Василий Наумкин - Каменный пояс, 1981

• Название: Каменный пояс, 1981
• Автор: Василий Наумкин
• Издательство: Южно-Уральское книжное издательство
• Жанр: Критика
• Год: 1981

Литературно-художественный и общественно-политический сборник, подготовленный писательскими организациями Курганской, Оренбургской и Челябинской областей.

Особое место в сборнике отводится статьям и очеркам, рассказывающим о свершениях южноуральцев в десятой пятилетке, в период подготовки к XXVI съезду партии.

---

Леонид Блюмкин

ДОВОЕННЫЙ РЕПРОДУКТОР

Стихотворение

Репродуктор довоенный,
где бумага и магнит,
друг мой добрый, сокровенный,
он давно уже молчит.
Вид довольно мрачноватый,
в хрупком горле мало сил.
Но в годах пятидесятых
он еще нам послужил.
Репродуктор довоенный
на гвозде полдня дремал,
но ему самозабвенно
вечерами я внимал.
Он волшебник настоящий,
хоть и был созданьем рук,
этот черный круг шуршащий,
то поющий, то хрипящий,
все на свете знавший круг.
Репродуктор лет преклонных,
дома вещий старожил,
предок стереоколонок,
он свое отговорил.
Может, глуше, чем стоваттный
нынешний «ихтиозавр»,
но внушительно и внятно
он о времени сказал.

Эдуард Молчанов РЕЧКА КАМЕНКА Стихотворение

— Повезло бы хоть
С грибами-то, —
Мать бралась за туесок.
Шла война.
За речкой Каменкой
Был березовый лесок.
Говорила мать:
— С подружками
Мне не рвать
Букет цветов.
По ромашке на опушке я
Не гадаю про любовь.
То не ласточка покликала
Кулика на мыс к реке.
Мне ль одной
Недоля выпала?
Все солдаты вдалеке.
Не для встречи ль
Осыпается
Лепестковый ранний цвет?
Мой-то в госпитале мается.
Нет письма,
Покоя нет.
…Где ж те встречи,
Где их пламень-то?
И седеет твой висок.
Вспомни, мама,
Речку Каменку,
Чтоб печаль ушла в песок.

Михаил Шушарин МОКРОУСОВСКАЯ КРЕПОСТЬ

К пятидесяти годам Германа Орлова обдуло всеми ветрами. Он и войну отвоевал, и на целине побыл, и на Дальнем Востоке, по вербовке, совхоз закладывал. Многие марки тракторов, от колесного ХТЗ до «Натика», от «Беларуси» до «Кировца» изучил, штукатурное и каменное дело освоил, плотничать навострился и даже бондарем в потребкооперации значился. Всю дорогу вытягивался мужик на работе, как лошадь, а вот хлебного места, как говорят, в жизни так и не нашел. То дело придется не по душе, то начальству не угодит.

В последний раз, уже после возвращения в свой город, где был у них с Марусей собственный домишко, перед самым праздником Победы, вахтером на винный завод устроился. Но продержался только сутки. Во втором часу ночи пошли со смены виноделы, бракеражники, укупорщики, механики да слесари, и каждый с кошелкой, и каждый бутылку сует или пригубить предлагает: «Поздравляем!». Проснулся утром, часов около десяти, в той же проходной, а на доске уже и приказ висит: «Уволить за систематическую пьянку».

Было ясно: администрация завода употребила слово «систематическую» по ошибке или, может быть, по привычке, потому что Герман пьяницей сроду не был да и проработал на предприятии всего с восьми часов вечера и до четырех утра местного времени. Опьянел излишне, а потом, взяв переломку, не стал никого ни выпускать, ни впускать на территорию по той же самой причине: не смог выдержать принятого на заводе «порядка».

Объясняться по поводу увольнения Герман никуда из-за своей стеснительности не пошел.

— Черт с вами, раскрадите вы и повылакайте все ваше винище, проходимцы! — сказал он себе и ушел домой, даже не взяв трудовую книжку.

И вот после этого будто что-то заклинило у него в сердце. Метался. Места себе не находил. Стонал по ночам. Маруся тоже не спала, вскакивала, шептала:

— Айда, хоть квасу попей, отец! С вишеньем!

Понимала Маруся своим жалостливым женским сердцем причины мужниной боли. Какой-то директор, года рождения послевоенного, не захотел повидать Германа, поговорить, а сразу строжить принялся, бумагу писать… Конечно, зачем ему с вахтером валандаться… Забрался высоко — внизу никого не видно. Ослеп от жирной еды.

А самого Германа раздирало отвращение. Утром сменщица хохотала над ним, захлебывалась: «Кончилась твоя вакансия, дед! Уметайся! Ха-ха-ха!» «Дедом» назвала, а сама ненамного и помоложе. Волосы, как собачья шерсть, не чесаны. Жеваная с перепою. Мокрохвостка. Такие всю жизнь на чужое горе радуются.

