Михаил Коршунов - Бульвар под ливнем (Музыканты)

• Название: Бульвар под ливнем (Музыканты)
• Автор: Михаил Коршунов
• Издательство: Детская литература
• Жанр: Детская проза
• Год: 1972
• ISBN: X-XXXX-XXXX-X

Автор прослеживает в романе судьбы юных музыкантов, начиная от музыкальной школы и кончая Консерваторией. Не сразу и не просто складываются творческие успехи героев — скрипачей Андрея Косарева, Лади Брагина и органистки Оли Гончаровой. Их воля, убежденность в призвании подвергаются серьезным испытаниям.

В мир, описанный в романе, широко входит жизнь современной молодежи: школьников, студентов, рабочих, и город, в котором они живут и который любят, — Москва.

---

Санди вынула из вазочки салфетку и начала сворачивать из нее стрелку, какие сворачивают школьники из тетрадных листов.

— Никогда человек не может быть счастлив один, — сказала Санди.

— Тогда я буду счастлив всегда.

— Японцам нравится наблюдать за луной. Называется — искусство смотреть на луну. Мы сейчас смотрим на море и на солнце.

— И друг на друга. Японцы смотрят друг на друга?

— Я эгоистка, правда?

— Ничуть.

— Скажи, что я эгоистка и что я мешаю тебе.

— Не скажу. Хочешь, сочиню о тебе песню?

— Не хочу.

— Почему?

— Обманешь.

— Кого я обманул?

— Арчибальда. Обещал ему, что он поедет с нами. ЖЭК обманул, сказал, что брат работает в столе находок. Позорный стыд и выпад против археологии.

— Но брат вернулся из экспедиции и восстановил истину.

— Я тоже хочу восстановить истину — я эгоистка?

— Ты упрямый японец.

Ладя смотрел на Санди, на ее лицо, на ее потемневшие на солнце плечи в широком вырезе платья, на ее тонкие сильные руки, гибкую фигуру. Ладя и Санди хотели побыть в неподвижности, в остановившемся времени, в остановившихся словах, смешных и даже нелепых. Поверить в собственность друг над другом.

Они допили вино. Санди прошла на балкон и пустила бумажную стрелку. Стрелка полетела над морем, будто перо, оброненное чайкой.

Потом они вышли из кафе. Ладя обнял Санди, и она положила голову ему на плечо. Они медленно шли по тропинке. Он видел уголок ее глаза, сквозь прогретые солнцем волосы. Он видел ее губы. Она зажала ими прядь волос, чтобы не трепал ветер. Он чувствовал под рукой, которой он ее обнял, юную силу, равную ему.

Он знал, что и Санди это чувствует, именно так, именно сейчас. Не потому, что идут рядом, что ее голова у него на плече, и не потому, что он обнял ее, а это было и когда они сидели в кафе над обрывом, и когда шли сюда из Ялты, и когда ехали сюда из Москвы, и когда они были еще в Москве, и когда они вообще не видели и не знали еще друг о друге, но были уверены, что они есть, существуют и будет назначен день и час их встречи. Будет определена их дальнейшая жизнь. А может быть, ничего не будет определено, а будет все отыскиваться каждый день и каждый час, потому что не хочется ничего заимствовать из опыта других, кто пытается им что-то объяснить, от чего-то предостеречь, в чем-то образумить. Неразумность во всем — этого хочется. Даже в том, что они умчались в Крым на пять дней, устроили свадебное путешествие, было что-то неразумное. Им хотелось побыть в новом для них качестве в тех местах, где они уже были вдвоем и где они решили, что будут вдвоем и даже оставили в небольшой щели в скале две плоские гальки. Теперь камни лежат у них в комнате на столе.

Санди познакомилась с художником-моменталистом, который вырезывал ножницами из черной бумаги силуэты. Санди попробовала вырезать его профиль. Он вырезал профиль Санди. Проделал это мастерски, заложив руки с бумагой и ножницами за спину. Теперь Санди и художник друзья. Санди обучается у него профессии художника-моменталиста-силуэтиста. Вырезывает Ладю ежедневно десятки раз.

Ладя повернул голову Санди к себе, заглянул в глаза. У Санди они были чуть шире раздвинуты, чем это, может быть, полагалось, но от этого лицо ее было только озорнее и лучше. Санди разжала губы, выпустила прядь волос. Подхваченная ветром прядь запуталась на ее лице. И тогда Ладя — как он в детстве с возмущением кричал: «Где же меценаты!» — с гордостью кричит: «Она моя жена!», хотя никого вокруг нет, кроме какой-то птицы на высоких тонких ногах.

Санди смеется и вновь ловит губами прядь волос, удерживает от ветра, смотрит на Ладю. Ладя остался Ладей, ей от этого особенно радостно. Она не хочет в нем никаких перемен, не хочет в нем никаких новых достоинств, потому что она его любит.

Они лежали на мелкой гальке у самого моря. Это было под ливадийским виноградником, где сохранился еще кусок дикого пляжа без тентов, зонтиков и лежаков. Сюда приходили мальчишки с удочками, солдаты, свободные от дежурств у пограничного прожектора. Здесь валялись на берегу, выброшенные прибоем, глиняные черепки, куски просоленного морем дерева, прошлогодние ягоды винограда, затвердевшие и превратившиеся тоже в коричневые камушки. Здесь не было курортной Ялты, а был диковатый старый Крым.

