Константин Станюкович - Василий Иванович

• Название: Василий Иванович
• Автор: Константин Станюкович
• Жанр: История

---

И Василий Иванович рад.

- Чище его, братец, чище его, каналью! - говорит, останавливаясь, Василий Иванович. - Чтобы горел, понимаешь?

- Есть, ваше благородие! - отвечает матрос.

Василий Иванович несется далее и уже шумит на баке, указывая пальцем на какой-нибудь милосияющий блочек, а матросы улыбаются, уменьшая, по уходе старшего офицера, свое ожесточение против меди.

- Наша Чистота не жалеет, братцы, суконок!

- И носит же его, даром что пузастый... Ишь расшумелся!

- Шуметь - шумит, а ведь добер...

- Это что и говорить - правильный человек... Вот только чистотой донимает.

- Одно слово... Чистота Иваныч! - посмеиваются матросы.

По своим теоретическим "морским" убеждениям Василий Иванович "умеренный дантист" и линек считает в некоторых случаях недурным средством исправления.

- Нельзя иногда и не "смазать"! - говорит Василий Иванович. - Нельзя бывает в крайнем случае и не "всыпать"... Всыпал небольшую порцию и... шабаш... Не под суд же отдавать... Пропадет человек!

Однако Василий Иванович, по доброте своего характера, крайне редко применяет на практике свои принципы (хотя и не скрывает их). Если случалось иногда, в минуты вспышки, когда марсафал отдадут не вовремя или где-нибудь "заест" шкот, Василий Иванович, в дополнение к обильным приветствиям, и смажет кого-нибудь, то смажет, по выражению матросов, вовсе "без чувства".

- Ровно комар кусанул! - смеются потом матросы, собравшись "полясничать" на баке... - У нашего Чистоты Иваныча рука, братцы, легкая. А был у нас на фрегате старший офицер, так я вам скажу... рука! И опять же, бил зря... Озвереет и чешет... - рассказывает кто-нибудь из матросов.

- Много их есть таких!.. - подтверждают другие.

- А наш-то, надо правду говорить, зря не дерется! Да и в кои веки!

Обыкновенно Василий Иванович после кулачной расправы чувствовал какую-то неловкость. Не то чтобы он испытывал угрызение совести... нет - он смазал за дело! - а все-таки ему было как-то не по себе, особенно если наказанный матрос был из числа безответных. Вдобавок и веяния времени оказывали свое влияние - то был расцвет шестидесятых годов - и капитан был враг подобных наказаний, и благодаря влиянию этого человека на клипере телесные наказания были изгнаны из употребления{431} задолго до официального их уничтожения.

Еще в начале плавания, вскоре по выходе из Кронштадта, капитан пригласил однажды к себе в каюту офицеров и гардемаринов и высказал свои взгляды на отношения к матросам - взгляды, совсем непохожие на существовавшие тогда во флоте. Он рекомендовал господам офицерам избегать телесных наказаний и кулачной расправы, надеясь, что ни дисциплина, ни "морской дух" не пострадают от этого.

Капитанский спич произвел сильное впечатление, особенно на молодежь. В порыве энтузиазма в кают-компании вскоре состоялось даже решение незначительным, впрочем, большинством голосов, - не браниться и за каждое бранное слово, обращенное к матросу, вносить штраф. Василий Иванович чистосердечно объявил, что он не присоединяется к такому решению, и тогда же выразил сомнение в осуществимости плана. Он оказался прав. Выполнить это самоотверженное постановление оказалось сверх сил моряков, и вскоре его отменили, - иначе очень многим пришлось бы не только сидеть без копейки жалованья, но и войти в неоплатные долги.

И капитан, всегда сдержанный, мягкий и снисходительный, бывало, только морщился, когда во время аврала на клипере раздавалась ругань, увеличиваясь crescendo* по мере расстояния от мостика, где взад и вперед молча ходил капитан и где, распоряжаясь авралом, простирал иногда в отчаянии руки к небесам Василий Иванович, ругаясь себе под нос, что работа шла тихо и, наконец, не выдерживал - летел на бак и там давал волю языку своему по поводу какой-нибудь "заевшей" снасти.

______________

* нарастая (ит.).

В кают-компании любили Василия Ивановича за его правдивость и добродушие и признавали его авторитет в знании морского дела. Многие, правда, находили, что он уж чересчур влюблен в "чистоту и порядок", а некоторые из молодежи, кроме того, ставили на счет Василию Ивановичу и его морские принципы, считая их отсталыми. Василий Иванович это знал, но продолжал исполнять свое дело по своему разумению.

