Георгий Граубин - На берегах таинственной Силькари

• Название: На берегах таинственной Силькари
• Автор: Георгий Граубин
• Издательство: Восточно-Сибирское книжное издательство
• Жанр: Великолепные истории
• Год: 1974

Сибирь — удивительная страна. В ней есть непроходимые леса и болота, есть обширные степи, свои маленькие Сахары и ледники. Зимой здесь стоят суровые морозы, а летом бывает жарко, как в пустыне. Почти вся сибирская земля скована вечной мерзлотой, а под мерзлой землей плещутся моря горячей воды.

История заселения Сибири тоже необыкновенна. У сибиряков крепкий характер, большая душевная щедрость, они славятся традиционным гостеприимством. И теперь в Сибирь едут из-за Урала не только работать — едут на экскурсии, просто провести отпуск в лесах и на горных реках.

Эта книга — рассказ не о всей Сибири, а лишь о самой восточной ее части — таежном Забайкалье. Из нее вы узнаете — об истории этого неповторимого края, а во второй части — о тайнах сибирских лесов и чудесах природы.

---

Тюрьму давно перестроили — камеры разгородили, в комнатах сделали широкие окна. Массивную тюремную ограду тоже разрушили, оставив на память лишь крохотную частицу. И все-таки жутковато входить в гулкий коридор полуподвала — перед тобой незримо стоят тени в серых халатах: умерший от тифа студент Павел Иванов, покончивший с собой Егор Сазанов, не вставшая перед бароном Корфом непокорная Елизавета Ковальская. Это здесь она набросилась с кинжалом на смотрителя Бобровского.

Преподаватель по труду Николай Николаевич Колесников деловито открывает одну из комнат — камеру тех лет. Ее оставили в неприкосновенности.

В этой части полуподвала школьные мастерские, по коридору сломя голову носятся ребятишки. Для них эта комната обыкновенная кладовая. А я поневоле вздрагиваю, когда мы входим в сырую, угрюмую и, как бы это сказать точнее, безысходную камеру.

Она — точная копия большой одиночной камеры Алексеевского равелина Петропавловской крепости. Разве вот окно не так высоко — полуподвал. И коридор, в который выходят двери, не такой длинный.

В камере давно уже нет ни нар, ни параши, ни решетки на окне. Начинаем всматриваться в серую от времени противоположную стену, на ней все отчетливей вырисовывается бурое пятно крови.

— Кровь, — подтверждает Николай Николаевич. — Тут ведь не просто камера была, а карцер: тюрьма в тюрьме. Понятно, что не все в ней выдерживали — некоторые головы о стену разбивали. Мой дед Тимофей Егорович отбухал в этой тюрьме двадцать лет. К нему в кошевку кто-то подкинул убитого священника, вот его и приговорили к смертной казни. А когда нашлись преступники, деда «помиловали» — заменили виселицу двадцатилетней каторгой… Между прочим, в нашем поселке еще есть те, которые сидели в этих камерах. Жив еще даже и один из надзирателей. А меня уж вы извините — мне надо готовить лекцию о космосе…

Вот когда история, которую я долгими вечерами изучал по архивным материалам, стала обрастать плотью! Словно все события тех лет воскресли и прошли перед моими глазами.

Чаще всего предприятия разделяют судьбу общества. Процветает общество — процветают его предприятия, хиреет общество — приходят в упадок фабрики и заводы.

Все месторождения Горного Зерентуя при царе захирели. Из Благодатского тогда вынули за полвека сто тысяч тонн руды, остальную испортили (брали руду хищнически, выбирая ту, в которой больше металла). На Екатерининско-Благодатском месторождении полукилометровую штольню для спуска воды проходили семнадцать лет. Штольни Мальцевскую и Константиновскую проходили двадцать один год, а длина каждой была всего по километру. Труд в шахтах, конечно, был ручной. Царь и его чиновники заботились только о своих прибылях. До рабочих никому дела не было. Когда на Каре Разгильдеев дал слово добыть 100 пудов золота за год, он слово сдержал, но на кладбище прибавилась тысяча свежих могил.

Перед первой мировой войной Горный Зерентуй хотели откупить на тридцать пять лет англичане. Они походили, посмотрели выработки, поразведали недра — и не решились. К тому же началась война, и стало не до этого. Так что к семнадцатому году в Горном Зерентуе оставалась одна тюрьма.

Но вот после Отечественной войны в этих краях снова появились геологи. Поселились они в полуразрушенном здании бывшей тюрьмы и стали закладывать разведочные шахты. А вскоре не по дням, а по часам на бросовом месторождении стала возрастать добыча руды. Рудник за один год стал давать столько руды, сколько он давал при царе за пятьдесят лет. Особенно удивила Благодатна. Обогатительная фабрика здесь была построена для того, чтобы проводить опыты. Но когда пошла «большая руда», рабочие сами, без всяких проектов и специалистов, расширили ее в восемь раз. Прошло немного времени — и мощность ее увеличилась еще в два раза. Благодатка — стала давать самый дешевый свинец.

