Алексей Меняйлов - Катарсис. Подноготная любви (Психоаналитическая эпопея)

• Название: Катарсис. Подноготная любви (Психоаналитическая эпопея)
• Автор: Алексей Меняйлов
• Издательство: Крафт+
• Жанр: Психология
• Год: 2005
• ISBN: 5-93675-099-X

В мировой культуре присутствует ряд «проклятых» вопросов. Скажем, каким способом клинический импотент Гитлер вёл обильную «половую» жизнь? Почему миллионы женщин объяснялись ему в страстной любви? Почему столь многие авторы оболгали супружескую жизнь Льва Толстого, в сущности, оплевав великого писателя? Почему так мало известно об интимной жизни Сталина? Какие стороны своей жизни во все века скрывают экстрасенсы-целители, скажем, тот же Гришка Распутин? Есть ли у человека половинка, как её встретить и распознать? В чём принципиальное отличие половинки от партнёра?

Оригинальный, поражающий воображение своими результатами метод психотерапии помогает найти ответы на эти и другие вопросы. Метод прост, доступен каждому и упоминается даже в Библии (у пророка Даниила).

В книге доступно изложен психоанализ половинок (П. и его Возлюбленной) — принципиально новые результаты психологической науки.

Книга увлекательна, написана хорошим языком. Она адресована широкому кругу читателей: от старшеклассников до профессиональных психотерапевтов. Но главные её читатели — те, кто ещё не успел совершить непоправимых ошибок в своей семейной жизни.

---

Да, грех Содома был действительно в предпочтении анальной «сексуальности», но не только в форме гомосексуализма. Прежде всего в форме страстной любви. Содомиты были виновны в том, что способны были только на некрофилические взаимоотношения. «Жители же Содомские были злы и весьма грешны перед Господом» (Быт. 13:13). «Грех их, тяжёл он весьма» (Быт. 18:20). И были сожжены огнём собственной мерзости, хотя излита была сера. И кто знает, может быть, уже видя изливаемый на них с неба огонь, они и в последние минуты пели:

Возьмёмся за руки, друзья,

Возьмёмся за руки, друзья,

Чтоб не пропасть поодиночке!..

Таким образом, поскольку, как о том пророчествуют Писания, участь всякого анального города и всякой анальной семьи — огонь и небытие, то, по сути, в самой генитальной из всех существующих книг — Библии недвусмысленно возвещается: фригидные царства Божия не наследуют!

Глава пятьдесят седьмая, заключительная Письмо

Милая моя Аленька! (Даже имя твоё приятно — ласковое, как твой поцелуй!)

Завтра, наконец, заканчиваю первую редакцию рукописи, следовательно, в Москву к тебе — послезавтра, и в честь этого — тебе письмо. То, что мы опять живём врозь — не дело. И что тебе за радость в этом грязном, задымлённом, а главное, давящем городе? То ли дело здесь — как хорошо! По календарю зима уже третий день, но солнце яркое, облаков — ни одного, снега нет, ветра тоже. Когда я утром, прежде чем сесть работать, гулял вдоль озера, так даже ступать было наслаждением: за ночь подмёрзло, трава покрылась инеем и стала упругая — совсем как снежнозелёный ворсистый ковёр. Озеро здесь, как выяснилось, зимой действительно замерзает — пара ночей были холодными, и оно покрылось льдом. Озеро стало гладкое и красивое, и из-за тумана кажется ещё шире. Просто-о-ор!

А воздух! Воздух здесь самый, оказывается, лучший — зимой. Конечно, не как в наших местах в сосновом бору после крепкого мороза, но всё-таки.

Весь этот месяц редактировал, редактировал, редактировал, и опять редактировал (может быть, поэтому и хочется что-нибудь написать, пусть даже письмо!), но до завершения ещё далеко. Иной раз кажется, что самой жизни не хватит. Для чтения, во всяком случае, жизни не хватает. Но кое-что за это время здесь всё-таки прочёл. Правда, не без потерь. С одним несостоявшимся приятелем пришлось распрощаться, кажется, навсегда — с Сенекой. «Приятель» — это, должно быть, очень громко сказано, но, помнится, во времена книжного голода в незабвенные коммунистические времена за его томик в «Букинисте» я отдал свою недельную зарплату младшего научного сотрудника. Что меня тогда больше всего поразило — не знаю, но скорее всего то, что он с презрением относился к толпе. Это у него в одном из писем к Луцилию, почти цитирую: ты, Луцилий, пишешь, что тебя одобряют многие, но то, что многие — это-то как раз и тревожно. Если подвизающегося в мудрости принимают многие, если принимают, а не бьют — плохо дело того философа! Как далёк он от истины! Мысль эта меня тогда поразила. Сенека, между прочим, почти ровесник Христа, родился год в год. А вот умер позже, при императоре Нероне, в 66 или 68 году. При том самом Нероне, при котором казнили апостола Павла. В тот год вообще после пожара Рима из христиан в садах Ватикана устраивали горящие светильники. Только Сенеке голову, как Павлу, не рубили, его, своего наставника и некогда премьер-министра, Нерон приговорил к самоубийству. Добровольному. Что тот и исполнил. Его любовница тоже, кстати, как и любовница Гитлера, одновременно с ним покончила с собой. Так вот, философию этого самого Сенеки, стоика, последующие века признали за предтечу христианской философии. Когда я говорю «последующие века», то я, разумеется, могу иметь в виду только государственные формы — католичество и православие, их идеологи Сенеку и признали. Христианин, дескать, ни больше, ни меньше, да и всё тут, только имени Христа не поминает. Перечитывал я этого «предтечу» и вдруг обратил внимание на одну важную деталь: рассуждая о друзьях, Сенека учит Луцилия, что друзья становятся такими, какими ты их себе представишь! Вот тебе и вдохновитель государственнических богословов! Самый тривиальный гипнотизёр! В XVIII, кажется, веке, когда ещё не было в ходу слово «внушение», так и говорили — «представление». Описывается один и тот же процесс, только слово «представление» связано с состоянием самого гипнотизёра, а «внушение» приложимо уже ко всем участникам: гипнотизёру, субъекту, среде между ними. Да и вообще «внушение» несёт некий надличностный смысл. Вот так! Достаточно себе представить, каким должен быть друг, — и, пожалуйста, таким он и становится. Не удивительно, что Сенека пять лет практически единолично управлял Римской империей, пока император Нерон, согласно о нём представлению премьер-министра и воспитателя, актёрствовал на сцене, волочился за подставленными (!) ему женщинами и ввязывался в ночные потасовки. Нерон, верно, так до самого «своего» самоубийства и был уверен, что пристрастия к этим занятиям были его личными. И этот тоже: казалось бы, император, а марионетка в чужих руках. И это индивид, который вошёл в историю как независимый в своих злодействах! Словом, Распутин — явление надвременное.

