Анжел Вагенштайн - Двадцатый век. Изгнанники: Пятикнижие Исааково; Вдали от Толедо (Жизнь Аврама Гуляки); Прощай, Шанхай!

• Название: Двадцатый век. Изгнанники: Пятикнижие Исааково; Вдали от Толедо (Жизнь Аврама Гуляки); Прощай, Шанхай!
• Автор: Анжел Вагенштайн
• Издательство: Центр книги Рудомино
• Жанр: Современная проза
• Год: 2013
• ISBN: 978-5-905626-69-2

Триптих Анжела Вагенштайна «Пятикнижие Исааково», «Вдали от Толедо», «Прощай, Шанхай!» продолжает серию «Новый болгарский роман», в рамках которой в 2012 году уже вышли две книги. А. Вагенштайн создал эпическое повествование, сопоставимое с романами Гарсиа Маркеса «Сто лет одиночества» и Василия Гроссмана «Жизнь и судьба». Сквозная тема триптиха — судьба человека в пространстве XX столетия со всеми потрясениями, страданиями и потерями, которые оно принесло. Автор — практически ровесник века — сумел, тем не менее, сохранить в себе и передать своим героям веру, надежду и любовь.

---

Но она даже не обернулась, только плотнее закрыла лицо. Вдова смотрела прямо перед собой через узкую прорезь чадры, когда телега проехала совсем рядом с батюшкой Исаем и ребе Менаше Леви, ее взгляд уже не был прежним — блестящим и тяжелым, как розовое масло.

Переселенцы все шли и шли, катились телеги, тянулись буйволы и овечьи стада.

Дед держал меня и Аракси за руки, по его щекам катились слезы, которые он даже не пытался утереть. И я так никогда и не смог понять, почему он тогда плакал — из-за Зульфии-ханум, или же из-за своего друга и соперника Ибрагима-ходжи, а может быть, из-за этой гадкой жизни, так плохо придуманной всеми тремя великими богами.

…Костас Пападопулос кладет скрученную спиралью фотопленку «шесть на девять» в пепельницу, чиркает спичкой и поджигает пленку. Целлулоид быстро горит шипящим дымным и вонючим пламенем.

— Что ты делаешь? — спрашиваю.

— Есть вещи, джан, которые лучше не помнить. Пусть все быльем порастет!

Аракси наблюдает за мной поверх чашки с чаем, о которую греет озябшие на кладбище руки, и в ее глазах мелькает иронически-веселый огонек, как у человека, давно прозревшего все истины, которые дураку, сидящему напротив, только сейчас начнут раскрываться.

Лента догорает, испустив последнюю струйку дыма, и превращается в черную кучку пепла, лишенного воспоминаний.

31 Янтарные четки

Мы сидели в трактире, что напротив старой турецкой бани. Гуляка, несмотря на то, что уже порядочно выпил, продолжал хлестать вино, мурлыча какую-то песенку, а я пил из бутылки свой лимонад. На душе у меня скребли кошки.

К нам подсел учитель Стойчев и уныло вздохнул. Скорее, это был болезненный стон, а не вздох, но дед не сразу это заметил. Его взгляд был устремлен куда-то далеко-далеко. Но вот он со стуком поставил перед учителем пустой граненый стакан и налил в него вина до самого верха, так, что перелилось через край.

Стойчев все так же молча осушил стакан, потом утер губы тыльной стороной ладони. И только тогда спросил:

— Как же так получилось, Аврам?

— А получилось то, что вы заварили, дорогой товарищ. Вы учили их петь «Бандера росса» по-турецки? И они вам верили, и пели «Карамыз байрак яшасын!» — Да здравствует красное знамя! Призывали опускать за вас красные бюллетени? Они вам верили и голосовали. Пока вы не дошли до крайностей. Такие вот дела, батенька.

— Им не нужно было уходить. Следует прощать ошибки. Все бы утряслось.

— Есть вещи, дружок, которые не могут утрястись… Знаешь, что удерживает шаланду в порту? Якорь! Иначе ее унесет бурей. А знаешь, что является нашим якорем? Это — наши усопшие родственники, дружок, наши мертвецы. Они — наш якорь, опущенный в землю! Жизнь — как четки, поколение за поколением, человек за человеком. Вот так-то!

И дед стал перебирать одно за другим зерна янтарных четок с Гроба Господнего, подаренных ему Ибрагимом-ходжой.

— Прадеды… деды… отцы… сыновья… внуки… правнуки! Велика тайна этой цепи поколений, учитель. Она связывает тех, кто под землей, с другими, кто по ней ходит. Ферштейн?

Неожиданно дед со злостью дернул четки обеими руками, нить порвалась и крупные янтарные бусины рассыпались по полу как-то приглушенно, мягко, медленно — словно резиновые. Дед замотал головой и заскрежетал зубами, как делал всегда, когда был пьян и зол, однако сразу же овладел собой и спросил:

— Видишь? Когда их ничего не держит, они рассыпаются по белу свету. Каждая, конечно, найдет, где приткнуться, в каком-нибудь уголке. Но это будут всего лишь отдельные бусины, а не четки! Ферштейн?

Он опять налил себе и учителю, и оба разом осушили стаканы.

