Роже Мартен дю Гар - Семья Тибо. Том 2

• Название: Семья Тибо. Том 2
• Автор: Роже Мартен дю Гар
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Историческая проза
• Год: 1972
• ISBN: 1.0 — Scan: Irbys27; OCR, Formatting, BookCheck: час

Роман-эпопея классика французской литературы Роже Мартен дю Гара посвящен эпохе великой смены двух миров, связанной с войнами и революцией (XIX — начало XX века).

На примере судьбы каждого члена семьи Тибо автор вскрывает сущность человека и показывает жизнь в ее наивысшем выражении — жизнь как творчество и человека как творца.

Перевод с французского Инн. Оксенова, Н. Рыковой, Д. Лившиц, Н. Жарковой.

Примечания М. Машкина и И. Подгаецкой.

Иллюстрации Б. Заборова.

---

Жиз снова наклонила голову, чтобы не встречаться взглядом с Антуаном; несколько мгновений она сидела молча, с трудом удерживая слезы, будто что-то внезапно оборвалось в ней. Наконец, чтобы не разрыдаться, она стремительно поднялась с места и пошла в буфетную.

«Как она раздалась, — подумал Антуан, следя за ней глазами и досадуя, что невольно ее огорчил. — Бедра! Грудь! По фигуре ей можно дать на десять больше, лет тридцать, по крайней мере!»

Он вытащил из кармана ожерелье. Маленькие, пахнувшие мускусом зернышки сизо-свинцового оттенка, величиной с вишневую косточку, чередовались с бусинами старого янтаря, и формой и цветом напоминавшими мирабель. Такая же темноватая желтизна, чуть прозрачная, чуть тусклая — желтизна перезревшей мирабели. Машинальным движением он вертел ожерелье между пальцами, янтарь теплел, и Антуану казалось, будто он только что снял ожерелье с шеи Рашели.

Когда вошла Жиз с блюдом клубники, вся горечь печали еще так ясно читалась на ее лице, что Антуан почувствовал волнение. Пока она ставила блюдо на стол, он молча погладил ее смуглую руку, перехваченную у запястья серебряным браслетом. Жиз вздрогнула; ресницы ее затрепетали… Избегая его взгляда, она села на место, и две крупные слезы выступили на ее глазах. Потом, не скрывая больше своего горя, она повернулась к Антуану со смущенной улыбкой и несколько мгновений молчала.

— Какая я глупая, — вздохнула она наконец. И стала чинно посыпать клубнику сахаром. Но тут же поставила сахарницу на стол и резко выпрямилась. — Знаешь, отчего я больше всего страдаю, Антуан? Никто вокруг меня не произносит его имени… Женни не перестает думать о нем, я это знаю, чувствую; она и маленького так горячо любит потому, что он сын Жака… И Жак всегда с нами, любовь, которую я питаю к Женни, рождена памятью о Жаке. А разве она стала бы относиться ко мне так нежно, разве стала бы обращаться со мной, как с сестрой, не будь этого? Но никогда, никогда Женни не говорит со мной о нем, будто нами обеими владеет какая-то тайна, связывает нас навсегда, и мы никогда не напоминаем о ней ни словом. Но меня это гнетет, Антуан… Я сейчас тебе скажу, — продолжала она, почти задыхаясь. — Она гордая, Женни, с ней нелегко. Она… Я ее хорошо теперь знаю!.. Я ее люблю, я жизнь бы отдала за нее и за малыша! Но я страдаю. Страдаю оттого, что она такая замкнутая, такая… не знаю, как и сказать… Видишь ли, я думаю, что она мучается мыслью, что Жака все, кроме нее, недооценивали. Воображает, будто лишь она одна его понимала! И во что бы то ни стало, всеми силами души цепляется за то, что была единственной. Вот почему она не желает ни с кем о нем говорить. Особенно со мной! И все же… Все же…

Крупные слезы катились по щекам Жиз, хотя лицо ее, внезапно постаревшее, уже не выражало печали, а только страсть, гнев, еще что-то дикарское, чего Антуан не мог постичь. Он задумался. Он был удивлен: никак он не предполагал, что Женни и Жиз могут сойтись так близко.

— Не знаю, известно ли ей… о моих чувствах к Жаку, — продолжала Жиз тише, но голос ее по-прежнему прерывался. — А мне так хотелось бы поговорить с ней об этом в открытую! Мне нечего от нее скрывать… Мне так хотелось бы, чтобы она знала все! Даже о том знала, что если я ее тогда ненавидела — да, да, страстно ненавидела, то сейчас — все перевернулось; с тех пор как Жак умер, все мои чувства к нему (ее загоревшиеся глаза чуть ли не гипнотизировали) я перенесла на нее, на их ребенка!

Антуан уже почти перестал слушать, он видел только вздрагивающие темные веки Жиз, длинные ресницы, которые медленно подымались и опускались, то открывая, то приглушая сверкание зрачков, подобно мигающему свету маяка. Он подпер щёку рукой и с наслаждением вдыхал аромат, который шел от его пальцев, все еще пропитанных благовонием мускуса.

— Теперь они двое — вся моя семья, — снова заговорила Жиз, делая над собой усилие, чтобы казаться спокойной, — Женни обещала мне, что не оставит меня никогда…

«Если бы я предложил, согласилась бы она поселиться со мной?» — подумал Антуан.

— Да, обещала. И, что бы ни случилось в дальнейшем, это облегчает мне жизнь, помогает мириться с будущим, понимаешь? Для меня на свете не существует теперь никого, кроме нее и нашего маленького!

