Виктор Шутов - Юность Куинджи

• Название: Юность Куинджи
• Автор: Виктор Шутов
• Издательство: Донбас
• Жанр: Великолепные истории
• Год: 1977

Творчество выдающегося художника А. И. Куинджи вошло золотой страницей в сокровищницу русской классической живописи. Создатель всемирно известных картин «Лунная ночь на Днепре», «Чумацкий тракт у Мариуполя», «Березовая роща» и других, А. И. Куинджи провел детские и юношеские годы в Карасевке — предместье Мариуполя (ныне Жданов).

Этому периоду жизни известного русского пейзажиста авторы посвятили свою повесть.

---

Он замолчал, внезапно насупился. «Говорить Настеньке? — подумал про себя. — Нет, еще смеяться будет, как узнает про мои слезы. Но я тогда был совсем маленький…»

Года четыре назад мальчик наткнулся в сарае на банку с краской. Яркий дорогостоящий сурик Спиридон привез из Таганрога и собирался покрасить лодку. Архип долго возился с банкой, пока открыл ее. Сладковатый запах щекотал ему ноздри.

Брата с женою дома не было — ушли на базар в Мариуполь. Крепко прижимая банку к груди, Архип вышел из сарая и пристально поглядел на побеленную к пасхе, хату. Блестевшие на солнце окна манили к себе, и мальчик нерешительно подошел к ним поближе. Поставил банку на землю, открыл крышку. Никогда до этого Архип не видел такой краски, похожей на бутоны воронцов и гребешки молоденьких петухов. На побеленной печке он рисовал черным углем, и цветы выглядели мрачными. А теперь сделает их настоящими, сначала вокруг окон… Мальчик забыл обо всем на свете, непрестанно мокая указательный палец в краску и водя им по стене. Суриковые пятна обрамили сначала одно окно, затем другое и третье. В простенках между ними нарисовал с огромными гребешками длинноногих петухов.

Банка опустела, Архип с измазанными руками и лицом отошел от стены, поглядел восторженным взглядом на свою работу, неожиданно захлопал в ладоши и запрыгал, громко выкрикивая:

— Лучше всех! Лучше всех!

За проявлением неподдельного восторга и застали его вернувшиеся брат с женою. Спиридон, с новым хомутом на плече, растерянно повел глазами по раскрашенной стене хаты и вдруг повернулся к братишке. Со злостью бросил на землю хомут и закричал:

— Краска! Моя краска! Столько стоит! На лодку! А он собаке под хвост! И хату испаскудил!

Архип как вкопанный остановился возле двери сарая. На него, сжав кулаки, двинулся Спиридон. Однако мальчик не шелохнулся и, когда брат приблизился вплотную, тихо, но твердо сказал:

— Эт‑то, красиво.

— Что? — еле выдавил из себя опешивший Спиридон.

Растерявшаяся было золовка умоляюще проговорила:

— И вправду хата красившей стала…

— Ты? — выкрикнул муж, резко поворачиваясь к ней, — Нас люди засмеют. Я вам покажу!

Схватил Архипа за руку и отбросил от двери. Не удержавшись на ногах, мальчик упал. Спиридон влетел в сарай, тут же выскочил из него с лопатой в руках, подбежал к хате и начал остервенело сдирать со стены глину.

Архип скорее застонал, нежели вскрикнул, вскочил на ноги и, заливаясь слезами, выбежал со двора. Ничего не видя перед собою, спотыкаясь, бежал по мягкой молодой весенней траве в сторону Кальчика. У самого Карасевского обрыва упал на траву вниз лицом. Его худенькие плечи вздрагивали. Но плакал он не от боли, а от горькой обиды. Никогда еще не рисовал таких красивых цветов… Почему у него нет ни папы, ни мамы, они заступились бы за него. Захлебываясь от слез, он приподнял голову. Багровый свет заката ударил в заплаканные глаза, само солнце показалось расплывчатым, дрожащим и было такого же цвета, как сурик. Архип сел и, захваченный игрой вечернего света, стал неотрывно смотреть на горящее небо. Рыдания утихли, слезы на щеках высохли, он, кажется, забыл про них. Что‑то необыкновенное происходило вокруг: воздух звенел от сурикового цвета, небо беспрестанно менялось, делаясь то ярко–красным, то оранжевым, то зеленым.

Архип поднялся на ноги и замер — разбросанные в беспорядке хаты карасевцев были розовыми. Ошеломленный, он непроизвольно поднес руки к глазам и потер их, но розовый цвет не пропал, от этого стало тепло< тепло на сердце, и улыбка озарила его смуглое лицо.

Он восторженно глядел на выкрашенные солнцем хаты и хотел, чтобы рядом с ним оказался Спиридон. Вон, вся Карасевка стала красивой–красивой. Эх брат, такой большой и ничего не понимает.

