Владимир Петров - Польский пароль

• Название: Польский пароль
• Автор: Владимир Петров
• Издательство: Воениздат
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1984

В романе Владимира Петрова на основе документального материала рассказывается о событиях заключительного периода войны, связанных с испытаниями гитлеровского ракетного оружия ФАУ, о заговоре против Гитлера 20 июля 1944 года, о крахе последней бредовой авантюры фашистов — так называемой Альпийской крепости, которую гитлеровские заправилы пытались превратить в последний оплот третьего рейха. В книге продолжаются фронтовые судьбы героев предыдущего романа В. Петрова «Единая параллель».

---

— Будем надеяться, что фон Шуле ничего не заподозрил… Ведь ему не составляет труда позвонить тому же генералу Фабиунке или в инженерно-саперное управление и навести справку. Тогда я вам просто не завидую… Но не думаю, что он сделает это: ему сейчас просто не до вас. Впрочем, поживем — увидим. А впредь — предельная осмотрительность, герр Крюгель! Предельная!

12

Танковые армии 1-го Украинского фронта рвались к Берлину с юга. Упорные, полные яростного ожесточения бои не утихали даже ночью.

Средь лесистых холмов, по болотистым речным поймам, пересекая каналы, автострады, перечеркивая поля, — всюду на влажную, еще непросохшую землю ложились черные колеи танковых гусениц. По утрам солнце вставало в багровом дыму, оранжевое и тусклое, как над пожарищем: там, на востоке, во франкфуртско-губенском котле, наши войска добивали остатки 9-й и 4-й немецких армий, повернутых фронтом на Одер.

В эти дни Вахромеев постоянно жил одним каким-то сложным и странным по своей противоречивости чувством. Он, как и все наступавшие, от солдата до маршала, горел желанием скорой победы, и радостное стремление это росло, ширилось, крепло, воплощаясь в каждом шаге, в каждой поданной команде, в каждой минуте опасного фронтового бытия. В этом чувстве, как в жажде, было сплошное, переполнявшее душу нетерпение.

Неожиданно приблизилась в эти дни Черемша. Появлялась мирными картинками в коротких тревожных снах, чаще — вечерняя, притомленная зноем, полная душных запахов, вместе с прохладой приходящих с окрестных пихтачей, в пыльной дымке бредущего по селу коровьего стада. Самое странное состояло в том, что приметы родной Черемши он стал обнаруживать тут, в далекой чужой неметчине. В осокорях, в мутной воде Шпрее улавливал запахи Шульбы, видел лиственницы в зеленоватом пуху — такие же, по-весеннему зябкие, как на Шагалихинском перевале, даже здешние лесные пожары несли в себе смолистое удушье таежного пала.

Он с изумлением обнаруживал в собственной душе если не жалость, то во всяком случае сострадание к этой искореженной, изрытой взрывами земле, задымленным развалинам старинных домов, белесые кирпичи которых хранили на себе отсветы, может быть, многих минувших веков. А ведь, начиная с пепелищ Сталинграда, он видел на своем пути тысячи обугленных наших сел, руины бесчисленных городов, его батальон с боем пробивался рядом с Освенцимом, где витал в воздухе еще не остывший смрад чудовищных печей…

И все-таки он твердо знал, что живет сейчас на финише войны не жаждой мести, а единственно жаждой победы. И не предчувствие близкой победы делало его великодушным, рождало это, казалось бы, странное сострадание, но то глубинное в сердце, истинно человеческое, что устойчиво держало его в эти годы над болью, кровью и страданиями, возвеличивало в ненависти и возвышало в любви.

Да, именно в любви…

Вдыхая стойкий дух молодой травы, от которого чувствовалось хмельное кружение, Вахромеев иногда усмехался: весна будоражит и его, сорокалетнего, катанного и крученного войной, поседевшего и постаревшего в непрерывных боях. Близкая победа была вдвойне долгожданной: он сможет тогда искать Ефросинью…

Ее солдатскую книжку он постоянно носил в нагрудном кармане вместе со своими документами. Но никогда не раскрывал, не рассматривал с той поры, как начштаба проставил штамп «Зарегистрирован брак» — еще осенью прошлого года. Не хотелось бередить прошлое, да и зарок себе дал: насчет штампа просила Ефросинья, пусть первая и разглядит его.

Ну а кроме того, ему не очень нравилась фотокарточка, вложенная в солдатскую книжку. Ефросинья была почти непохожей на себя: насупленной, незнакомо широкоскулой. Он хотел помнить ее по довоенному счастливому августу — улыбчивой, озорной, с милой лукавинкой в серо-голубых глазах. И с пушистой тугой косой, которая вся виделась в золотистых искорках.