Я предчувствовал, что нынче вечером дед наклюкается, как он сам выражался, как свинья, потому встал и незаметно выскользнул за дверь. Вскоре я уже предательски тянул за руку через площадь бабушку Мазаль.

Половой в трактире уже подобрал рассыпавшиеся по полу бусины и с опаской раскладывал их на столе, когда над дедом грозно нависла внушительная тень моей бабушки. Не говоря ни слова, она бесцеремонно схватила его подмышки и потянула вверх. Гуляка послушно поднялся, не сопротивляясь, как ребенок, и стал шарить по карманам. Он вынул какую-то жалкую, помятую банкноту, но учитель схватил его за руку.

— Не надо, я заплачу.

— Ш-ш-ш! Когда Аврам угощает, платит он!

Он еще некоторое время рылся в карманах, потом махнул рукой и крикнул хозяину:

— Пешо, запиши на мой счет. На той неделе заплачу за все разом.

Бабушка настойчиво потянула его прочь, он было двинулся с места, но внезапно высвободился из ее железной хватки и вернулся назад. Подставив крупную ладонь жестянщика к краю стола, сгреб в нее янтарные бусины. Затем опустил их в карман, ни одной при этом не выронив, и с сосредоточенностью пьяного человека покорно направился к выходу, поддерживаемый с одной стороны бабушкой, с другой — мной.

И почти сразу над примолкшей площадью зазвучала его любимая песня:

Acerca te a la ventana, ay, ay, ay,
Palomba de la alma mía!
Que a la hora temprana, ay, ay, ay,
Me muero, amor, de frío…

В этой песне, как уже, говорилось, речь идет о голубке. Даже я, маленький головастик, знал, что эта голубка улетела далеко-далеко и никогда больше не вернется.

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ Про восьмой день недели, когда почта в Париже бездействует, в то время как майор Луков перевыполняет план по добыче каменного угля

32 Поезда в никуда

Золотистый виски плещется в стаканах, вернисаж в самом разгаре. С террасы дома на Треххолмии гостям хорошо видна панорама города с его темно-зелеными холмами, подобно островам, возникающим в призрачном тумане. Прямо под нами — Большая мечеть. А вдали уже натянуло на себя покрывало синеватой предвечерней дымки фракийское поле, по которому тянется извилистой темной дорожкой Марица.

К нам подходит хозяин — странный тип в очках. Под мышкой, как бы глупо это ни выглядело, он держит важного белого петуха. Живого. Так кинозвезды носят своих любимых собачек.

— Позвольте представить, — говорит Аракси. — Профессор Альберт Коэн, византолог. Родился в Пловдиве, но сбежал в Израиль, чтобы мы по нему тосковали. А это — выдающийся покровитель искусств, известный главным образом под именем Начо-Культура. Редчайший пловдивский музейный экспонат. Раньше был неофициальным мэром Старого города, а сейчас, во времена демократического неолита — владелец частной художественной галереи.

— И петуха, — с гордостью дополняет очкарик.

— Наслышан о вас и вашем петухе, — киваю я ему.

— Это ничего, — Начо нежно гладит красный гребешок петуха. — Мы мужественно переносим славу.

— Он живой?

— Не прикасайтесь к нему, может клюнуть! — предупреждает хозяин и целует Аракси в щеку. — Кстати, она тоже клюется, так что берегитесь. Предупреждаю потому, что люблю евреев. У вас выпивка есть?

Успокоившись, что с евреями и выпивкой все в порядке, он исчезает со своим петухом, как привидение.

Мы расположились на дощатой веранде, а внизу — на зеленой лужайке посреди двора, вокруг старинного мраморного колодца и у массивной побеленной ограды, на которой развешаны полотна художников, маленькими группками стоят люди — каждый с бокалом в руке. Аракси пытается описать большую дугу и расплескивает содержимое стакана.

— За неимением лучшего их можно назвать интеллектуальной элитой города, его звездами — восходящими и такими, закат которых уже довольно близок.

— Хорошо, только не разливай виски.

— Я, кажется, напилась!

— Ты слишком торопишься…

— Это алкоголю невтерпеж.

— Муж знает, что ты со мной?

— Конечно, я никогда не обманываю. А что, это так важно?

— Для меня — нет, но это может иметь значение для тебя.

Она пренебрежительно машет рукой и снова делает глоток.

К нам подходит тот, вчерашний, бородатый художник — Павка, или как там его звали. Он уже порядком набрался.

— Вы, случайно, не Аракси Вартанян? Моя безответная любовь?

— Она самая, — говорит Аракси.

— Вы знаете, здесь кругом сплошные критики, — доверительно шепчет он и тычет в меня все еще синим пальцем. — А знаете, что надо делать, когда критики вас достают? То же, что при встрече с медведем — притвориться мертвым! Критик вас обнюхает, плюнет и отойдет в сторону, так и не попробовав!

Художник весело смеется своей шутке, берет со стола бутылку и наливает себе полный стакан виски. Затем спускается по деревянным ступеням, изо всех сил стараясь сохранять равновесие.

— Лучшее в только что сказанной хохме — это то, что критика, — она тычет в меня пальцем, как только что сделал художник, — любит прижимать! Хочу, чтобы ты меня прижал!