Станислав Лем - Мнимая величина

• Название: Мнимая величина
• Автор: Станислав Лем
• Издательство: АСТ, Астрель
• Жанр: Современная проза
• Год: 2010
• ISBN: 978-5-17-065870-1

Сборник, в котором в равной степени проявились таланты Лема - писателя, философа и литературного критика.

"Мнимая величина". Знаменитые "апокрифы" Станислава Лема. Книга-игра, изящная, остроумная, ироничная мистификация. Предисловия к вымышленным произведениям никогда не существовавших авторов.

И еще одна блестящая мистификация - "Голем XIV". Человек - точнее, человечество - с точки зрения суперкомпьютера. Безупречная компьютерная логика и весьма неутешительные прогнозы.

---

Первым произведением бит-мимезиса, получившим всемирную известность, был роман Псевдо-Достоевского "Девочка". Создал его в релаксационном режиме многоблочный агрегат, занимавшийся переводом полного собрания сочинений русского писателя на английский язык. Выдающийся русист Джон Ради в своих воспоминаниях рассказывает, какое потрясение он пережил, получив машинописную рукопись, подписанную странным (как он полагал) псевдонимом ГИКСОС. Впечатление, произведенное чтением "Девочки" на этого знатока Достоевского, надо думать, было и впрямь неслыханным, коль скоро он, по его собственным словам, усомнился, что читает роман наяву! Авторство текста было для него несомненным, но в то же время он знал, что у Достоевского такого романа нет.

Вопреки тому, что писали газеты, агрегат-переводчик, усвоив все написанное Достоевским, включая "Дневник писателя", а также всю литературу о Достоевском, вовсе не сконструировал "фантом", "модель" или "машинное воплощение" личности реального автора.

Теория мимезиса крайне сложна, но ее принцип, равно как и обстоятельства, позволившие создать этот феноменальный образец миметической виртуозности, можно изложить просто. Машинный переводчик и не думал воссоздавать Достоевского как реальное лицо или личность (впрочем, это было бы ему не по силам). Процедура выглядит так: в пространство значений проецируется творчество Достоевского в виде изогнутой фигуры, напоминающей разомкнутый тор или лопнувшее (с пробелом) кольцо. После этого сравнительно простой задачей (простой, разумеется, не для человека, а для машины) было "замкнуть" пробел, то есть "вставить недостающее звено".

Можно сказать, что в творчестве Достоевского через романы главного ряда проходит семантический градиент, продолжением которого, а вместе с тем "звеном, замыкающим кольцо", оказывается "Девочка". Именно поэтому знатоки, ясно представляющие себе, как соотносятся между собой произведения великого писателя, не испытывают ни малейших сомнений относительно того, где, то есть между какими романами, следует поместить "Девочку". Лейтмотив, звучащий уже в "Преступлении и наказании", нарастает в "Бесах", а между этим романом и "Братьями Карамазовыми" открывается "пробел". Это был успех, но вместе с тем - редкая удача мимезиса; попытки добиться, чтобы машинные переводчики создали нечто подобное за других авторов, ни разу не дали такого блестящего результата.

Мимезис не имеет ничего общего с эмпирической хронологией творчества данного писателя. Так, например, существует неоконченная рукопись романа Достоевского "Император", но "догадаться о ней", "напасть на ее след" машины никогда не смогли бы, потому что этим романом автор пытался выйти за рамки своих возможностей. Что же касается "Девочки", то кроме первой версии, созданной ГИКСОСОМ, существуют ее варианты, созданные другими агрегатами, хотя знатоки считают их менее удачными; различия в композиции оказались, конечно, значительными, но все эти апокрифы объединяет общая, доведенная до пронзительной кульминации проблематика Достоевского борение святости с телесным грехом.

Каждый, кто читал "Девочку", понимает, какие причины не позволили Достоевскому ее написать. Разумеется, с точки зрения традиционной гуманистики мы совершаем сущее святотатство, уравнивая в правах машинную имитацию с подлинным творчеством; но битистика в самом деле неизбежно выходит за рамки классического канона оценок и ценностей, в котором подлинность текста имеет решающее значение, - поскольку мы можем доказать, что "Девочка" принадлежит Достоевскому "в большей степени", чем его собственный текст - "Император"!

Общая закономерность мимезиса такова: если автор полностью исчерпал стержневую для него конфигурацию порождающих смыслов ("страсть всей жизни"), или, в терминологии битистов, "пространство своих семофигур", то ничего, кроме вторичных текстов ("затухающих", "эхо-текстов") , мимезис уже не даст. Но если он чего-то "не досказал" (скажем, по биологическим причинам - из-за ранней смерти, или по социальным - из-за недостатка решимости) - мимезис способен воссоздать "недостающие звенья". Правда, конечный успех зависит еще и от топологии семофигур писателя; тут важно различать сходящиеся и расходящиеся семофигуры.

