Курцио Малапарте - Капут

• Название: Капут
• Автор: Курцио Малапарте
• Жанр: Военное
• Год: 2015
• ISBN: 978-5-91103-219-7

Курцио Малапарте (Malaparte – антоним Bonaparte, букв. «злая доля») – псевдоним итальянского писателя и журналиста Курта Эриха Зукерта (1989–1957), «неудобного» классика итальянской литературы прошлого века. В 1941 году, впав в немилость к Муссолини и чудом избежав ареста, Малапарте отправился в качестве корреспондента «Corriere della Sera» на Восточный фронт. Его наблюдения и свидетельства очевидца стали основой гигантской фрески, изображающей охваченную войной Европу – от Сталинграда до побережья хорватской Далмации. Роман «Капут», ее первая и наиболее известная часть, был издан в 1944 году, когда война еще продолжалась, вторая часть, «Шкура» (1949), вышла вскоре после ее завершения.

---

– Польские рабочие, – вещал Франк, – не из лучших в Европе, но и не из худших. Когда хотят, они могут очень хорошо работать. Полагаю, мы можем на них рассчитывать, особенно на их дисциплину.

– Все же есть у них один очень серьезный недостаток, – сказал Вехтер, – они смешивают патриотизм с техническими вопросами труда и производства.

– Не только с техническими, но и с моральными, – сказал барон Фользеггер.

– Современная техника, – вставил Вехтер, – не допускает вмешательства посторонних элементов в дела труда и производства. А патриотизм рабочих среди всех чуждых производству вопросов – самая опасная проблема.

– Несомненно, – сказал Франк, – но патриотизм рабочих сильно отличается от патриотизма дворян и буржуа.

– Родина рабочего – заводы и машины, – негромко произнес человек Гиммлера.

– Это мысль коммунистов, – сказал Франк, – думаю, ее сформулировал Ленин. Хотя, в сущности, она выражает реальность. Польский рабочий – добрый патриот, он любит свою родину, но знает, что лучший способ спасти страну – это работать на нас, – добавил Франк, глядя на человека Гиммлера, – а если он будет противиться…

– Мы в курсе многих вещей, – сказал человек Гиммлера, – о которых польский рабочий не знает или не желает знать. Лично я предпочел бы не знать, – добавил он с застенчивой улыбкой.

– Если хотите выиграть войну, – сказал я, – вы не можете уничтожить родину рабочего. Не можете уничтожить машины, цеха, промышленность. Это проблема не только польская, а всеевропейская. Как и в остальных завоеванных вами странах, вы можете уничтожить родину знати, родину буржуазии, но не родину рабочих. Полагаю, смысл этой войны весь в этом, или в основном в этом.

– Крестьянство, – сказал человек Гиммлера.

– Если нужно, – сказал Франк, – мы раздавим рабочих под крестьянским прессом.

– И проиграете войну, – сказал я.

– Герр Малапарте прав, – сказал человек Гиммлера, – мы проиграем войну. Нужно, чтобы польские рабочие нас полюбили. Мы должны заставить польский народ полюбить нас.

Он улыбался, пока говорил, а замолчав, отвернулся к камину.

– Все кончится тем, что поляки полюбят нас, – сказал Франк, – это народ романтиков, и новым видом завтрашнего польского романтизма будет любовь к немцам.

– А пока, – сказал барон Фользеггер, – польский романтизм… Есть венская поговорка, она как нельзя лучше рисует наше положение по отношению к полякам: «Ich liebe dich, und du schläfst», «Я люблю тебя, а ты спишь».

– Oh! Оui, je t’aime et tu dors. Très amusant, n’est-ce-pas?[79] – сказала фрау Вехтер.

– Ja, so amüsant! – сказала фрау Бригитта Франк.

– В итоге поляки, конечно же, полюбят нас, но пока они спят, – сказал Вехтер.

– Я полагаю, они притворяются спящими, – изрек Франк. – Они и не мечтают о большем, чем дать себя любить. О каждым народе судят по его женщинам.

– Польские женщины, – сказала фрау Бригитта Франк, – известны своим изяществом и красотой. Est-ce que vous les trouvez tellement jolies?[80]

– Я нахожу их достойными восхищения, – сказал я, – и не только из-за красоты и элегантности.

