Анжел Вагенштайн - Двадцатый век. Изгнанники: Пятикнижие Исааково; Вдали от Толедо (Жизнь Аврама Гуляки); Прощай, Шанхай!

• Название: Двадцатый век. Изгнанники: Пятикнижие Исааково; Вдали от Толедо (Жизнь Аврама Гуляки); Прощай, Шанхай!
• Автор: Анжел Вагенштайн
• Издательство: Центр книги Рудомино
• Жанр: Современная проза
• Год: 2013
• ISBN: 978-5-905626-69-2

Триптих Анжела Вагенштайна «Пятикнижие Исааково», «Вдали от Толедо», «Прощай, Шанхай!» продолжает серию «Новый болгарский роман», в рамках которой в 2012 году уже вышли две книги. А. Вагенштайн создал эпическое повествование, сопоставимое с романами Гарсиа Маркеса «Сто лет одиночества» и Василия Гроссмана «Жизнь и судьба». Сквозная тема триптиха — судьба человека в пространстве XX столетия со всеми потрясениями, страданиями и потерями, которые оно принесло. Автор — практически ровесник века — сумел, тем не менее, сохранить в себе и передать своим героям веру, надежду и любовь.

---

Фотографии! Хроники старого византийца Костаки, его «ветры времени»!

Вот корчма под виноградной лозой напротив старой турецкой бани — первая и самая любимая пристань деда Гуляки в его долгом плавании среди изведанных лагун пловдивского трактирного архипелага. И уличные продавцы восточных сладостей — бал-суджука, кадын-гюбека, кадаифа, тулумбочек — пропитанных сиропом продолговатых колбасок из теста, и упоительного малеби, бело-розового густого молочного киселя, пахнущего розами, подрагивающего, как грудь только что разродившейся молодухи!

А вот и стройные турчанки в шароварах и шлепанцах, все в черном, с лицами, закрытыми белой чадрой, над которой поблескивает пара задорных, полных любопытства глаз. Вот шорники, лудильщики и кузнецы у Деревянного моста, продавцы кураги, арахиса и засахаренного миндаля, торгующие у мечети. Кто-то так старался стереть с ее стены нарисованные красной краской серп и молот, что краска растеклась, и символы на снимке видны еще более отчетливо.

Вот распряженные телеги на Четверговом базаре, пролетка с самой известной городской проституткой, двое запыленных и усталых советских солдатиков на мотоцикле с коляской и регулировщица, которая флажком указывает дорогу потрепанному трофейному Опелю, везущему поющих добровольцев трудового фронта.

«Ветры времени»!

А вот и фотографии нашей квартальной ватаги, с табелями успеваемости в руках. Господин Пападопулос построил нас в школьном дворе, чтобы запечатлеть для благодарных потомков. Это произошло спустя год после окончания войны, в последний учебный день перед началом каникул. Отметки по арифметике, геометрии и грамматике вряд ли были хорошими, наверняка, не обошлось без переэкзаменовок осенью. Об этом можно догадаться, глядя, как мы таращимся в объектив, — серьезные, а, может быть, чуточку напуганные, подобно государственным мужам, только что подписавшим капитуляцию. Цыганенок Салли на фотографии босой, турчонок Мехмет — в старых галошах, которые ему явно велики, относительно более зажиточные еврейские и болгарские дети обуты в обшарпанные сандалии. И всегда найдется кто-нибудь со спущенным носком — на горе своей бабушке!

Фотографии главным образом такие: в школе, на пасхальном рынке или у цыганских таборов близ реки, а в середине каждой — девочка, всегда одна и та же. Армянская девочка, в пышной кокетливой юбочке, с кружевным воротничком и бантом в смолисто-черных волосах — словно прилетевшая к нам из другой галактики. Рядом с ней, взяв ее за руку, всегда торчу я — веснушчатый, кудрявый, в очках с проволочной оправой. Вряд ли кто-то не сможет угадать мою кровную связь с племенем Израилевым или, как станут выражаться в светлом будущем, мою этническую принадлежность…

А вот и мой дедушка Аврам, восседающий на стуле на фоне сказочной Греции, той самой — с руинами и лебедями. Он закинул ногу на ногу, небрежно облокотившись на дугообразную спинку. За ним — служители трех невообразимо далеких, нередко враждебных, но, по-видимому, втайне любящих друг друга богов, которые, впрочем, вполне могут оказаться одним и тем же лицом, только называющим себя тремя разными именами.

Вот они, трое духовных пастырей жителей нашего квартала — раввин Менаше Леви, отец Исай и мулла Ибрагим-ходжа. Следует отметить, что центральная фигура на снимке — воплощенная самоуверенность Наполеона среди верных ему генералов — это мой дед Аврам, по прозванию Гуляка.

По прошествии лет некий молодой и неопытный историк или местный этнограф может подумать, что восседающий в центре мужчина, окруженный тремя духовными лицами, — это теолог, проповедник или церковный настоятель, а не безбожник Аврам, по прозвищу Гуляка, жестянщик из маленькой мастерской у Деревянного моста. Но, как видно, мой дед, с его авторитетом неподкупного судьи, весьма равнодушно относившийся ко всем трем богам, умел поддерживать хрупкое равновесие между религиями и народностями, представленными в пловдивском квартале Среднее Кладбище.

