Франтишек Кубка - Улыбка и слезы Палечка

• Название: Улыбка и слезы Палечка
• Автор: Франтишек Кубка
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Историческая проза
• Год: 1963

Удивительные приключения рыцаря Палечка в Чехии, Германии и Италии от рождения в день битвы при Домажлицах до поступления на службу к славной памяти государю Иржику из Подебрад (XV век).

---

В ту зиму, когда магистр Рокицана произнес над маленьким Палечком свою проповедь, ребенок рос, как гриб после дождя. Он был небольшой, кругленький, с хорошеньким твердым подбородком. Хорошо рос зимой, а весной — и того лучше.

Запестрели цветами луга вокруг замка и зазеленели молодые всходы, брызнули из травы маргаритки, а на влажных местах — одуванчики и подорожники и повилика по откосам рвов.

Ян ходил босиком, иногда в одной короткой рубашонке, со своим слугой Матоушем Кубой по полям и заставлял его говорить названия разных цветов. Но Матоуш говорил, а Ян поправлял. Маргаритки называл звездочками, коровяки — свечками, повилику — шариком, одуванчик — солнышком.

Матоуш Куба дивился его разуму, глядя с почтением на мальчика, которому служил и у которого учился. Он учился у него также рассказам о веселых воробьях, которым всюду хорошо — на дворе и в поле, на крыше и на дереве, зимой и летом — и которые вечно полны смеха, лишь бы было что есть.

Ласточек Ян сравнивал с черными камешками, пускаемыми из пращи, и тихо, благоговейно любовался их гнездами на конюшне. Над гусями смеялся, когда они в чванливом гневе гонялись за ним, рассчитывая запугать его своим громким шипеньем. Но любил, когда они плавают в воде, и, увидев их щиплющими траву, тотчас гнал в реку, говоря, что гусю полагается быть в воде, как рыцарю на коне. С утками вел препотешные беседы. Спрашивал их, когда они научатся ходить как следует и почему кивают головой на все, что им ни скажешь: и одно, и прямо противоположное. Почему хоть раз не покачают головой: нет! Курам сыпал зерно и говорил про них, что они похожи на Доротку и Барборку, когда те болтают во дворе, а петуха уважал за его гордую походку и чопорную надменность.

Ян сам воспитывал себя, хотя воспитательницей его была мать, учителем — капеллан Йошт, а пажом и слугой — добрый, толстый Матоуш Куба Мать приучала его чтить память отца, любить родную землю, поля и горы, охраняющие замок. Ян часто спрашивал об отце. Спрашивал также, почему у других детей — один отец на земле, а у него — два отца на небесах: его собственный, рыцарь Ян Палечек, и бог-отец?

— Маменька говорит, что бог-отец позвал моего отца к себе, чтоб у меня была двойная охрана, — сказал он раз Йошту на уроке латинского языка, которому капеллан начал обучать его с четырехлетнего возраста. — Но лучше бы у меня был отец здесь, на земле: мне было бы веселей.

Спросил он и о том, зачем отец его поехал на войну, когда мог спокойно оставаться дома. Йошт смутился, так как и с его точки зрения смерть пана Палечка противоречила всей жизни этого человека. Йошт попробовал завести речь о христианских добродетелях. Но Ян ждал ответа. Капеллан сказал кое-что в том же духе, в каком построил свое надгробное слово на похоронах рыцаря: о любви к своей стране, о том, что отец Яна пошел защищать родину, когда на нее напали враги.

— Но Прокоп Великий, который, мне говорили, держал меня годовалым ребенком на руках, тоже воевал ведь в чужих землях. Значит, там тоже умирали ради своей любви к родине?

— Да, сын мой. Даже в Ветхом завете говорится о доблестных героях, защищавших свою землю и бога против филистимлян.

— Но ведь у нас здесь и у них там, за горами, — один бог. Разве он не тот же самый?

На этом капеллан Йошт окончил урок, а вечером сообщил пани Кунгуте, что маленький Ян — дитя великого разума, и надо быть очень осторожным, чтоб он из-за этого разума не потерял здоровья, так как бог не любит, чтобы деревья вырастали до неба.

— Ежели бог сделал его таким, то, конечно, не погубит. Это не от меня, — улыбнулась она. — Это — те книги, что были в голове у моего покойного мужа. Ребенок родился, когда муж был уже очень ученый. Родись он, когда мы были молоды, он не был бы таким сообразительным.

Она сказала это с тихим вздохом. И, нахмурившись, подала Йошту руку. Капеллан откланялся и ушел к себе в комнату.

Ян научился читать, когда ему еще не исполнилось пяти лет. И так как в замке, кроме Йошта, не было человека, который умел читать, и только некоторые умели подписывать свое имя, Ян добрался до отцовских книг, остававшихся со смерти отца никем не тронутыми в большой зале. Он стал читать, что попадет под руку. Напрасно напоминал ему Йошт, чтоб он придерживался Житий святых, напрасно учил его латыни по тексту легенд. Ян читал произведения светские и даже еретические. И больше того — размышлял о них.