– А по мне они не такие уж и красавицы, как их рисуют, – сказала фрау Бригитта Франк. – Красота немецкой женщины строже, она более классическая и подлинная.

– Il y en a pourtant qui sont très jolies et très élégantes[81], – сказала фрау Вехтер.

– В старые добрые времена в Вене, – сказал барон Фользеггер, – их считали элегантнее самих парижанок.

– Ah! Les Parisiennes![82] – воскликнул Франк.

– Est-ce qu’il y a encore des Parisiennes?[83] – спросила фрау Вехтер, грациозно откинув назад голову.

– А я нахожу элегантность полек ужасно провинциальной и démodée, – сказала фрау Бригитта Франк. – И, конечно же, не война тому виной. Германия тоже воюет уже больше двух с половиной лет, а все же германские женщины сегодня – самые элегантные в Европе.

– Il paraît, – сказала фрау Гасснер, – que les femmes polonaises ne se lavent pas souvent[84].

– Oh! Оui, elles sont terriblement sales[85], – сказала фрау Бригитта Франк, встряхнув своим бархатным колоколом, издавшим долгий зеленый звук.

– Не их вина, – сказал барон Фользеггер, – что у них нет мыла.

– Скоро, – сказал Франк, – у них не будет повода жаловаться. В Германии найден способ варить мыло из материала ничтожной стоимости, которого везде в изобилии. Я уже заказал большие партии такого мыла для раздачи польским паннам, чтоб они могли мыться. Это мыло, сваренное из дерьма.

– Из дерьма? – воскликнул я.

– Да, из человеческого дерьма, – ответил Франк.

– И хорошее мыло?

– Прекрасное, – сказал Франк. – Я испытал его в деле и остался очень доволен.

– Дает хорошую пену?

– Пена великолепная. Можно прекрасно бриться. Мыло, достойное короля.

– God shave the King! – воскликнул я.

– Только… – добавил немецкий король Польши.

– Только… – затаил я дыхание.

– Только один недостаток: вонь и цвет никуда не уходят.

Взрыв смеха встретил его слова.

– Ach so! Ach so! Wunderbar! – кричали все.

Прочувствованная слеза скатилась по щеке фрау Бригитты Франк, немецкой королевы Польши.

V Запретные города

Я выехал из Радома, пересек в машине бескрайнюю, погребенную под снегом польскую равнину и приехал в Варшаву. Сметенные бомбардировками строения пригородов, улица Маршалковская – остовы сожженных пожарами дворцов, руины железнодорожного вокзала, черные дома без стекол – все имело жалкий вид под вечерним освещением, но было желанным отдохновением моим глазам, ослепленным постоянным сверканием снега.

Пустынные улицы, редкие прохожие вдоль стен, немецкие патрули с автоматами наперевес на перекрестках. Саксонская площадь выглядела призрачно огромной. Я поднял взгляд на второй этаж гостиницы «Европейская», нашел окно номера, где прожил 1919-й и 1920-й годы, будучи молодым сотрудником Королевской дипломатической миссии Италии. Окно освещено. Я вошел во двор дворца Брюль, пересек атриум и ступил на первую ступень парадной лестницы.