Он стал забывать ее такой. Вспоминая Ефросинью, Вахромеев теперь все чаще представлял окровавленное лицо, недоуменное и испуганное, каким оно было в то летнее утро под Жешувом, когда он поднял ее на руки возле горящего самолета. Она показалась ему необычно легкой, почти невесомой…

Странно, что, возникая в памяти, лицо Ефросиньи и сама она страдающая, далекая, почти призрачная, всегда виделись где-то впереди, среди задымленных холмов или за черной пеленой снарядных разрывов. Хоть это было нелогично: Ефросинья осталась в Польше, в глубоком тылу, в каком-нибудь госпитале, и сейчас наверняка ее ничто не связывало с Германией.

Нет, конечно же связывало. Незримо, но давно и крепко, может быть, еще с довоенной Черемши, от той бетонной плотины, которая стала точкой отсчета для многих черемшанцев на долгой дороге к вершинам судьбы — к этой самой Германии, как и для него, Вахромеева, тоже.

Когда-то недосягаемая, люто враждебная, Германия сейчас казалась просто непонятной. Он никак не мог уразуметь, по-человечески понять то отчаянное остервенение, с которым встречали советские танки немецкие солдаты, фольксштурмовцы и эти желторотые сопляки из «гитлерюгенда». Мертвой хваткой стиснутый кольцом фронтов, задавленный превосходящими силами фашистский рейх фактически находился на издыхании, а они все еще обезумело палят, лезут под траки танков, губят без счета старых и молодых.

Заборы, стены домов, даже развалины всюду оклеены угрожающе-багровыми плакатами, на которых безумные рожи с вытаращенными глазами и сплошные восклицательные знаки. А сколько повешенных! На столбах, на деревьях, на балконных решетках, вдоль дорог, аллей и улиц. И ведь не назовешь сумасшествием: под каждым трупом аккуратная, по-немецки тщательно намалеванная табличка: кто и за что именно повешен.

Дерутся из-за страха, который за спиной у каждого. Только так. А ведь, казалось бы, культурные люди — вон как леса сумели пролопатить, прокультивировать! Автострады настроили — залюбуешься. А человеческое порастеряли: выбил все это у них тот самый фюрер с челкой, про которого две недели назад орала белобрысая пленная летчица.

Возможно ли такое?

Вот что было непонятно…

По ночам танковые колонны снижали скорость: опасаясь мин, танки шли осторожно, колея в колею, на ощупь, с открытыми передними люками. Облепленные десантниками, с навьюченными на корме бочками с горючим, тюками брезента, штурмовыми мостиками, тридцатьчетверки выглядели диковинным ревущим караваном, неудержимым и грозным в своем праведном возмездии.

Не думая о флангах, не заботясь об оставленных позади тылах, обходя опорные пункты и оставляя по сторонам укрепленные города, они рвались на Берлин — только вперед!

И, чем ближе к столице, тем путанее, несусветнее становилась неразбериха в глубоком заповедном тылу когда-то «непобедимого третьего рейха»: по лесам и болотам метались разрозненные группы немцев из тех, кому чудом удалось улизнуть из многочисленных котлов и мешков, начиная от шпрембергского, котбусского и кончая колоссальным франкфуртско-губенским, — трещал и свертывался стык между группами армий «Висла» и «Центр». Среди смятых танками заслонов попадались и отборные рослые эсэсовцы из дивизии «Охрана фюрера», и старики из полка «Люксембург», и курсанты авиашколы, юнкера берлинских танковых училищ, и даже батальон вчерашних уголовников из тюрьмы Моабит.

Все это упорно огрызалось, врассыпную палило из «панцерфаустов», щетинилось автоматными трассами, бешеным орудийно-минометным огнем. И под напором танковой лавины рассеивалось по сторонам, по соснякам и дубовым рощам, где еще недавно в баюкающей тишине на фоне пасторальных пейзажей бродили экзотические олени и полуручные красавицы косули.

На исходе третьих суток танки замедлили движение, потом вовсе остановились, словно натолкнувшись на непреодолимый забор. В сущности, так оно и было: танки вышли к внешнему обводу круговой обороны Берлина.

Впереди был Цоссенский рубеж, а также мощный узел обороны вокруг города Цоссен, прикрытого Нотте-каналом и целой системой железобетонных оборонительных сооружений.

Цоссен лежал на прямом пути к Берлину, запирал на замок этот путь: ни объехать, ни обойти. Город предстояло брать штурмом.

И он был взят.

В первом часу ночи Вахромеев на своем командирском бронетранспортере въехал в один из пригородных парков на восточной окраине Цоссена — где-то тут, по докладам комбата-1, еще с вечера вела рукопашный бой бурнашовская рота, выкуривая немцев из подземных бетонированных дотов. По радио сообщили, что немецкие убежища оказались необычными: целые подземные дома, перевернутые этажами вниз. Стоило посмотреть на такую диковину.

Бой тут уже закончился. На обширной поляне под редкими вековыми дубами стояла тишина, ночь пахла кислой гарью, какая обычно долго висит над полем сражения. В центре громоздкой дугой виделись силуэты танков, чуть подсвеченные пламенем костра. Оттуда, от костра, доносились негромкие переборы трехрядки, звяканье котелков, — очевидно, шел поздний солдатский ужин.