Кнуд Ромер - «В Датском королевстве…»

• Название: «В Датском королевстве…»
• Автор: Кнуд Ромер
• Издательство: Иностранная литература
• Жанр: Публицистика
• Год: 2014

Номер открывается фрагментами романа Кнуда Ромера «Ничего, кроме страха». В 2006 году известный телеведущий, специалист по рекламе и актер, снимавшийся в фильме Ларса фон Триера «Идиоты», опубликовал свой дебютный роман, который сразу же сделал его знаменитым. Роман Кнуда Ромера, повествующий об истории нескольких поколений одной семьи на фоне исторических событий XX века и удостоенный нескольких престижных премий, переведен на пятнадцать языков.

В рубрике «Литературное наследие» представлен один из самых интересных датских писателей первой половины XIX века. Стена Стенсена Бликера принято считать отцом датской новеллы. Он создал свой собственный художественный мир и оригинальную прозу, которая не укладывается в рамки утвердившегося к двадцатым годам XIX века романтизма. В основе сюжета его произведений — часто необычная ситуация, которая вдобавок разрешается совершенно неожиданным образом. Рассказчик, alteregoавтора, становится случайным свидетелем драматических событий, разворачивающихся на фоне унылых ютландских пейзажей, и сопереживает героям, страдающим от несправедливости мироустройства.

Классик датской литературы Клаус Рифбьерг, который за свою долгую творческую жизнь попробовал себя во всех жанрах, представлен в номере небольшой новеллой «Столовые приборы», в центре которой судьба поколения, принимавшего участие в протестных молодежных акциях 1968 года.

Еще об одном классике датской литературы — Карен Бликсен — в рубрике «Портрет в зеркалах» рассказывают такие признанные мастера, как Марио Варгас Льоса, Джон Апдайк и Трумен Капоте.

---

Время от времени баронесса встряхивается. Опираясь на преданную руку потерянно-веселой мисс Клары Свендсен, давней спутницы-секретаря («Милая Клара. Началось с того, что я наняла ее в качестве кухарки. После трех кошмарных блюд я на нее накинулась: „Милая, вы самозванка. Скажите правду!“ Тут она — в слезы, и призналась, что, учительствуя на севере Дании, она влюбилась в мои книги. Однажды увидела мое объявление в газете, мол требуется девушка на кухне. Вот и заявилась, и пожелала остаться. Поскольку стряпать она не умела, мы решили, что она будет у меня секретарем. До сих пор безумно жалею о своем решении. Клара чудовищный тиран»). Баронесса отправляется в Рим, в Лондон обыкновенно пароходом («Самолетом вы не путешествуете, вас просто отправляют, как посылку»). В прошлом, 1959 году, в январе, она впервые посетила Америку, которой благодарна за первого издателя и первых читателей для ее книг. Прием, какой там ей оказали, можно сравнить разве что с приемом, оказанным Йенни Линд[79]; по крайней мере, такого не сподобилась ни одна литературная знаменитость после Диккенса и Шоу. Телевидение, кинохроника. Единственное публичное чтение, на котором она согласилась выступить, вылилось в гонку за билетами, драку из-за них, овации, вставанье зала, и никого, ей-богу, так не рвали на части, приглашая почетным гостем на несусветное множество мероприятий («Прелесть! Нью-Йорк, ах, вот где жизнь! Обеды, ужины, шампанское, шампанское, и все были так милы. Когда приехала, я весила сорок кило, а домой вернулась еще на пять кило легче; доктора не понимали, как это я еще жива, убеждали меня, что мне бы полагалось умереть, ох, да я и без них давно это знаю. У меня со смертью старинные шашни. Ничего, мы выжили, а Клара — Клара пять кило прибавила»).

Стоицизм, с каким она принимает свой невозможный возраст и все, чем он чреват, не то чтобы неколебим; вдруг да и прорвутся нотки здоровой надежды: «Хочется еще книгу кончить, хочется еще увидеть молодые овощи, и Рим опять увидеть, и Гилгуда в Стратфорде[80], и, может быть, Америку. Ах, если бы. И откуда у меня такая ужасная слабость?» — стонет она, темной, тощей рукой теребя сиреневые зыбкие косынки; и этот стон, подкрепленный боем часов на каминной полке и покашливаньем мисс Свендсен, недвусмысленно намекает гостю, что пора и честь знать, пора дать баронессе возможность прикорнуть на кушетке у камелька.

И гость спешит раскланяться, и ему дарят самую любимую из книг, написанных хозяйкой («Потому что — ведь все это было, было на самом деле»), действительно очаровательную вещь «Из Африки». На подарке надпись: «Je repondrais — Карен Бликсен».

— Je repondrais, — она объясняет, стоя в дверях и на прощанье подставляя щеку для поцелуя, — «я отвечу» — чудный девиз. Я его переняла у семейства Финч-Хаттонов[81]. Мне он потому нравится, что я считаю — каждый из нас в себе несет ответ.

Сама она отвечала жизни «Да», и ее ответ эхом отдается в книгах, и от них кругами, кругами расходится долгое, звучное эхо.

Литературное наследие

Стен Стенсен Бликер Галантерейщик Новелла Перевод Анатолий Чеканский

Милого потерять — Все равно что все горе на свете собрать.

