Василий Авенариус - Школа жизни великого юмориста

• Название: Школа жизни великого юмориста
• Автор: Василий Авенариус
• Жанр: Биографии и Мемуары

Авенариус, Василий Петрович, беллетрист и детский писатель. Родился в 1839 году. Окончил курс в Петербургском университете. Был старшим чиновником по учреждениям императрицы Марии.

---

— А в булочную за сухарями, — отвечал он, потрясая в руке салфеткой, — у нас важный гость.

— Гость? Уж не панок ли твой из немечины вернулся?

— Поихала Гася, тай вернулася! Спрашиваю его так, шуткуючи: «Видел ли, — кажу, — и черта немецкого?» — «Как же, — говорит, — видел: рожки маленькие, копыта в сафьяновых чобитках, хвост подвернут; не такий, як наш — хвост в аршин распущенный». Такой же все жартливый! Да вот, стал он теперь читать письмо маменькино…

— Ладно! Беги в булочную, — прервал болтуна Прокопович, усмехнувшись, и поспешил наверх.

Но тут в дверях он остолбенел. Гоголь сидел за столом, облокотись обеими руками и спрятав в них лицо. На столе же перед ним лежало развернутое письмо, пришедшее на его имя несколько дней назад; что оно было от матери Гоголя, Прокопович узнал тогда же по почерку на адресе.

— Ты ли это, дружище?

Гоголь отнял руки от лица: оно было чисто, но смертельно-бледно и крайне расстроено.

— Здравствуй, — промолвил он, как бы нехотя протягивая через стол руку.

— Здравствуй, милый мой! А я-то как по тебе соскучился! Дай же обнять тебя! Уж не дурные ли вести из дому?

— Нет, ничего…

Дурных вестей каких-либо в письме матери, точно, не было; но как потрясло оно сына до глубины души — видно из посланного им спустя два дня ответа:

«С ужасом читал я письмо ваше, пущенное 6-го сентября… Вот вам мое признание: одни только гордые помыслы юности, проистекающие однако ж из чистого источника, из одного только пламенного желания быть полезным, не будучи умеряемы благоразумием, завлекли меня слишком далеко… Бог унизил мою гордость — Его святая воля! Но я здоров, и если мои ничтожные знания не могут доставить мне места, я имею руки, следовательно, не могу впасть в отчаяние… Одно только мое моление к Богу, одно желание: пусть Он изгладит из сердца вашего сына неблагодарного, вместе с несчастиями, им вам нанесенными, и да осчастливит вас счастием моих добрых и бесценных сестер! Пусть они будут вам утешением, пусть ни одна из них не напомнит собою недостойного брата! Если же Всевышнему угодно будет дать мне возможность и состояние хотя со временем поправить расстройство и разорение, мною вам причиненное, тогда только почту я, что надо мною произнесено Богом прощение… Я не в силах теперь известить вас о главных причинах скопившихся, которые бы, может быть, оправдали меня хотя в некотором отношении. Чувства мои переполнены; я не могу перевести дыхание. Ваше письмо… Простите, простите меня, великодушная маменька!..»

Поведать начистоту всю историю с злополучным «Ганцем Кюхельгартеном» было свыше сил автора, и ни тогда, ни впоследствии он не сказал об ней ни слова. Уже после его смерти любознательные поклонники великого писателя выпытали ее от его верного простодушного Якима.

Глава девятая В ХОМУТЕ

Заграничная поездка принесла Гоголю двоякую пользу: вылечила его телесно, излечила и духовно: стихотворный пыл его навсегда угас. Но суровая проза жизни, с которою он стал теперь лицом к лицу, не давала ему уже прохода.

— Бида чоловика найде, хочь и солнце зайде! — вздыхал теперь и Яким. — Без грошей чоловик не хороший.

Нужда, настоящая, беспощадная нужда стучалась к ним в дверь. Просить опять «грошей» из дому было немыслимо. Надо было во что бы то ни стало приискать себе постоянных занятий, которые давали бы верный кусок хлеба. Но где взять их? После долгих тщетных поисков Гоголь решился обратиться к племяннику их семейного «благодетеля», «кибинцского царька», Андрею Андреевичу Трощинскому, заслуженному генералу, унаследовавшему от дяди его богатые имения[16], принял молодого родственника несколько свысока, но милостиво, снабдил его денежными средствами для уплаты за квартиру и для обзаведения необходимым зимним платьем, а затем обещался замолвить за него слово в Министерстве внутренних дел, где знал одного из директоров.

— Всего охотнее, признаться, я служил бы по юстиции, — позволил себе заявить Гоголь. — Моя давнишняя мечта была — работать против кривды, которая заела наш темный народ…

— Человек предполагает, а Бог располагает, — обрезал возражение Андрей Андреевич. — На всяком государственном поприще вы можете быть равно полезны: честные и усердные деятели везде нужны. Вы по диплому в каком ранге?

— В ранге коллежского регистратора.