В Кадае мы поехали сразу на тот холм, где похоронен поэт Михайлов. Стоя у его могилы, мы представляли, как его оплакивал в Лондоне Герцен, как по этой вот дорожке вслед за гробом поднимался убитый горем Чернышевский. Узнав о кончине любимого поэта, скорбила революционная молодежь России, в отчаянье ломал руки писатель Шелгунов, которому так и не удалось спасти своего друга. Великий изгнанник нашел здесь свое последнее пристанище. И лишь через девяносто лет встал над этой могилой памятник, и потомки высекли на нем чеканные строки похороненного поэта:

Смело друзья!
Не теряйте
Бодрость в неравном бою,
Родину-мать защищайте,
Честь и свободу свою…
Час обновленья настанет,
Воли добьется народ,
Добрым нас словом помянет,
К нам на могилу придет!

На холме растут белые ромашки, очень много. И здесь же рассыпаны куски белого мрамора: этот холм, наверное, весь из мрамора. Местами даже видны канавы, которые проходили геологи. В них сплошной мрамор. Он так же чист, как и жизнь похороненного в мраморном холме поэта.

Где-то тут, рядом, лежит киевский студент Павел Иванов. (Могила, к сожалению, не сохранилась). Ему так и не удалось стать врачом. Но он погиб на врачебном посту, спасая жителей окрестных сел от тифа.

Павел Иванов был так же непримирим, как Ипполит Мышкин.

В Акатуе заключенный Санковский кинул чайник в начальника тюрьмы Архангельского, но промахнулся. Архангельский любил повторять каторжникам: «Мне не нужен ваш труд, мне нужно ваше изнурение». Санковского заточили в карцер, а Архангельский ответил на телеграмму губернатора, который спрашивал о его здоровье после покушения, такими историческими словами: «Благодарю. Здоровье пока удовлетворительное. Страдаю нравственно. Являются приступы злобы».

После одного из таких приступов Санковского нашли мертвым. Приехал из Иркутска чиновник, стал спрашивать о возможных причинах смерти. Павел Иванов сказал: «Вероятно, его в карцере замучили».

— У нас палачей нет! — вспылил Архангельский.

— Да ты первый палач! — не дрогнув, ответил Иванов. Он был первым, кто осмелился сказать это прямо в глаза мучителю. После этого Павла Иванова увезли в Алгачи, к Бородулину…

Люди, хоронившие киевского студента, пели: «Мы сами, родимый, закрыли орлиные очи твои». А писатель Якубович, автор замечательной книги о забайкальской каторге «В мире отверженных», тоже каторжанин, посвятил своему другу стихи:

Горемыкой покинутым
Далеко от друзей,
В крае, всеми отринутом,
В мире тьмы и цепей,
Под снегами холодными
Ты лежишь, как живой,
Лишь волками голодными
Навещаем порой.
В эту полночь глубокую
Грезишь ты, бедный друг,
Про отчизну далекую,
Про лазурный свой юг.

В поселке, когда мы спустились вниз, нам указали на домик Екатерины Яковлевны Морозовой, отец и дед которой жили в этих местах. Мы спросили старушку, слышала ли она что-нибудь про Павла Иванова, а может быть, и Михаила Михайлова.

— Ну как же, как же, — обрадовалась старушка, — этот дохтур-то отца моего и деда лечил, меня, говорят, на руках держивал. Я-то его не помню, нет — маленькая была. А в нашей семье его вспоминали добром, как же! А Михайлова мой дед хоронил, Василий. Ему тогда двенадцать лет было, а запомнил: такие похороны редко в наших краях бывали! Когда помирал каторжник, его тихо так сносили на кладбище. А этого отдельно похоронили, на горе. Большой, говорят, человек был. Работать-то их гоняли на шахту вон за ту гору, где он похоронен. На этой горе будто он и сказал: «Если помру — тут схороните. Больно место хорошее — все кругом видно». Тут его, соколика, и схоронили, крест над ним деревянный поставили.

Потом Кадая долго покинута была, ничего тут не добывали. Только через пять лет после войны с Гитлером тут строить начали, добывать что-то. Людей приехало много, целых три школы открыли. Все про Михайлова спрашивают, где он похоронен, а креста того нет давно, сгнил.

На ту, на Михайлову-то, могилу меня дед много раз водил, помнила я то место и повела туда молодежь. Отыскали-таки могилку! Вот и памятник теперь поставили, царство ему небесное…

И нам показалось, что эпоха сжалась, времена сблизились. Как далек год смерти Михайлова, но то время в народе еще помнят, рассказы о нем живут!

О ЧЕМ ПЛАКАЛ ВЕРБЛЮД

Я хочу рассказать об известном бурятском писателе Жамьяне Балдановиче Балданжабоне.

У Жамьяна были умные проницательные глаза. Когда он рассказывал о чем-либо, в них вспыхивали лукавые искорки. Жамьян был мудр и спокоен, как Будда. И молодые и старые звали его богшой — учителем.

Многих людей вывел богша в люди, многим помог найти правильную дорогу в жизни. Долгие годы Жамьян был народным учителем. Учителем он стал, пожалуй, с тех пор, как сам начал собираться в школу. В год смерти Владимира Ильича Ленина Балданжабон пошел учиться в Чиндалейскую школу, пошел сразу в третий класс. Но перед этим он обучил грамоте десять мужчин и женщин.