Санди закрыла глаза и лежала без движения. Солнце было поздним, осенним, но еще теплым. Можно быть на пляже — не купаться, а просто лежать. Ладя смотрел на Санди. Он радовался, что она теперь постоянно рядом с ним и если дотронется до нее, она тут же откроет глаза и повернется к нему.

Санди сказала:

— Расскажи о своей маме.

Почему вдруг? Но то, что она это сделала именно здесь, при полном их счастье, когда, казалось, ничего и никого им больше не надо было, приятно поразило Ладю и взволновало. Значит, она об этом думала и только искала подходящий случай, чтобы спросить. Особой душевной тишины, которая была бы у них обоих для такой просьбы и для ответа на такую просьбу. И тогда Ладя сказал ей то, что он никогда никому не говорил:

— Я ее совсем не запомнил. Не сумел.

— Совсем?

— Только что-то такое, что, может быть, я и придумал.

— Не придумал, — сказала Санди. — Ты запомнил. Все это было.

Санди положила голову ему на руку так, чтобы щекой быть на его ладони. Ветер с моря шевельнул ее волосы и потом засыпал ими Ладино лицо. Ладе от этого сделалось привычно спокойно.

— Андрей играет хорошо, — сказала Санди.

— Я не думаю сейчас об этом.

— Я тоже. Но я виновата перед тобой, — сказала она вдруг.

Летний театр-эстрада. Ряды пустых деревянных скамеек. Над сценой полукруглая крыша с маленькой лирой посредине, вырезанной из фанеры.

В театр входит Санди. Идет вдоль пустых рядов, делает вид, что у нее в руках сумочка и что она из сумочки достает билет, потом начинает искать свое место. Наконец находит и садится.

Ладя стоит на эстраде. Санди одна в летнем пустом театре.

Сегодня Ладя будет играть для Санди. Они последний день в Ялте. Завтра уезжают. Санди сидит, ждет. В это время появляется знакомая птица на высоких тонких ногах. Очевидно, не хочет пропустить последний концерт в сезоне на летней эстраде.

Ладя поднимает скрипку, медленно приближает смычок к струнам и начинает играть. Скрипка поднята высоко, и кажется, он не видит пустого летнего театра.

Санди слушает.

Она затихает в неподвижности, и лицо ее очень серьезно. Ладя играет удивительно и так сильно, что Санди от волнения даже бледнеет. Она знает, что Ладя талантлив, но только сегодня, сейчас она понимает, что перед ней Великий Скрипач, а в его музыке сейчас только она, Санди — ее голос, ее движения, руки, глаза, губы. И еще в музыке особое беззвучное «да». У любви есть беззвучное «да», главное, решающее. Люди молча протягивают его друг другу. Если кто-то кому-то не подарит беззвучное «да», значит, он никогда не подарит и свою любовь, не сделает ее единственной и окончательной.

Ладя протягивал Санди беззвучное «да» — свою единственную и окончательную любовь.

Глава пятнадцатая

Франсуаза улетела в Париж на ноябрьские каникулы. Пришлось лететь раньше Нового года, потому что мама уезжала в длительную командировку — в дом Сезанна и в места, связанные с жизнью Сезанна. Делать репортаж. Дом Сезанна на окраине Эссекса. Значит, опять рядом с Камаргой. Франсуаза бывала в доме Сезанна с отцом. Отец любил смотреть на его картины, посвященные Провансу. В доме пахло сухой лавандой, лежали на полу рядом с мольбертами сухие тыквы, старинные толстостенные бутылки. Свешивались с потолка низки чеснока и лука.

То, что мама опять едет туда, где папа, это хорошо. Перед отъездом мама хотела повидать Франсуазу. По телефону сказала: «Может быть, у тебя есть что-нибудь важное ко мне? Ты заканчиваешь школу».

Догадывается мама, что может быть что-нибудь важное или нет? Хотела мама этого или нет? Вопрос не дает Франсуазе покоя.

Франсуаза и Павлик вышли на Тверской бульвар. Франсуазе надо было за билетом на самолет. Павлик ее провожал. Они решили спуститься по улице Горького до проспекта Карла Маркса и потом выйти к кассам «Эр Франс». Чем длиннее путь, тем лучше.

— Сходим в музей искусств, — сказала Франсуаза.

— Зачем? — удивился Павлик.

— Посмотрим Сезанна. Хочу показать тебе Прованс.

— А билет на самолет?

— Успокоится.

— Успеется.

— Да. Успеется.

— Когда ты уезжаешь, ты всегда хуже говоришь по-русски.

Франсуаза сняла перчатку и начала завязывать узелки. Делала это от волнения. Потом сунула перчатку в карман дубленки.

Они спустились на проспект Карла Маркса и повернули не налево, к кассам на самолет, а направо, к музею.

— Я знаю только прованское масло. — Павлик пошутил, но шутка не получилась. Шутки никогда ему не удавались.