— По нашему — прапора? Да! Ведь вы не были в университете, где кандидатам дается сразу штабс-капитанский чин; а теперь в министерствах больше спрос на таких людей с высшим образованием…

— Но и наша нежинская гимназия не простая, а «высших наук»: три старших класса якобы университетские…

— То-то, что «якобы»; как говорится: тех же щей, да пожиже влей. Ну, что же, попытаемся, похлопочем.

Хлопоты его, однако, увенчались только половинным успехом: знакомый ему директор хотя и согласился принять к себе в департамент молодого нежинца, но не на штатное место и в течение первых двух месяцев даже без всякого жалованья. Выбора не было, и Гоголь с визитной карточкой Трощинского в кармане отправился в Министерство внутренних дел.

Когда он очутился тут в большой приемной с высокими окнами без гардин, среди голых серых стен, уставленных только длинным рядом дубовых стульев для просителей, — сердце в нем невольно сжалось: так вот где суждено ему утолить свою жажду государственной деятельности для общего блага! А в чем будет заключаться она, эта деятельность? Уж не в приемке ли пакетов?

Последняя мысль явилась ему при виде сидевшего за письменным столом у окна дежурного чиновника — седенького старичка в стареньком вицмундире с крестиком в петличке, принимавшего от почтальона пакеты. Старый служака делал свое дело методически: пока он не пересчитал всех сданных ему пакетов и не расписался в их получении в разносной книге почтальона, он не замечал, не желал заметить торчавшего тут же у стола молодого просителя. Покончив с почтальоном, он достал из кармана роговую табакерку, угостил себя щепоткой, обтер нос и губы клетчатым не первой свежести носовым платком и тогда уже повернул голову к Гоголю.

— Вам кого?

— Мне бы директора.

— Сегодня у его превосходительства нет приема: пожалуйте завтра.

— Но у меня к нему карточка.

— Карточка? Гм… И от особы?

— От особы.

— Позвольте взглянуть. «Генерал-майор Андрей Андреевич Трощинский». Так-с. Вы, знать, определиться к нам хотите?

— Хотел бы.

Старичок критически обозрел с головы до ног фигуру стоявшего перед ним молодого человека и чуть-чуть усмехнулся.

— Жеребенку хомута захотелось? Хорош наш хомут, ай хорош! — Он указал на сильно потертый бархатный воротник своего лоснившегося, как шелк, вицмундира. — А прошение у вас приготовлено?

— Какое прошение?

— О хомуте.

— Да разве надо еще прошение?

— Хе-хе-хе! Как же иначе о вас дело-то завести? С первого шага мы вас зарегиструем, заномеруем. Так под номером и пустим гулять по белу свету!

— Чтобы не потерялся?

— Чтоб не потерялся, само собою, хе-хе-хе! Многому еще вам придется у нас поучиться, хоть и кончили, верно, курс наук?

— Кончил.

— Да не совсем, как видите, не совсем-с. И диплома, пожалуй, с собой не прихватили?

— Нет.

— Что я говорю! При прошении вам следует приложить и диплом, и метрику, и свидетельство о дворянстве. Ведь вы, я чай, из дворян?

— Из дворян. Да нельзя ли мне все это потом представить, хоть завтра?

— Завтра? Гм, в виде особого изъятия разве… Но в прошении вы должны обязательно упомянуть о сем.

— А самое прошение мне можно написать теперь же?

— Можете-с; гербовый лист вы достанете здесь же у швейцара; гривенничек всего приплатите. Эй, Парфентьев! Сходи-ка к Миронычу за гербовым листом.

Парфентьев, дежурный сторож, на врученный ему Гоголем рубль принес ему от швейцара гербовую бумагу и сдачи.

— Вот вам и перышко, садитесь и пишите, — сказал покровительственно чиновник, а сам обратился к вошедшему между тем курьеру постороннего ведомства, чтобы принять от него также несколько пакетов.

Легко сказать — пишите! Да что писать-то? Наплетешь еще совсем несуразное, а суть-то как раз, может, и упустишь, и лист гербовый испортишь. Вот наказание! Совсем как беспомощный ребенок…

— Что же вы? — послышался тут опять голос старичка-чиновника. — И прошение-то короче воробьиного носа написать не умеете? Эх-эх! Всякое, милостивый государь, дело мастера боится. Извольте уж, я вам продиктую. Пишите: «Его превосходительству»… Да что вы, что вы! Перекреститесь!

— Перекреститься?

— Да как же, виданное ли дело: «Превосходительство» пишете с маленькой буквы.

Как школьник под диктовку учителя, Гоголь выводил на бумаге слово за словом, пока не дошел до подписи.

— А здесь внизу выставьте свое местожительство, — заключил учитель. — Вот так. Что, в пот небось вогнало? Не прикажете ли для подкрепления табачку? Нет? Как угодно-с. В приемной тут курение возбранено, да и вообще-то нашему брату, канцелярскому, знаете, курить в присутственном месте не пристало. Так вот-с и балуешься нюхательным табачком: не зазорно и не накладно; дешевле даже курительного.