Обычный критический анализ текстов недостаточен для оценки шансов мимезиса в каждом конкретном случае. Скажем, литературоведы рассчитывали на миметическое продолжение творчества Кафки, но их надежды не оправдались; мы не получили ничего, кроме заключительных глав "Замка". Для битистов, впрочем, казус Кафки методологически особенно ценен; из анализа его семофигуры видно, что уже в "Замке" он подошел к крайним пределам творчества: три попытки, предпринятые в Беркли, показали, что машинные апокрифы "тонут" в многослойных "эхо-отражениях смыслов", в чем объективно проявилась экстремальность этого рода писательства. Ибо то, что читатель интуитивно ощущает как совершенство композиции, есть следствие равновесия, называемого семостазом; если аллегоричность чересчур перевешивает, прочтение текста становится непосильной задачей. Физическим аналогом подобной ситуации будет пространство, замкнутое таким образом, что звучащий в нем голос искажается вплоть до полного затухания - в ливне отовсюду идущих эхо-отражений.

Перечисленные выше ограничения мимезиса, несомненно, благодетельны для культуры. Ведь издание "Девочки" вызвало переполох не только среди людей искусства. Не было недостатка в Кассандрах, предрекавших, что "мимезис задавит культуру", что "вторжение машин" в средоточие человеческих ценностей будет губительнее и ужаснее любого вымышленного "вторжения из космоса".

Опасались, что возникнет индустрия "креативных услуг" и культура станет кошмарным раем: коль скоро первый встречный по первому своему капризу получает шедевры, мгновенно создаваемые машинными "суккубами" или "инкубами", которые безошибочно окукливаются в духов Шекспира, Леонардо, Достоевского... то рушатся все иерархии ценностей, ведь пришлось бы бродить по колено в шедеврах, как в мусоре. По счастью, подобный апокалипсис мы можем причислить к сказкам.

Мимезис, поставленный на промышленную основу, действительно повлек за собой безработицу, но лишь среди поставщиков тривиальной литературы (НФ, "порно", авантюрное чтиво и т.п.); там он и впрямь вытеснил людей из сферы интеллектуального производства; но вряд ли это особенно огорчит добропорядочного гуманитария.

C. Критика системной философии (или софокризия) считается пограничной зоной между областями битистики, получившими название "cis-humana" и "trans-humana". Эта критика, вообще говоря, сводится к логической реконструкции творений великих философов и, как уже говорилось, берет свое начало в миметических процедурах. Она получила зримое выражение (заметим, довольно-таки вульгарное) - благодаря применению, которое ей подыскали охочие до прибылей предприниматели. До тех пор пока онтологии Аристотелей, Гегелей, Аквинатов можно было благоговейно созерцать лишь в Британском музее, в виде светящихся "фигур-коконов", вделанных в куски темного стекла, трудно было усмотреть в этом что-то дурное.

Но теперь, когда "Сумму теологии" или "Критику чистого разума" можно купить в виде пресс-папье любых размеров и цвета, это развлечение, надо признать, приобрело пошловатый привкус. Наберемся терпения: эта мода пройдет, как и тысячи других. Конечно, покупателей "Канта, застывшего в янтаре", мало заботят поразительные философские открытия, которые дала нам бит-апокризия. Мы не станем излагать ее результаты: читатель найдет их в III томе монографии; достаточно заметить, что семоскопия - это поистине новый орган чувств, которым неожиданно одарил нас дух из машины, дабы позволить нам созерцать величайшие свершения духа.

Немаловажно и еще одно обстоятельство: до сих пор мы были вынуждены верить на слово крупнейшим ученым, уверявшим нас, что путеводной звездой, которая вела их к открытиям, была чистая красота математического построения; теперь мы можем убедиться в этом воочию, взяв в руки - чтобы разглядеть поближе - их застывшую мысль. Разумеется, то, что десять томов высшей алгебры или многовековую борьбу номинализма с универсализмом можно запечатлеть в куске стекла размером с кулак, само по себе никак не влияет на дальнейшее развитие мысли. Бит-творчество столь же облегчает, сколь и осложняет творчество человека.

Одно можно сказать с уверенностью. До возникновения машинного разума ни один мыслитель, ни один творец не имел таких усердных, таких абсолютно внимательных - и таких беспощадных читателей! Так что в восклицании, которое вырвалось у одного выдающегося мыслителя, когда ему показали критику его труда Ментором V: "Вот кто меня и вправду читал!" - нашло выражение чувство горечи, столь понятное в нашем веке, когда пустое бахвальство и поверхностная эрудиция заменяют солидные знания. Мысль, которая приходит мне в голову, когда я пишу эти слова, - что не люди будут их самыми добросовестными читателями, - и в самом деле исполнена горькой иронии.