Урсула Ле Гуин - Слово для «леса» и «мира» одно

• Название: Слово для «леса» и «мира» одно
• Автор: Урсула Ле Гуин
• Жанр: Социально-психологическая фантастика
• Год: 1992
• ISBN: 5-88196-043-2

Урсула Ле Гуин — одна из ярчайших звезд мировой фантастики. Широкое признание получили произведения писательницы, входящие в так называемый Хейнский цикл — своеобразную «историю будущего»; в них действие происходит на различных планетах, объединенных в «галактическую Лигу Всех Миров» с центром на планете Хейн. В данный сборник включены три романа и повесть из этого цикла: «Слово для „леса“ и „мира“ одно», «Мир Роканнона», «Безмернее и медленней империй», «Планета изгнания».

Готовятся к печати «Город иллюзий», «Левая рука тьмы» и другие произведения цикла.

---

Отсюда, и для художника, и для тех, кто ему внимает, творить — значит искать свободу. Согласившись с этим, вы тут же поймете, почему люди серьезные отвергают искусство, не доверяют ему, клеят на все его виды ярлык «эскапизм». Военнопленный, роющий подкоп, чтобы выбраться на свободу, беглый раб и Солженицын в изгнании — все они эскаписты. А кем же им быть еще? Это определение также объясняет, почему все здоровые дети умеют петь, танцевать, рисовать и играть в слова; почему искусство — важный элемент психотерапии; почему Уинстон Черчилль писал картины, а матери поют колыбельные, и что не так у Платона в диалоге «Государство». Да, определение Бронте куда полезнее фрейдовского, хотя заявление Фрейда несравнимо забавнее.

Я не знаю, что именно Фрейд понимал в данном контексте под словом «власть». Эмили о власти не упоминает, и, видимо, не случайно. Косвенно о власти высказался Шелли: «Поэты — непризнанные законодатели мира». Это не так далеко от того, что имел в виду Фрейд — я сомневаюсь, что отец психоанализа говорил здесь о непосредственной, радостной власти художника над его материалом: движениях пальцев скульптора, па-де-де балерины, о праве писателя даровать персонажам жизнь или отнимать ее; гораздо вероятнее, что словом «власть» он обозначил способность идеи оказывать влияние на других людей.

Желание обрести власть, в смысле власти над другими, — вот что уводит большинство людей прочь от дороги к свободе. Должно быть, Эмили Бронте не говорит об этом желании только потому, что для нее, в отличие от ее сестры Шарлотты, оно никогда не было даже соблазном. Эмили ни капли не беспокоилась о нравственности других. Но многие художники, особенно писатели — поскольку им приходится высказывать свои идеи словами — поддаются соблазну. Они начинают сознавать, что могут делать людям добро. Забывают о свободе и вместо того, чтобы с божественным высокомерием, подобно Богу или Шелли, диктовать миру законы, принимаются проповедовать.

В этой повести, «Слово для „леса“ и „мира“ одно», начавшейся как безыскусные поиски свободы и мечты, во мне в определенный момент взыграл проповедник. Это очень сильный соблазн для писателя-фантаста, который с идеями в куда более близких отношениях, чем его собратья в других жанрах. Его метафоры опять же обусловлены идеями или прямо воплощают их. Поэтому-то фантаст всегда рискует безнадежно запутаться в том, где идея, а где мнение.

Я написала «Зеленых Человечков» (нынешнее название, с моего довольно неохотного согласия, дал повести ее первый редактор Харлан Эллисон) зимой 1968-го, в мой лондонский год. Все шестидесятые, с начала и до конца, прошли у меня за организацией мирных демонстраций в моем городе в Штатах и участием в них. Сначала мы протестовали против испытаний атомной бомбы, потом — против войны во Вьетнаме. Не счесть, сколько раз я прошла всю Олдер-стрит, чувствуя себя бесполезной и упрямой дурой, под дождем, в компании десятка-другого или даже сотни таких же глупых и упрямых людей. Нас всегда кто-то фотографировал — явно не журналисты — странные типы с дешевыми фотоаппаратами: берчисты? ФБР? ЦРУ? Просто сумасшедшие? Я обычно широко улыбалась им или показывала язык. Как-то один из самых неистовых моих друзей взял с собой фотоаппарат и сфотографировал фотографов. Что ни говори, это было движение за мир, и участие в нем давало выход моим политическим и этическим взглядам, лежащим вне моего писательского труда.

Но тогда в Англии у меня, иностранки и гостьи, не нашлось такой отдушины. А 1968 был горьким годом для борцов против войны. Вдвое больше стало лжи и лицемерия; убийства совершались с удвоенным размахом. Сверх того, становилось очевидным, что этика, приветствующая дефолиацию лесов и полей, уничтожение гражданского населения во имя «мира» — это только естественное следствие этики, позволяющей расхищать природные богатства ради чьей-то прибыли или увеличения валового национального продукта и разрешающей убийство живых существ во имя «человека». Победа этики эксплуатации во всех странах казалась одинаково неизбежной.