Нынче читал, как взрослый, а завтра, встав во главе стаи ребятишек, стрелял с ними из пращи, лазил на яблони, ловил птиц силками, купался в реке и вел бои, в которых одна сторона называлась Табором, а другая — Прагой. Они подвешивали Матоушу Кубе к подбородку лисий хвост, привязав его к ушам веревочкой, и преклоняли перед Матоушем колени, величая его королем Зикмунтом. Сын кузнеца, черноволосый Мартин, выступал в этих сражениях с бумагой в руке, которую они называли компактатами, и, понося еретиков и сторонников причастия в одном виде, это хамье и сброд, кидали друг в друга камин, причем Ян как-то раз появился верхом, крича: «Эй, смотрите на меня, я еду на коне, верховный служитель божий!»

При этом он благословлял сражающихся, имея на голове конусообразный бумажный сверток в виде папской тиары.

Капеллан Йошт не на шутку рассердился и наложил на юного Палечка наказание. Ян, как полагается, покаялся в часовне Иоанна Крестителя, а после того как вымолил жалобно прощение, на другой день созвал мальчишек и разыграл с ними Базельский собор.

— Я имею право изображать базельских послов. Они брали меня на руки, когда я был несмышленышем.

Через несколько мгновений собор превратился в битву у Липан, Палечек опять стоял во главе победителей и, обратив босых таборитов в бегство, провозгласил славу Праге и папам, к которым принадлежит и он, сын рыцаря Яна Палечка, павшего за правду божью и благоденствие своей родины.

Но после боя, собрав победителей и побежденных, он показал свои пять пальцев и сказал:

— Этот варил, этот жарил, этот пек, этот крутил вертел, а этот — все съел!

Ребята засмеялись, а он продолжал:

— Этот короткий — сирота, что все время новую кашу заваривал, рядом с ним — таборит, который других живьем жарил, а вот этот, который во время голода пироги пек, — это пражанин, а вертел крутил пан однопричастник. Но большой Палец, Палечек… — тут он показал на себя, — все съест!

И повелительным жестом распустил своих воинов.

Так в удаленном замке ребячьи головы откликались последними отголосками на дискуссии Базельского собора, бои таборитов и походы сирот, так превращалось в игру геройство божьих воинов и так в баламутье эпохи рос ребенок, подобно свежей и гордой липке.

V

Первые несколько лет жизни Яна протекли, как вода в горном потоке. Скача по камням, веселые, буйные. Потом поплыли тихие годы, озаренные солнцем. Ручей жизни вился по луговине, потом вступил в лес, под сень деревьев, побежал по болотам, омывая стебли тростинка. Над ним пели лесные птицы и мягко лились сквозь ветви елей широкие золотые лучи. И порой бывало грустно.

Тогда мальчик садился в тени замка и глядел мечтательно вдаль. У ног его — зеленые луга и многоцветные узкие полосы пашни. На лугах — пестрый скот, колокольчики стада, крик пастухов. Луга подступают к лесам. А от ближайшей лесной опушки до далеких, бесконечных, серебряных просторов на горизонте ходит волнами раменье. Катит волны свои по холмам, продолговатым и островерхим, спускается в ложбины и взбегает, как по ступенькам, на новые холмы, разбегается вширь по горным склонам, меняет окраску с зеленой на серую и черную, прикрывается фатой голубоватых испарений и пропадает на горизонте в толпе невысоких кряжей и острых пиков, оканчиваясь утесами и огромными глыбами. Над раменьем курился дым от ям углежогов, словно от сжигаемой жертвы, а над скалами гордо кружили соколы и ястребы… С болот взметнется порой стая диких уток, над лугами трепетно промерцает аист и, махая короткими жесткими крыльями, осторожно сядет на крышу избы. Был полдень солнечных лучей, большеглазых стрекоз и опьяненных мотыльков. Трапы колосились, и жужелицы бегали, как будто без всякого смысла и цели, по желтой осыпающейся глине. Колокол бил полдень, и мальчик торопился домой, за стол к стареющей матери, которая на некоторое время тоже присаживалась к столу, чтобы поговорить с сыном и отдохнуть от хлопот.

По-другому задумчивая тишина была в годы, когда он принялся читать самые разнообразные рукописные книги в прежней отцовской парадной зале. Там он нашел путешествия в Святую землю и Хроники, прочел Далимила[29] и о Брунцвике[30], там волновался над легендами и непонятной поэмой о Тристане[31]. Там читал и Писание, хотя отец Йошт не любил, чтобы дети рассуждали о предметах божественных.

Отец Йошт, в эти годы начавший быстро седеть, утешался только надеждой, что питомец его поступит в такую школу, которая выведет его на правильную дорогу. Отец Йошт был рад, что на земле настал мир. Но его, как и всех в Страже, огорчало то, что от отца Прокопа, этого ученого и гордого воеводы, никогда не обнажавшего меча и, однако, поражавшего войско крестоносцев — при помощи одного лишь страха, — от этого мужа, который когда-то из славном пути своем приблизился к замку Страж и брал на руки его наследника, не осталось никаких следов на Липанском поле. Никто но знал, кем он был убит, где испустил последний вздох, кто похоронил его прах. Никто не знал, было ли мертвое тело его предано ржаной земле у Липан или, быть может, растерзано воронами и собаками.