Византиец беззвучно улыбается, наблюдая за моей реакцией. Он явно гордится тем, что ему удалось сохранить фотохроники исчезнувшего мира, и сейчас он позволил мне заглянуть в него, словно приподнял завесу над таинственным и все еще не известным бытием уногундуров.

— Когда-то жизнь была другой, душа моя! Скромнее, но лучше. Светлее. В ней было больше надежды и человечности. Так я думаю. Сейчас все пошло прахом. Верно, люди стали жить богаче, но исчезло добрососедство, нет дружбы, нет доброты и взаимовыручки. Каждый сам за себя, только Бог один за всех! — И вдруг старик спохватился: — А вы-то как нашли друг друга в этом хаосе?

— Случайно, — отвечает Аракси. — Вчера, в монастыре.

Нет, это не было случайностью.

И она знает, что я это знаю.

3 День вчерашний, суббота. Встреча с прошлым в монастыре

Не думаю, что я способен переживать по поводу быстротечности человеческой жизни, но в последнее время меня все чаще тревожит мысль о старости. Мне уже намного больше лет, чем было моим родителям, когда они погибли в партизанском бою, и я почти достиг возраста своего деда Гуляки, когда он крался темными ночными улочками к дому вдовушки Зульфииханум. Эта мысль с новой болезненной силой охватила меня сегодня именно здесь, когда совершенно неожиданно я оказался наедине с нестареющей вечной красотой монастыря, нисколько не изменившегося со времен моего детства.

А может быть, и он, как люди, тщательно скрывает все признаки и тайны собственного старения?

Итак, я в монастыре — солидный господин с тронутыми сединой волосами; портрет дополняют очки в тяжелой роговой оправе, плащ, перекинутый через руку… И это в такой яркий, теплый октябрьский день… Окрестные горы вдохновенно исполняют свою осеннюю ораторию в оранжевой, золотисто-желтой и красной тональности, им мрачно вторят темные басы-баритоны сосен. Ах, какой монастырь, Господи, — человечный, по-деревенски душевный и близкий, начисто лишенный холодной лицемерной показухи других подобных обителей на других церковных меридианах! Возможно, это самый старый из уцелевших монастырей в этих местах, основанный более девятисот лет назад двумя братьями-византийцами грузинского происхождения — Григорием, прославленным византийским полководцем, и Абазием Бакуриани.

Именно здесь начинаются Родопские горы. Они как-то сразу, без холмистых предисловий, обступают тебя со всех сторон. Раз — и ты уже оказался в глубоком горном ущелье. И вот тебя с улыбкой радушно приветствует игумен отец Наум. Без всяких условностей подносит рюмку желтой монастырской ракии, но сам, насколько я заметил, пьет только чай. Причем, как мне показалось, пьет без особого желания, из уважения к японцам. Ибо весь его вид самым недвусмысленным образом подсказывает, что добрый старец в молодости не гнушался некоторых не слишком праведных пристрастий, и вполне возможно, что и сейчас они ему не чужды.

А вот и еще один старый знакомый, который внешне не изменился, не состарился за прошедшую вечность, сделавшую мир, а вместе с ним и Пловдив, неузнаваемыми: кипарис у низких входных дверей в церковь. Он все такой же, каким я его помню, старый афонский кипарис — одинокий и нахохлившийся, как кладбищенский ворон. «Позвольте сфотографировать вас у кипариса, профессор Коэн?» Не дожидаясь ответа, сверкает вспышка. «Спасибо». Профессор Коэн — это я, а снимает какая-то назойливая журналистка.

Прохожу под церковными сводами. Меня окружает группа коллег, слетевшихся со всего света. Некоторых из них до вчерашнего дня я знал только по публикациям в специальных изданиях. Они восхищенно смотрят наверх, на закопченную древнюю стенопись. Строгая светловолосая дама из софийского Центра славяно-византийских исследований объясняет собравшимся особенности фресок, которые они разглядывают, разинув рот. Слова объяснения тут же переводят на русский и английский, и перевод превращается в симультанную какофонию слов и восклицаний, обрастает новыми терминами, зачастую излишними, ведь все присутствующие хорошо знакомы с особенностями восточной ветви православия, византийской школы иконописи и ее славянскими и транскавказскими разновидностями, знают о взаимных влияниях и различиях. Ведь именно поэтому мы преодолели такие расстояния — слава Богу, уже преодолимые! — и подверглись унижению в еще трудно преодолимых консульских службах!

Останавливаемся перед гордостью монастыря — древней грузинской и, как говорят, чудотворной иконой Богоматери с младенцем. Она в серебряном окладе с выгравированными надписями на древнегрузинском. Это и есть одна из главных тем нашей сегодняшней встречи.

Ее история странная и необыкновенная, даже если не принимать во внимание религиозные предания, сочиненные на протяжении веков, дабы объяснить чудо исчезновения и нового явления иконы из темного колодца забвения. И вправду, обнаружить спустя 150 лет в какой-то пещере не тронутую временем икону, которую считали навсегда потерянной в жестоком пожаре, вызванном нашествием в XV веке черкесских орд и поглотившем большую часть монастыря, — веский повод для появления множества мифов, легенд и, нередко, сомнительных научных гипотез.