Немецкий губернатор Варшавы Фишер пригласил меня в тот вечер на обед в честь генерал-губернатора Франка и его супруги фрау Бригитты Франк, куда были приглашены также его ближайшие сотрудники. Дворец Брюль, раньше резиденция Министерства иностранных дел Республики Польша, теперь – немецкого Губернаторства Польши, высится невредимым в двух шагах от развалин старой гостиницы «Англетер», в которой останавливался Наполеон. Только одна бомба поразила дворец, разрушив потолок над парадной лестницей и над внутренней лоджией, ведущей в великолепные апартаменты Фишера, когда-то их занимал лично министр иностранных дел Польской Республики полковник Бек. Я ступил на первую ступень и, начиная восхождение, посмотрел вверх. В конце лестницы, по обеим сторонам которой высились тонкие белые, навязчивого и ущербного современного классицизма колонны без оснований и капителей, будто освещенные снизу вверх безжалостными театральными прожекторами, стояли две импозантные статуи из плоти, они угрожающе нависали надо мной, пока я медленно поднимался по ступеням розового мрамора. Убранная в золотую lamé, парчу, в жестких и глубоких, напоминавших каннелюры, складках, величественно возвышалась фрау Фишер, ее лоб венчало высокое причудливое сооружение из светлых с медным отливом прядей, выглядевшее богатой коринфской капителью, причудливо посаженной на дорическую колонну. Из-под нижнего края юбки выглядывала пара огромных ступней, выше – две округлые голени с мясистыми икрами, которым серые шелковые чулки придавали стальной оттенок. Ее напряженные руки висели вдоль тела, словно нагруженные тяжелой ношей. Рядом с ней импозантно возвышалась громада губернатора Фишера – упитанная, геркулесовская фигура, затянутая в черный, берлинского кроя фрак с коротковатыми рукавами. Маленькая круглая голова, розовое, оплывшее лицо, глаза навыкате под красными веками. Пытаясь скрыть неуверенность, он изредка облизывал губы медленным заученным движением. Он стоял, широко расставив ноги и держа напряженно, чуть отведя в стороны, полусогнутые, сжатые в кулак руки, как статуя кулачного бойца. По закону перспективы обе тяжелые фигуры казались мне, поднимавшемуся снизу медленным шагом, наклоненными назад, как статуи, которых фотографируют снизу: ступни, ноги и руки выглядели непропорционально большими и деформированными. С каждым шагом во мне росло смутное опасение, подобное тому, которое испытывает сидящий в первом ряду партера зритель, когда певец приближается к краю рампы и угрожающе нависает над ним, воздев руки и распахнув рот. Обе тяжелые статуи из плоти разом вскинули правые руки и гаркнули: «Heil Hitler!»

(И здесь на моих глазах супруги Фишер растворились в холодном голубом свете ламп, их место заняли две высокие, зыбкие тени супругов Бек. Мадам Бек сияла улыбкой; слегка наклонившись вперед, она подавала мне руку, как бы помогая преодолеть последние ступени, а полковник Бек, высокий и худой, с маленькой птичьей головой человек, кланялся с суховатой английской элегантностью, едва заметно расшаркиваясь левой ногой. Это были два бледных образа ушедшего времени и давних воспоминаний, они двигались с призрачным изяществом на фоне варшавских развалин, где истощенные, посиневшие от горя и тревоги, воздев руки горе, стенали тьмы людей. Мадам Бек, похоже, не замечала шествия за своей спиной, она улыбалась и протягивала мне руку. А полковник Бек с побелевшим, испуганным лицом вертел птичьей головой на тонкой шее (голубой свет ламп отражался от его блестящего черепа и выдающегося носа), делал движение повернуться, выдвигал плечо, как бы стараясь закрыть декорации разрушенной Варшавы: ее улицы и закутанный в облезшие меха и изорванные плащи истощенный люд под нахлобученными на голову, выцветшими от непогоды шляпами. Шел снег, и время от времени из медленно двигавшейся по тротуару толпы один живой взгляд среди тысяч потухших взглядов вспыхивал ненавистью и отчаянием в сторону переходящего улицу немецкого солдата в кованых сапогах. Перед гостиницами «Бристоль» и «Европейская», перед кинотеатром на улице Новы Свят и костелом Святого Андрея, где покоится урна с сердцем Шопена, перед развалинами улиц Маршалковской и Краковского предместья, перед разбитыми витринами магазинов Веделя и Фукса женщины оборачивались, обмениваясь разочарованными взглядами и усталыми кивками; стайки мальчишек бегали, катались на льду, останавливались поглазеть на снующих взад и вперед немцев во дворе дворца Потоцких, где располагалась Kommandatur. Вокруг разожженных на площади больших костров молчаливые, припорошенные снегом мужчины и женщины тянули руки к огню. Все оборачивались, устремив взгляд на две призрачные грациозные тени на вершине мраморной лестницы дворца Брюль, иногда кто-нибудь взмахивал руками и издавал крик. Под конвоем эсэсовцев проходили закованные люди, все обращали взгляд к мадам Бек, с улыбкой протягивавшей мне руку, к полковнику Беку, обеспокоенно двигавшему маленькой головой на тонкой шее, выставлявшему плечо, стараясь затолкать назад убогие декорации развалин Варшавы: грязный, серый пейзаж, похожий на штукатурку в кровавых пятнах, изрытую пулями карательного отряда.)