Герман, конечное дело, человек в годах, седой уже. Но седина его бедами нажита. Не от излишеств. Никто во всем городе не знает, как ходил он под Сталинградом семнадцать раз за один день в атаки на немцев. И как мерз в окопах, и как голодал, и как бинты в медсанбате, бывшие в употреблении, вручную стирал.

Один раз взяли в плен роту фашистов. Это было уже перед самым разгромом армии Паулюса. Фашисты были все перепуганные, носы, ноги-руки у них пообмерзали, кажется, были рады случившемуся:

— На Ураль, дрофа пилить! Сёклясен! — говорили они, подымая черные, неделями не мытые руки.

Смеялся, молоденький еще в те годы, Герман:

— Что там, на Урале, у нас одни дрова растут, что ли?

Показывал немцам на стоявшие поодаль танки:

— Там, фрицы, у нас и таких игрушек навалом произрастает. Ферштеен, а?

— Гут, гут! — с готовностью соглашались пленные.

Герман и другие солдаты, не будем греха таить, не всегда вежливо обращались с завоевателями. Жестоким было время. Но, чтобы издеваться, убивать невинных, — на этот счет строго было. Не в пример немцам. Подрагивал указательный палец Германа на спусковом крючке. Но убирал его вовремя от греха, ворчал про себя: «Живите! Выкручивайтесь теперь, как хотите… Судить вас сама жизня будет!»

Откуда же понять Германову душу молодому директору винзавода, когда он только и следит, чтобы не приехала нежданно комиссия сверху и чтобы не оробеть — вовремя напоить и накормить эту комиссию досыта. На черта сдался ему вахтер Орлов, который брал фашистов в плен, мерз и поливал тугие сугробы кровью.

И тут созревала и начинала нещадно давить сердце еще одна мысль: «Ну пусть этот директор не совсем еще спелый. Не увидит ошибок — покажут другие, не послушается — выпрут за милую душу. Но ведь и сынишка, Никитка, институт заканчивает. А что если он по такой же тропинке пойдет? Людей будет зазря ранить?» Герман выкуривал за ночь по пачке сигарет, исхудал.

А по Зауралью в те ночи шла весна. Вскрылся Тобол. Поднялась почти вровень с берегами вода, катилась, мутная, неторопливая. Сосала кручи, поросшие тальником. Булькали, обваливаясь в воду, земляные глыбы. По утрам над водой стоял холодный серый туман и в непроглядной его пелене слышались какие-то неведомые звуки: льдины стукались друг о дружку или ломало в водороинах сухостойную хрупкую вербу?

Однажды ранним утром пронесло на льдине пестро-красную собачонку-маломерку. Она жалобно выла. Жив смерти боится. Герман столкнул свою лодку с начинающего зеленеть взлобка, погнал ее, лавируя между льдинами. Уловив намерение человека, собачонка скользнула мордочкой по гладкой закраине и, выбиваясь из сил, поплыла к лодке.

— Что ты делаешь, дурочка? — ругнулся Герман.

Собаку завертело в воронке, и она исчезла, казалось, насовсем. Лишь пустые бутылки да черная щепа закрутились на месте, где торчала маленькая мордочка.

— Ай-яй-яй! Вот беда!

Но она не захлебнулась. Бледно-розовый оскал еще на мгновенье показался над водой, и Герман сгреб ее за ухо, швырнул в лодку.

Потом, разгорячившись, он отпихивался от налезавших льдин, как от заклятых врагов:

— Куда лезешь, проклятая, что тебе от нас надо?!

Выплыв на берег, Герман завернул свою находку в мешковину и, зажав под мышкой, пошагал к дому, приговаривая:

— Так и залиться могла бы. Эх, ты!

Маруся стояла на крыльце и ждала его.

— Что это такое, отец?

— Собачонка. Чуть не утонула.

— Неси в сарайку. Там заветерье.

— Ага. В сарайку. Тебя бы туда из воды-то!

Герман, не снимая сапог, вошел в кухню. Следом Маруся.

— Ты погляди, — сказал Герман. — Чем только держится.

Маруся расстелила около печки свернутые вчетверо половики, и собачонка быстро разомлела в тепле и заснула. Вроде бы умерла.

— О, господи, — вздохнула Маруся. — И для чего только бог сотворил.

Рыжик (так назвали они своего подопечного) хворал только одну ночь. Утром, раным-рано, поднялся, сладко зевнул и, подойдя к Герману, спавшему на диване, начал лизать ему руку.

С этого дня ни на минуту не оставлял он своего спасителя. Так постоянно и торчал у ног. Никто не мог прикоснуться к Герману. Рыжик зверел в таких случаях и, несмотря на свой невысокий рост, мог принести «обидчику» большие неприятности. У него были острые белые зубы, он был молод, мускулист и смел. И надо же так случиться, что первым, кто испытал на себе эти зубы стал земляк, фронтовой друг Германа, бывший командир отделения, ныне колхозный прораб Степан Тарасов.