Слушает, бывало, Василий Иванович, по обыкновению молча, когда в кают-компании поднимается после обеда какой-нибудь спор по поводу щекотливых вопросов, и редко вмешивается. Но если он заметит, что молоденький гардемарин слишком пылко возмущается взглядами своего оппонента, Василий Иванович непременно заметит:

- Все это отлично, что вы говорите... Гуманные, благородные взгляды, спору нет... Ну, и разные там философии: "отчего да почему?" превосходно-с, но только протяните-ка, батенька, лямку с наше, и тогда посмотрим, каким будете вы в наши годы... А теперь - молода, в Саксонии не была! Выпейте-ка лучше портерку, милый человек, да оставьте Фому Фомича при его взглядах...

- Ну уж извините, Василий Иванович, извините-с! Ни теперь, ни после я не изменю своим убеждениям, - горячится юнец с взбитым вихорком.

- И дай вам бог, дай вам бог не изменять им!.. Но сперва надо испытать себя, выдержать, знаете ли, несколько житейских штормиков, как мы с Фомой Фомичом! - добродушно прибавлял Василий Иванович.

Фома Фомич, пожилой и невзрачный артиллерист, безнадежно тянувший лямку в вечном подчинении, поручик, несмотря на свои сорок пять лет от роду и двадцать пять лет службы, - видимо, начинал сердиться на этого "мальчишку", который бегал еще с "разрезной бизанью" (то есть в незастегнутых панталончиках) в то время, когда Фома Фомич уж давно был прапорщиком. А между тем через год-другой - смотришь, этот же самый мальчишка будет начальником того же Фомы Фомича, только потому, что Фома Фомич принадлежал к тем обойденным, забитым судьбою, служебным "париям"{432}, которые известны во флоте под названием штурманов, механиков и морских артиллеристов*.

______________

* Недавно корпус штурманов и морских артиллеристов упразднен{432}, и прежнему антагонизму между разными родами службы более не будет места. (Прим. автора.)

Некрасивое, скуластое, с выпученными глазами, как у быка, лицо Фомы Фомича начинает багроветь. Уж он не прочь "оборвать" мальчишку, пока он еще младше чином, и излить на него запас зависти и злобы, хотя и подавленной, но вечно питаемой обойденными, униженными офицерами корпусов вообще к морякам, - но Василий Иванович не зевает и вмешивается в спор, стараясь смягчить его острый характер.

Он опять предлагает стаканчик портеру, на этот раз Фоме Фомичу, затем начинает рассказывать, обращаясь к нему, какой-нибудь эпизод из своей службы и в то же время беспокойно посматривает: не догадается ли другой спорщик выйти из кают-компании. Но на этот раз маневры Василия Ивановича не удаются. Едва он кончил рассказ, как Фома Фомич в нетерпении поворачивает лицо свое к юнцу, который, в свою очередь, приготовился к бою, словно молодой петух.

Тогда Василий Иванович "вдруг вспоминает", что ему нужно переговорить с Фомой Фомичом по службе насчет крюйт-камеры, и тихонько уводит с собою Фому Фомича наверх. Он сперва действительно начинает речь о каких-нибудь работах, относящихся к ведению артиллериста, но, не умея хитрить, скоро путается и под конец говорит:

- Я ведь нарочно все это... обеспокоил вас... Уж вы извините, Фома Фомич... Вы разгорячились... он разгорячился... долго ли и до ссоры!.. А вы ведь знаете, Фома Фомич, - мы с вами, слава богу, не пижоны, - что ссора в кают-компании - последнее дело... Это не на берегу, где люди поссорились, да и разошлись... Тут волей-неволей, а всегда вместе... Ну, вы и старше, и рассудительнее, и похладнокровней - вам бы, знаете ли, и попридержаться... Юнцу труднее... Молодо, зелено. Долго ли ему увлечься...

- Он, Василий Иванович, всегда лезет со спорами... Он забывает, что я не молокосос, а старший артиллерийский офицер! - говорит с обидчивым раздражением Фома Фомич, вращая своими выпученными белками... - Какой-нибудь тут маменькин сынок... папенька - адмирал... так уж он и воображает!.. Ты, брат, прежде усы хоть заведи и тогда разводи... А то: "допотопные взгляды"! Вы ведь слышали, Василий Иванович, как он это сказал и как при этом взглянул? Точно я, с позволения сказать, в самом деле какой-нибудь допотопный зверь-с... Все же, хоть я и не адмиральский там сын, а надо иметь уважение... Славу богу, двадцать пять лет отзвонил... И вдруг какой-нибудь мальчишка...

- Уж я его распушу, Фома Фомич, распушу... Будет помнить! Только вы на него не сердитесь... Ведь он, по совести говоря, и не думал вас оскорбить... Ей-богу, не думал... Так, в пылу спора увлекся... ну, и трудно бывает всякое лыко да в строку! Все мы, кажется, слава богу, живем по-товарищески... все вас уважают...

Василий Иванович как-то умел успокоить, и после такой беседы Фома Фомич возвращался в кают-компанию значительно смягченный и, во всяком случае, уверенный, что его и не думали сравнивать с допотопным зверем.