Иной раз, когда я брожу по великой вселенской пустоши, где вокруг меня только лилово-розовый вереск, а надо мной — лишь голубое небо; когда я удираю подальше от людей и памятников их земной суете, что, в сущности, представляют собой всего лишь просто кротовины, которые время или какой-либо мятежный душой Тамерлан когда-нибудь сровняют с землей; когда я воспаряю легким сердцем, гордый своей свободой, точно бедуин, у которого нет ни собственного дома, ни ограниченного забором поля, каковые могли бы привязать его к одному месту, который владеет всем, что видит, и который нигде не проживает, а просто кочует и останавливается там, где захочет, когда мой блуждающий взгляд выхватывает какой-нибудь дом на краю окоема и, к моему неудовольствию, останавливается на нем, меня, бывает, охватывает желание — Господь да простит мне эту мимолетную мысль, — чтобы это людское жилище исчезло с моих глаз! Ведь там тоже обитают изнурительный труд и тяжкое горе, там люди бранятся и ссорятся, деля всё на мое и твое! А эта дарующая счастье пустыня, она и моя, и твоя, она принадлежит всем и никому. А вдруг какой-нибудь лесник захочет разрушить все поселение и посадить лес на полях местных жителей и в их порушенных деревнях? Вот и меня порой посещает эта кощунственная мысль: а что, если бы здесь кругом была поросшая вереском пустошь, та же, что и тысячи лет назад, не возделанная, не тронутая рукой человека. Впрочем, как уже сказано, мысль эта несерьезна. Ибо, когда я, уставший донельзя, измотанный жарою и жаждой, с болезненной тоской мечтаю о восточных шатрах и кофейнях, то благодарю Господа, если вдруг вижу покрытый вереском дом, и пусть даже до него путь неблизкий, но он обещает мне защиту и отдохновение.

Вот так случилось и несколько лет назад, когда тихим теплым сентябрьским днем я оказался в самом центре все той же пустоши, которую я — так же как это сделал бы кочевник — называю своею. На безветрии недвижимы были кустики красновато-синеватого вереска, душный воздух навевал дремоту. Далекие холмы, ограничивавшие окоем, казались мне облаками, что проплывали над громадным степным пространством, принимая самые удивительные формы домов, башен, замков, людей и животных. Но все они имели какие-то неясные, размытые очертания и постоянно сменяли друг друга, словно сновидения: то хижина превращалась в церковь, а та, в свою очередь, в пирамиду, тут возвышался шпиль, а там шпиль вдруг уходил в землю, человек становился лошадью, а та — слоном, здесь раскачивалась на волнах лодка, а там — корабль с поднятыми парусами. И долго я тешил свой взор видами этих фигур — панорамой, каковой имеют возможность наслаждаться лишь моряки да жители пустыни, пока, наконец, усталость и жажда не вынудили меня искать настоящее жилище среди множества воображенных. Я и вправду возжелал обменять все мои великолепные волшебные дворцы на какую-нибудь человечью хижину. Что мне и удалось: вскоре я обнаружил взаправдашнюю усадьбу, чьи очертания становились яснее и четче, по мере того как я приближался к ней, и которая, окруженная кучами торфа, на самом деле была не таких больших размеров, нежели это казалось на расстоянии.

Обитатели ее были мне вовсе не знакомы. Одеты они были по-бедному и пользовались убогой домашней утварью, однако я знал, что житель пустоши зачастую прячет благородный металл в нераскрашенной шкатулке или в неказистом настенном шкафчике, а толстый бумажник — под латаной-перелатаной фуфайкой. И потому когда, войдя в комнату, я сразу же увидел альков, доверху набитый чулками, то тут же правильно предположил, что очутился в доме зажиточного галантерейщика. Попутно в скобках отмечу, что бедных галантерейщиков на моем пути не встречалось.

Пожилой, седовласый, но еще крепкий мужчина поднялся со своего места и протянул мне руку со словами: «Добро пожаловать! С вашего разрешения, наш добрый друг, я желал бы поинтересоваться, из каких краев будете?» Такой бестактный, прямой вопрос немного смутил меня. Крестьянин, живущий в вересковой пустоши, столь же гостеприимен, сколь и шотландские лорды, только вот чуть более любопытен, впрочем, стоит ли обижаться на хозяина, коли ему захотелось узнать, кого он привечает. Выслушав мой рассказ о том, кто я и откуда, он позвал свою жену, и она в мгновение ока принесла на стол все, чем был богат дом, и по доброте душевной взялась уговаривать меня откушать и выпить, хотя терзавшие меня голод и жажда делали ее уговоры излишними.

Я был полностью поглощен едой, а также беседой о политике со своим хозяином, когда в комнату вошла юная и до чрезвычайности миловидная крестьянская девушка, каковую я сразу бы принял за переодетую барышню, бежавшую от жестоких родителей и не милого ее сердцу жениха, если бы ее красные руки и подлинный крестьянский выговор не подсказали мне, что ни о каком переодевании и речи быть не может. Она дружелюбно кивнула, бросила быстрый взгляд под стол, вышла, но вскоре вернулась с миской хлебного крошева, чуть приправленного молоком, и поставила ее под стол со словами: «Вашей собаке, наверно, тоже что-нибудь требуется». Я поблагодарил ее за внимание, впрочем, оно было проявлено не ко мне, а к моему огромному псу, который с жадностью в два счета опустошил миску и теперь решил на свой лад отблагодарить благодетельницу, пытаясь потереться об нее. Но когда она, испугавшись, подняла руку, а бравый охотник неверно истолковал ее жест и заставил вскрикнувшую девушку попятиться к алькову, я отозвал пса и разъяснил ей его добрые намерения. Я привлек внимание читателя к этому банальному эпизоду только для того, чтобы сделать такое вот замечание: красоте все к лицу, ибо, что бы ни говорила и что бы ни предпринимала эта крестьянская девушка, она являла собою природную прелесть, каковую ни в коем случае не запишешь на счет кокетства, если только не обозначать этим словом врожденное свойство, не лишенное очарования.