Мария Галина - Лютня и всё такое

• Название: Лютня и всё такое
• Автор: Мария Галина
• Жанр: Фэнтези

Сколько можно скитаться по городам и лесам, не имея ни постоянной крыши над головой, ни верного куска хлеба? И вот женщина-менестрель Эсси Давен по прозвищу Глазок решает выйти замуж. За уважаемого человека, главу гильдии в приморском городе. Её старый друг Лютик приглашён петь на свадьбе, а воинствовавшая некогда эльфийка Торувьель в этом же городе дожидается последнего корабля в эльфийскую страну… Никто из них не знает, что над городом уже нависла мрачная тень и спокойная жизнь отсчитывает последние часы и минуты.

---

— Так вам и надо, — мстительно сказала Торувьель, выпростав из лохани длинную белую ногу и шаря ею в воздухе в поисках опоры.

— Все эти… расфуфыренные чародейки. Важные чародеи. Будут надувать щеки… делать вид, что им все еще доступно то, что недоступно другим. Будут опускаться до дешевых фокусов. В конце концов станут всего лишь комичными фигурами. Клоунами. Это грустно.

— Почему?

Нога нащупала опору, Торувьель выпростала вторую — что неудивительно, такую же белую и длинную; Лютик наблюдал за ней искоса, как за диким зверьком — чуть другие пропорции, чуть-чуть длиннее там, где у наших женщин коротко, чуть-чуть тоньше, где у наших женщин широко… Когда они уйдут, наши женщины начнут подражать им, истощать себя диетами в погоне за недостижимым идеалом. Тянуться кверху. Наращивать каблуки. Утолщать подошвы.

— Ваши чародеи… они слишком много на себя берут. Думают, они умнее всех. Думают, мир принадлежит им, а остальные — сырье, пыль под ногами. Так им и надо!

Торувьель обернула полотенце вокруг бедер и энергично встряхнулдась.

— Вынужден признать, ты права, Sor’ca. Наши чародеи… слегка зарвались, скажем так, и это… я думаю, им еще отольется, и очень скоро. Но дело не в этом. Дело в том, что… там, где была возможность, ее не будет. Где было обещание — оно исчезнет. Где была надежда, будет только тщета. Зов останется без ответа. И сколько бы мы не задирали головы, как бы не вглядывались в пустоту, она останется пустотой. Тонкие сферы… будут молчать. Боги… уйдут? Кто останется? Не будет ли нам… одиноко?

— Может оно и к лучшему, — теперь она, белая и тонкая, точно свеча, стояла у лохани, узкие ступни — в натекшей луже воды, — вы, Dh’oine, никого не терпите рядом с собой. Рано или поздно вы вытесните всех. Всех, кто остался. Краснолюдов. Низушков. Сирен. Последних дриад. Все вынуждены будут уйти, или, если они любят ваш мир, а есть и такие, маленький розовый Dh’oine, прятаться по углам, дичать, превращаться в нечисть, в буку из детских сказок, в тень за спиной. Страшную тень, Ard taedh, учти это. Потому что любая тень за спиной в конце концов становится страшной!

— А разве вы, народ гор, терпите кого-то рядом с собой?

— Всех, кроме вас, — она яростно отбросила полотенце и теперь стояла в дрожащем свете масляной лампы совсем голая, беловато-смуглая, казалось даже, полупрозрачная. — Всех кроме вас. Мы так надеялись… что вы сами себя истребите в этой проклятой войне, а мы вам… немножко поможем, вот и все.

— Совсем немножко, — пробурчал он, отводя глаза.

Потом поднялся, по-прежнему глядя в сторону.

— Постель в твоем распоряжении. А я пойду в залу, посижу у очага. Ночь — славное время для менестреля. Может, удастся дописать главу трактата. Хороший, между прочим, получается трактат.

Эльфка тоже молчала, мокрая прядь волос лежала у нее на плече, точно черная змейка.

— Завтра допишешь.

— Я… не ошибся в твоих намерениях?

— Полагаю, нет. — оставляя мокрые следы, она подошла к скрипучей постели, знавшей тысячи объятий, и улеглась поверх одеяла, закинув руки за голову, — Caemm a me, маленький Dh’oine.

— Хм… а ты не удавишь меня в постели, а?

— Не ручаюсь…

— Надеюсь, это случится в порыве страсти, — сказал Лютик.

Она и сама была холодная и мокрая, точно водяная змея. И такая же опасная.

— Скажи, — а вот ладони у нее были горячие, и дыхание, которое трогало его щеку, тоже было горячим, — а ты правду сказал… насчет эльфок?

— Нет, — соврал Лютик, — нет. У меня никогда не было эльфок.

— Я тоже первый раз с таким как ты, — она приподнялась на локтях, заглядывая ему в глаза. В зрачках у нее сошелся в ослепительную точку свет лампы, которую он не успел задуть.

А вот она, подумал он, уж точно не врет.

* * *

— Прекрасный корабль, — Торувьель брезгливо переступила через грязноватую лужу на брусчатке. — Это будет прекрасный корабль.

— Наверняка, — вежливо согласился Лютик. Еще бы, любой корабль, который готов увезти ее от вонючих Dh’oine — прекрасен. Надо же, а на какой-то момент этой ночью ему показалось…

— Белый и легкий, как… чайка, как… белая раковина… такая, полупрозрачная, светящаяся изнутри. Корабли вообще прекрасны, верно? Чистые… От них пахнет дегтем. И деревом. И солью.