И под давлением всех этих обстоятельств, преломившимся во мне, родилась повесть: сама вырвалась наружу, невзирая на мое активное сопротивление. Где-то я говорила, что никогда не писала так легко, гладко, уверенно — и с меньшим удовольствием.

Я знала, что изначальная заданность повести очень легко могла превратить ее в проповедь, и я боролась с этим. «Не говори: „борьба бесплодна“». Ни Любов, ни Селвер не сделались чистым воплощением Торжества Добродетели — хотя бы в этих персонажах мне удалось сохранить нравственную и психологическую сложность. Но Дэвидсон, хотя он и непрост, все же есть чистое воплощение абсолютного зла; а я, во всяком случае, сознательно, не верю в существование абсолютно злых людей. Однако, мое подсознание с этим не согласно. Оно заглянуло в себя и выделило из себя капитана Дэвидсона. Я не отрекаюсь от него.

Сейчас война во Вьетнаме ушла в прошлое; что до невыносимого давления, то у него теперь совсем другие источники; и потому стали отчетливо видны морализаторские аспекты повести. Я очень сожалею о них, но и тут не отрекаюсь. Книга остается жить или умирает благодаря отблескам глубинного непокоя, порождающего любое возмущение и протест, благодаря ее робким попыткам обрести, среди гнева и отчаяния, справедливость, или мудрость, или милосердие, или свободу.

Синхронность может возникнуть почти когда угодно

Несколько лет назад, через некоторое время после первой публикации повести «Слово для „леса“ и „мира“ одно» в Америке, мне выпало большое счастье познакомиться с доктором Чарльзом Тэртом, психологом, широко известным благодаря его книге «Измененные состояния сознания». Он спросил меня, не послужило ли прототипом атшиян в повести племя сеноев, живущее в Малайзии. «Какое-какое племя?» — спросила я, и тогда он рассказал мне о них. Культура сеноев включает — или включала — целенаправленные упражнения в восприятии и толковании снов, больше того, опирается на них. В книгу доктора Тэрта включена небольшая статья Килтона Стюарта о сеноях:

«Завтрак в сенойском доме — как сеанс терапевтического истолкования снов. Отец и старшие братья выслушивают и анализируют сны всех младших…»

Когда сенойский ребенок рассказывает сон с падением, взрослые радостно говорят: «Это прекрасный сон, один из лучших снов, какой только может присниться человеку. Куда ты упал, и что ты там нашел?»

Для сеноев сон полон смысла, он толкает их к деятельности, к творчеству. Взрослые специально уходят в сны, чтобы разрешать личностные и культурные конфликты. Они возвращаются из сновидений с новыми песнями, орудиями труда, танцами, мыслями. Бодрствование и сон одинаково значимы для них и дополняют друг друга.

В статье сообщается, а вернее, подразумевается, что у сеноев «великими сновидцами» являются мужчины; неясно, значит ли это, что женщины стоят в обществе ниже, или что они, как у атшиян, равны с мужчинами, но роль их вспомогательная. В статье не говорится и о концепции Бога, высших начал и т. п. у сеноев; там просто упомянуто, что сенои не колдуют, хотя и не прочь уверить соседние племена в своих магических способностях, поскольку это оберегает от вражеских нападений.

«Они создали систему межличностных отношений, которая, с точки зрения психологии, соизмерима с нашими достижениями в таких областях, как телевидение и атомная физика».

По-видимому, на протяжении нескольких веков у сеноев не было ни одной войны, ни одного убийства.

Вот они — двенадцать тысяч человек — они возделывают землю, охотятся, ловят рыбу и видят сны в дождевых лесах на склонах гор Малайзии. По крайней мере, так было в 1935 году… а, может, и не было. Насколько мне известно, после Килтона Стюарта ни один ученый о них не писал. Существовало ли когда-нибудь такое племя, и если да, то есть ли оно сейчас? Под «сейчас» я имею здесь в виду время бодрствования, которому мы дали такое нелепое имя «реальный мир». Во времени сновидений они, конечно, находятся и здесь и сейчас. Я думала, что выдумываю небывалых инопланетян, а оказалось, что я просто описывала сеноев. Если пошарить в подсознании, то там найдутся не только капитаны Дэвидсоны. Тихие люди, не убивающие друг друга, тоже обитают там. Видимо, там есть много всего: то, чего мы особенно страшимся (и потому не признаем его существования), и то, в чем мы особенно нуждаемся (и потому его тоже не признаем). Хотела бы я знать, сможем ли мы прислушаться к нашим снам и к снам наших детей?

«Куда ты упал, и что ты там нашел?»

© 1977 Ursula К. Le Guin. Перевод С. В. Силаковой под ред. И. Г. Гуровой.

Слово для «леса» и «мира» одно

1