«Нет, не согласится», — решил он. Однако он с удивлением улавливал в звуках ее дрожащего голоса какие-то диссонирующие ноты, говорившие о многом… «Как много странного, — думалось ему, — в этой близости двух женских сердец, двух вдовьих сердец! Нежность, конечно. Но и наверняка ревность. И не без ядовитой примеси ненависти. И все это образует ту буйную мешанину, которая дьявольски похожа на любовь».

Жиз продолжала говорить; но теперь уже этот неудержимый монолог-жалоба облегчал ей сердце.

— Какое удивительное существо Женни… Благородная, деятельная… Чудесная! Но как она сурова со всеми. Сурова, даже несправедлива к Даниэлю… И ко мне тоже, я это чувствую… О, она имеет на это право, я ведь ничто по сравнению с ней! Но не всегда же она права. Она в ослеплении, она верит только себе, не допускает и мысли, что кто-нибудь может думать по-иному, чем она… А ведь я ничего не требую особенного! Если она не хочет, чтобы Жан-Поль рос в вере своего отца, пусть так, я не в силах ее переубедить… Но пусть она хотя бы окрестит его у пастора! — Взгляд Жиз стал жестоким; и так же, как некогда Мадемуазель, она упрямо покачала головой, наморщив выпуклый лоб и непримиримо стиснув губы. — А ты как считаешь? — воскликнула она, вдруг повернувшись к Антуану. — Пусть делает из него протестанта, если хочет! Но пусть не воспитывает сына Жака, как какую-нибудь собачонку!

Антуан сделал уклончивый жест.

— Ты не знаешь нашего малыша, — продолжала Жиз. — Это натура страстная, ему будет нужна вера!.. — Она вздохнула и вдруг добавила уже другим, страдальческим тоном: — Совсем как Жак! Ничего не случилось бы, если бы Жак не утратил веры! — И снова лицо ее, удивительно подвижное, преобразилось, смягчилось, и восхищенная улыбка все ярче светилась в ее глазах. — Он так похож на Жака, наш мальчик! Такой же темно-рыжий, как и Жак! Его глаза, его руки! И в три года — такой своевольный! Такой норовистый, а иногда хитрый. — В голосе ее не осталось и следа прежней злобы. Она рассмеялась от всего сердца. — Он зовет меня «тетя Жи».

— Ты говоришь, своевольный?

— Совсем как Жак. Те же вспышки гнева, помнишь? Глухого гнева… И тогда он убегает в самый дальний конец сада и что-то там обдумывает свое.

— Умный?

— Очень. Все понимает, угадывает. И какая чуткость! От него всего можно добиться лаской. Но если ему противоречить, если что-нибудь запретить, он хмурит брови, сжимает кулачки, себя не помнит. Настоящий Жак. — Она помолчала, задумалась о чем-то. — Даниэль очень удачно его снял. Кажется, Женни послала тебе карточку?

— Нет. Женни никогда не посылала мне ни одной фотографии своего сына.

Жиз удивленно подняла на Антуана глаза, как бы спрашивая о чем-то, хотела что-то сказать, но удержалась.

— У меня в сумочке есть его карточка… Хочешь посмотреть?

— Конечно.

Жиз притащила сумочку и вынула оттуда две маленькие любительские фотографии.

На одной, очевидно прошлогодней, Жан-Поль был снят со своей матерью: это была прежняя, но немного пополневшая Женни, лицо стало круглей, черты спокойные, даже строгие. «Она будет похожа на госпожу де Фонтанен», — подумал Антуан. Женни была в черном платье; она сидела на ступеньке террасы, прижав к себе сына.

На другой, очевидно, более поздней карточке Жан-Поль был снят один: на нем было полосатое джерси, плотно облегавшее его маленькое, на редкость крепкое тельце; он стоял, весь напрягшись, сердито нагнув головенку.

Антуан долго смотрел на обе карточки. Вторая особенно напомнила ему Жака; та же форма головы, тот же проницательный взгляд исподлобья, тот же рот, челюсть, крупная челюсть, как у всех Тибо.

— Видишь, — поясняла Жиз; она стояла, наклонившись, за плечом Антуана, — он тут играл песком. Видишь, вот тут его лопатка; он бросил ее, рассердился, потому что прервали его игру, и отошел к стене…

Антуан поднял голову и улыбнулся.

— Значит, ты очень любишь малыша, да?

Жиз ничего не ответила, но улыбнулась, и ничто не могло быть красноречивее этой открытой улыбки, полной восхищения и нежности.

И вдруг — Антуан ничего и не заметил — она смутилась, как смущалась каждый раз, вспоминая тот свой бессмысленный поступок… (Случилось это два года назад, нет, даже больше: Жан-Поль был совсем крошка, его еще не отняли от груди… Жиз очень любила держать его на руках, баюкать, смотреть, как он засыпает у нее на коленях; и когда она видела, как Женни кормит ребенка, яростное чувство отчаяния, зависти овладевало ею. Однажды вечером Женни оставила ребенка под ее присмотром, в воздухе висела предгрозовая гнетущая духота, и Жиз, повинуясь безотчетному искушению, унесла малыша к себе в комнату, заперлась там и дала ему грудь. Ох, как жадно он припал к соску крошечным ротиком; он сосал ее грудь, кусал, тискал… Жиз страдала несколько дней: больше от синяков, чем от угрызений совести. Совершила ли она грех? Она немножко успокоилась лишь после того, как полунамеками призналась в своем проступке на исповеди и сама наложила на себя длительное покаяние. И уже никогда не повторяла этого больше…)