…До сих пор давняя обида не выветрилась из сердца Архипа. Он с замиранием вспоминает медвянный, перемешанный с запахом лампадного масла аромат краски и ясно видит разъяренного брата, соскабливающего лопатой со стены его рисунки. Почему взрослые такие грубые и жестокие? Ему так хорошо, так светло становится, когда нарисует что‑нибудь. А братья этого не понимают, хоть плачь, не понимают. Но о горьких слезах Архип не скажет своему лучшему другу Настеньке. Он исподлобья взглянул на девочку и, вспомнив о венке, попросил:

— Погоди.

Побежал за ним, поднял с земли и подал Настеньке.

— Ой, какой красивый! — воскликнула она. — Неужели сам сделал?

Мальчик молча наклонил голову.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Семья Спиридона жила на окраине Карасевки у обрыва в приземистой хате, крытой полукруглой черепицей и со слюдяными окошками. Строил жилье еще его дед Христофор Куинджи, что по–татарски означает золотых дел мастер. Иван, сын Христофора, его ремесло не унаследовал, стал сапожником, или по–татарски — еменджи. Старших детей Ивана Христофоровича—Екатерину, Спиридона и Елевферия — в метриках по фамилии не назвали, а последнему — Архипу — записали, что он сын сапожника, по имени Еменджи. Отец, а за ним и мать умерли, когда мальчику пошел шестой год.

Его забрал к себе дед и по договоренности с попом переписал внука на свое прозвище — Куинджи. Но вскоре не стало и деда. Архипа сначала приютил Спиридон, а после мальчишка жил то у него, то у тетки — материной сестры. Помогал ей по хозяйству — пас гусей, собирал кизяки для печи, носил воду.

Саманный домик был такой же ветхий, как у многих обитателей предместья Мариуполя Карасу — так называли его старожилы. Они помнили рассказы родителей о переселении греков из Крыма в этот приазовский край. События более полувековой давности в их устах звучали то как легенда, то как страшная история угнетенного народа.

Любознательный и впечатлительный Архип уже в семь лет пытался изображать углем на побеленных стенах хаты или печки горы, ущелья, каменные сакли. О них ему рассказывал согбенный, с изрезанным морщинами лицом дед Юрко, теткин сосед. Дед по вечерам сидел на завалинке и немигающими глазами смотрел на море, которое хорошо было видно из Карасевки. Мальчик подсаживался к нему и просил:

— Дедушка, эт‑то, еще про горы.

И старик уводил Архипа в далекий мир минувшего, перемешивая правду с вымыслом, истинные события со сказкой. Неграмотный Юрко не мог знать о заселении берегов Черного моря от Херсонеса до Феодосии древними греками еще за шесть веков до нашего летоисчисления.

Не мог он объяснить своему маленькому слушателю, как часть греков потеряла родной язык, ибо не знал, что в тринадцатом веке Крымский полуостров покорили татары. Они выгнали греков из городов, и те вынуждены были селиться в землянках, пещерах, строить в горах каменные жилища.

— Мой дедушка грамоте знал, — рассказывал хрипло Юрко. — Книгу ученого Трифона[5] читал о святом Игнатии, освободителе нашем. Какие страшные муки он терпел за нас грешных от ханов бусурманских. Святого Игнатия ханские прислужники хотели убить.

Дед Юрко смутно помнил время переселения — ему тогда было лет семь–восемь. Перед глазами вставала вереница без конца и края запряженных волами подвод.

— Ушли, внучек, от одного горя, а пришли к другому, — вздыхая, говорил старик и надолго умолкал. Смотрел немигающими глазами в сторону моря, потом показывал рукой на него и продолжал рассказ: — Там, за Азовьем, в Крыму тепло было. А когда пришли на Самару, речка такая с Днепром сливается, так дожди начались. Крыши над головой ни у кого не было. От болезней мор начался… Спасибо человеку русскому по прозвищу Суровый[6], он перед царицей–матушкой за нас заступился. Она привелегу нам дала. Сюда, к морю Азовскому, мы переселились. Хоть по–людски застроились. Да радость, как мотылек степной, быстро пролетает. А беда до гробовой доски за человеком идет…

На теле человека от ран остаются рубцы. Бедствия и потери народа не уходят из сердца. Дед Юрко тоже рано остался без отца и матери — они умерли во время переселения. Его горе слилось с невзгодами земляков, и волнение старика передавалось Архипу, и он не пропускал ни одного слова. А тот неизменно заканчивал долгую и печальную повесть одной и той же фразой:

— Посмотри, как бедно мы живем.

Дед Юрко судил о нужде по Карасевке. Она была предместьем Мариуполя, как и Мариам, или Марьино. Город застраивался по определенному плану, в нем селились более состоятельные греки. Марьино расположилось на соседнем с Мариуполем холме. Выходцы из крымского села Мариам — мастеровые тонких изделий и художники–слесаря — поднимали жилища, как кому вздумается, согласуясь со своими удобствами.

Чуть дальше, вдоль Кальмиуса и Кальчика, переселенцы из Карасу–Базара образовали Карасевку, из Феодосии — улицу Кефальскую, или, как называли греки, квартель Кефе, евпаторийцы — квартель Гезлеве. Здесь жили ремесленники, кузнецы, рыбаки.