Я даже не стал на этот раз дочитывать Сенеку до конца — ну его с его внушениями. Интересно, пожалуй, только то, что на логическом уровне он смог создать такую философскую систему, которая столь многими воспринимается как нравственная, чуть не христианская. Впрочем, это закономерно: Сенека был государственник (кстати, как оказалось, любимейший автор Софьи Андреевны!), считал, что идею государственную можно соединить с религиозной, а потому без зазрения совести, принимая участие в политических убийствах, писал нравственные наставления. Убивал, в частности, чтобы возвести своего воспитанника Нерона на престол.

А вот Лев Николаевич считал, что учение Христа с государственническим казарменным мышлением несовместимо принципиально: получается лишь обман и подлог — за что ему власти келейку в Суздальском монастыре для изоляции и исправления и приготовили. В том самом, в котором монахи заточили когда-то первую жену Петра I, безвинно им осуждённую. А Лев Николаевич не смущался и всё равно писал, что ему открывалось.

Толстого в этот раз я тоже читал и с удивлением обнаружил, что он ещё и драматург. Ему, оказывается, писать пьесы даже нравилось: дескать, разговор действующих лиц льётся как бы сам собой — и «получается хорошо». Не все его пьесы, на мой взгляд, равно хороши, некоторые он даже похоронил в ящиках своего рабочего стола до времён посмертных полных собраний сочинений, но есть такие, которые попросту потрясают! Скажем, он описал Эдипов комплекс с противоположной стороны — с материнской. Оказывается, во времена Толстого матери убивали своих детей следующим образом: клали на новорождённого доску и сверху садились. Кости и череп с хрустом сминались — потом закапывали, часто в своём же погребе. Но самое отвратительное заключалось в том, что, прежде чем усесться, матери младенцев «крестили» — надевали нательный крещальный крестик и окропляли. Ведь убить некрещёного считалось — грех. Естественно, такую «неизящную» словесность запрещали: в те времена правды боялись точно так же, как и сейчас. Культ некрофилической матери охраняет любая иерархия.

Прочитать успел только два тома. Мало. А вообще-то Толстого можно по-настоящему читать только там, где он и писал — на просторе. Здесь самое место.

Читать хочется очень. Чем с большим числом подобных Сенеке авторов прощаешься, тем больше хочется в который раз перечитать тех, которые остаются — Библию, Елену Уайт, Толстого. А ещё хочется, наконец, разобраться с Платоном. А то мы с ним до конца отношения ещё не выяснили. Во-первых, читал не всё, во-вторых, довольно давно. Кстати, Платон — это в переводе с греческого «большой», «амбал». Да-да, то самое прозвище, которое было у меня, когда в сибирской тайге работал! Он ещё, как и я в молодости, был борцом — отсюда и прозвище. Есть вариант перевода — лоб широкий. Тоже подходит.

Тут тебе многие привет передают, в особенности тётя Зина. Просила тебе передать, чтобы сюда меня одного больше не отпускала: замучилась мне готовить.

Я её пару раз лечил. Раз полдня лежала без сил, поработали — поднялась как ясное солнышко.

Последние дни после того, как от редактирования голова отключалась, отдыхая, обучал Витю психокатарсису. Сидим, развалясь в креслах, — ну чем не античные философы! А позавчера он решился и провёл первый сеанс с сыном. Дениска, казалось бы, заболел тривиальной ангиной — но чего только не оказалось на горле у него наверчено! И тряпки, и проволока, и какой-то металл, который они долго резали автогеном. Хотя вирус он и есть вирус, состояние Дениски резко улучшилось. Так что этот городок не без благословения от нашего с тобой здесь пребывания.