно, все изменилось. Если он уедет в Минск, то назад в городок не вернется. Не будет же Клара на скромный заработок содержать мужа-студента. Но, как и раньше, он может работать в редакции, и наплевать на то, что Кларина мать, старшая сестра против того, чтобы они поженились. Они снимут комнатку и как-нибудь проживут. Он будет два раза в год ездить на заочные сессии, и Кларе не надо ехать в район, куда ее распределили после института...

Они сидели у нее в саду, он сильно поредел за войну, крытой беседки не было, зато всюду буйно разросся малинник — просто непролазная запушенная чаща. Дышать было трудно, и вообще назревало чувство, что в их отношениях достигнута граница, позади изведанное, даже опостылевшее — редкие, сдержанные, лишенные радости встречи, впереди — неопределенность.

— Не все так просто, — прижав руки к вискам, сказала Клара.

Он знал сам — не просто. Полюбить его Клара не успела, нельзя считать любовью пять лет разлуки, осторожные взаимные взгляды, которыми он с ней обменивался в десятом классе, и ответы на его письма из Бреста — их писала хорошо воспитанная, прилежная ученица. Было искреннее, настоящее только однажды — когда он уходил на войну. В саду, в старой обомшелой беседке, они горячо обнимались, целовались. И там были наконец сказаны слова, которые могли разгореться позднее в пламя, если бы не другие люди, окружавшие Клару долгие годы. Он не смог разбудить в ней пламя. А оно было. Особенно остро он чувствует это теперь, когда его солнце пошло на закат, а горечь утраты развеяна временем. Но щемит иной раз сердце...

Мать и старшая сестра, которые не хотели, чтобы Клара вышла за него замуж, — это другое. Это плен — он, девятнадцатилетний лейтенант, был в немецком плену более года, и, хотя бежал, партизанил, вместе с армией форсировал Днепр, был тяжело ранен, прошел Польшу, Германию, Чехословакию, вернулся с орденом и медалями, все равно плен висел над ним как проклятье. Таков в то послевоенное время был климат. Теперь, когда острота обиды исчезла, он не особенно винит Кларину мать и сестру, понимая, что ими руководило. Мать имела собственный опыт и боялась, чтобы то же самое не повторилось с дочерью.

А тогда в нем оскорбленная гордость, обида просто жгли душу. Кларину нерешительность он связывал именно с пленом. Хотя, как теперь понимает, Клара была далека от этого. В ее душе просто не разгорелось пламя. На стационар в тот год он не поехал. На что-то надеялся. И еще три года тянулись трудные, мучительные для них обоих отношения, которые в итоге привели к разрыву.

Был, конечно, третий, без треугольника в таких делах не обходится, — молодой, стройный, хорошо одетый завуч средней школы — институт успел окончить до войны, подавал надежды. Чем не пара будущий директор школы и тихая, с безукоризненной репутацией красавица с дипломом врача?

За завуча Клара вышла замуж через год после того, как Высоцкий уехал из городка, добился перевода на предпоследний курс стационара, хотя такое и не разрешалось правилами. И после приличных редакционных заработков, гонораров держался на стипендии, экономя каждую копейку. Рецензии, статьи он стал писать позднее, когда уже учился в аспирантуре.