— Деготь стерилизирующе средство, — согласился Лютик, — коновалы готовят на его основе чудодейственную мазь. Очень помогает при воспалительных процессах. Вытягивает гной, и…

— Тьфу. Почему ты должен обязательно все опошлить? И почему тут так воняет?

— Потому что город. Большой город. Пятнадцать тысяч человек, не кот наплакал. А люди, Elaine, едят, пьют, а потом испражняются. Эльфы — нет? Или, извиняюсь, испражняются исключительно нектаром?

— Эльфы не живут в городах, начнем с этого. Как можно жить в такой грязи и скученности?

— Но ведь Шаэрраведд?

— Это не город, — раздраженно сказала эльфка, огибая очередную лужу, — в вашем пошлом смысле слова это никакой не город. Это дворец. Место паломничества. Место для любования. Место для встреч. Место для красоты. Для любви. Он вставал посреди леса, как цветок. Он и сам был цветком. Прекрасным цветущими садом. Он…

— Понял-понял.

И разумеется, там была прекрасная канализация, добавил он про себя.

Сам он вдыхал городские запахи не то, чтобы с удовольствием, но с некоторой ностальгией. Пахло не только застоявшейся сточной канавой. Из пекарни тянуло свежевыпеченным хлебом: прекрасный, теплый домашний запах! С рыбного рынка, расположенного близ порта, легкий ветер доносил запах свежей рыбы (несвежей, впрочем, тоже). В ближайшем таверне уже с утра готовили суп дня: моллюски, решил Лютик, потянув носом, и морские раки, и дорада… Надо будет зайти на обратном пути, знаю я этот таверну, рыбные блюда у них замечательные просто.

И война закончилась. Как хорошо, что можно думать о рыбном супе, а не о голоде и смерти, и впереди еще много времени и все страхи позади. Пусть даже такой ценой, но закончилась, и можно жить дальше. Я трусливый пораженец. Я сам себя вздернул бы на ближайшем суку, если бы подумал что-то в этом роде перед, скажем, Бренной… Нет, будем честными. Не вздернул бы. Ну да, есть ситуации, когда поступаешь… как поступаешь. Потому что иначе нельзя. Потому что друзья твои — тут, а враги твои — там. И если ты не поднимешь свою задницу и не встанешь рядом с друзьями… плечом к плечу… ну ладно, хотя бы если не прикроешь им спину… перестанешь себя уважать.

А как можно сочинять баллады, если перестаешь себя уважать?

Но потом, однажды, все кончается. И надо жить дальше.

И рыбный суп — хорошая штука. Особенно с моллюсками. И укропом. Моллюски и укроп — это очень важно. А еще в нем плавают розовые раковые шейки. Вот так зачерпнешь ложкой, а там на дне ложки, розовое, словно лепесток цветка. И прекрасные бледные разваренные куски остро пахнущей рыбы. И зелень.

Некоторые кладут еще и корень сельдерея, но на этот счет есть разные мнения. Я принадлежу к старой школе, которая считает, что корню сельдерея в рыбном супе с моллюсками делать нечего. Вот лук-порей — это пожалуйста!

На перекрестке Торувьель остановилась.

— Ладно, — она стояла, чуть ссутулившись и засунув руки в карманы лютиковых запасных кожаных штанов для верховой езды. Штаны ей были явно великоваты, хотя штанины подворачивать не пришлось, хорошо она все-таки сложена, зараза! — Я пошла.

Лютик неловко переступил с ноги на ногу. Прощаться он терпеть не мог. Особенно навсегда.

— Пока, Sor’ca, сестренка. Не скучайте там, без нас, — он пожал плечами, — ну и если сможешь… черкни пару строчек.

— С первым же почтовым фениксом, — Торувьель чуть улыбнулась узкими бледными губами и, повернувшись, по-прежнему держа руки в карманах (волосы и изящные острые ушки она убрала под лютиков же шелковый шейный платок), пошла по горбатой улочке, в булыжниках которой отражалось мокрое серое небо. Похоже, она тоже не любила прощаться.

Лютик смотрел ей вслед. Сначала улочка, по которой шла Торувьель, поднималась, потом опускалась, и Торувьель, уходящая в серую утреннюю дымку, сама была как изящный корабль, скрывающийся за горизонтом. Потом он решительным жестом нахлобучил берет на глаза и отвернулся.

Кружит пурга над Бренной… — бормотал Лютик на ходу, — кружится над Яругой… мы станем непременно… постепенно… чужими друг для друга… не тронет лик твой время… не сломит стан упругий… шумит весна над Бренной… шумит и над Яругой… где я бреду согбенный… и что-то там про руки… над черной пастью Бренны… над пенною Яругой. Вам врали менестрели… ведь нет на самом деле любви в земном пределе… не помнят о постели… о времени и месте два одиноких тела, что прежде были вместе…

Не так плохо получается, люди это любят. Безнадежная любовь, приправленная горькой щепоткой цинизма. Решено — сначала супчик, горячий, острый, и пускай навалят побольше раковых шеек и морских блюдечек, а потом можно заказать копченых угрей, и к ним этого их темного пива… Нет, Торувьель в чем-то права, ну где это видано, чтобы по улицам вот так бегали крысы? Да еще вот так лениво, нагло — травили их тут, что ли? Еле шевелится же, тварь.