Юрий Калещук - Непрочитанные письма

• Название: Непрочитанные письма
• Автор: Юрий Калещук
• Издательство: Издательство "Известия"
• Жанр: Роман
• Год: 1988

---

Когда вечером мы появлялись, «мама Шура» и Галка, не поворачивая голов, спрашивали: «Достали?» — и, услыхав отрицательный ответ, выразительно вздыхали; с опозданием на один такт вздыхал Колька.

Мой кот Ластик, краса, гордость и неутолимая любовь семьи, известный своими царственными манерами и неукротимым нравом, привыкший безраздельно властвовать над домашней территорией, на все эти дни в полном недоумении затаился под диваном и только ночью, когда я устраивался на тюфячке под книжной полкой, осторожно приползал ко мне и тихонечко тыкался мокрым носом в ухо. Наверное, он многое мог бы рассказать о добровольном затворничестве моих гостей, но я хорошо знал, что Ластик не любил сплетничать и довольствовался тем, что он, привалившись к моему затылку, пел свою вечернюю песенку, за которую некогда получил одно из своих многочисленных прозвищ: «Заплечных-Мур-Мастер».

Билеты все же удалось достать, и они улетели: «мама Шура» с неразгаданной невозмутимостью сфинкса, Галка с облегчением, Колька с полным безразличием к предстоящему перемещению в пространстве, Федя с явной неохотой, ибо накануне в одном из уютных домов, странным образом причастных к кассовым операциям Аэрофлота, он был обучен игре в домашнюю рулетку, сорвал банк то ли в тридцать семь, то ли в сорок пять копеек и был полон желания продолжить эти сладостные уроки.

А Ластик, едва за гостями хлопнул лифт, выполз из своего убежища и трудолюбиво занялся восстановлением границ прежних владений, прибегнув к обычному в таких случаях кошачьему методу; спать в ту ночь нам пришлось с открытыми окнами и дверьми.

— Что мы?.. — смиренно переспросил Федор. — Мы за билетами носились, как эти... арабские скакуны.

— Скакуны! — взвилась «мама Шура». — А из какой конюшни тебе потом звонили? А? «Федора Степановича, пожаста. Ах, извините-простите, пожаста! Когда его можно застать, пожаста? Ах, извините-простите, пожаста!» Ха-а-арошая, видать, лошадь!

Разговор приобрел совершенно неожиданный поворот. Помнится мне, кроме обучения домашней рулетке, в нашу культурную программу больше ничто не входило. Но, подумал я, Федя — это же Федя. Лучший бурильщик Самотлор а, Метрусенко.

— Ладно тебе, — сильно помешкав, сказал Федя. — Это кассирша, наверное, — неуверенно добавил он. — Ну да, кассирша! Рыбу я ей обещал. Сказал, передам с экипажем. Передал. Да, видно, те сами замотали. Все ж таки — муксун! — И с внезапным раздражением спросил у меня: — А почему Лехмус все на БАМ да на БАМ? Забыл нас, да? Неинтересно ему тут, да? Конечно, балета у нас нету. Нету балета! Вот так, Яклич.

— И ты туда же, — сказал я. — При чем здесь балет?

— A-а, не обращай внимания. Все хорошо. Видишь, сидим, пируем, разговоры приятные разговариваем. Давно не виделись. Ты-то теперь о чем писать собираешься?

— Не знаю еще.

— Про нас, наверное, больше не станешь, — вздохнул Федор. — Конечно, когда мы в героях ходили, про нас все писали, а теперь... Мимо объединения, когда ни проедешь, всегда тьму машин заметишь. То у них совещание, то заседание, то проверка, то проработка: почему план не выполнили, почему то да почему это? Разве так делу поможешь? Эх, спросили бы у меня, я бы сказал...

Метрусенко сказал бы, это уж точно. Я просто припомнить не могу ни одного вопроса, на который не было бы у него ответа. Вот, правда, с «лошадью» он маленько замешкался, но...

— Ладно, — сказал Федор. — Что-то раскисли мы с тобою совсем. Давай-ка за нашу бригаду выпьем, за всех наших ребят. Отличные мужики, теперь таких не делают. Знаешь, что я тебе скажу: если б Васильич снова тут появился и опять бы начал бригаду сколачивать, я б к нему пошел. Ей-ей! Да все бы пошли! И Толик Мовтяненко. И Саня Вавилин. И Сухоруков. И Равиль. И Ромка... Вот только Бурмашева Николая нет больше. Нет Кольки...

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. НАДЕЖДЫ

Ничего, ну ничегошеньки понять я не могу.

Привык уже за долгие годы, что любой буровой мастер, едва станешь с ним разговаривать, пальцы загибать начинает, повышая голос на каждом втором слове: этого у нас нет... этого не хватает... с этим плохо... Да еще припомнит, сколько простояли из-за тех и сколько из-за других. А Сидорейко сидел, небрежно развалившись на скрипучем стуле, и говорил медленно, спокойно, почти бесцветна

— Со снабжением полный порядок — когда надо что, тогда и привезут...

И еще про геофизиков добавил:

— Сейчас у нас окончательный каротаж идет. Рассчитан на шестнадцать часов. Но, думаю, они часов за восемь управятся.

— Впервые такое слышу, Василий Ларионович.

— А здесь это закон. И знаете почему? На месторождении мы все вместе живем, специальный поселочек есть неподалеку. Там геофизики, тампонажники, вышкари. Ну и наша инженерно-технологическая служба. Практически мы всегда с одними и теми же бригадами смежников работаем, знаем их. И когда нам по итогам соревнования выделяют жилье, машины и все такое прочее, мы стараемся и смежников в списки включать. Потому наши результаты для них как свои. Или еще такая деталь. При передвижке, при переезде с куста на куст мы помогаем вышкарям — слесарями, вахтами. Глядишь, там час выкроили, а здесь уже целые сутки. А за сутки сколько сделать можно!.. Мы скважину обычно дней за пять проходим. Вот и считайте, что такое сутки...

Слушал я его, слушал, а червячок недоверия все еще жил во мне, никак я не мог свыкнуться с мыслью, что можно работать — как это говорится? даже слово позабыл... — нормально. Сколько толковали об атом, сколько спорили, а когда увидели в натуре — не могу поверить. Не могу. Хотя результат убеждает. За 1982 год бригада Василия Сидорейко пробурила сто шестнадцать с половиной тысяч метров. Сто шестнадцать! Даже в этих краях, где скорости бурения всегда были в цене, где одни рекорды проходки немедля сменялись новыми рекордами, такой результат кажется фантастическим.

— Да у нас цель не рекорды, а стабильная работа, — сказал Сидорейко. — Мы в прошлом месяце могли тысячи на полторы поболее пробурить. Зато в следующем непременно бы сели. Ритмичная работа — она и утомляет меньше, позволяет силы накапливать для дальнейшего роста...

Что-то похожее говорил Сивак, вспомнил я, когда зашла речь о стабильности успехов лёвинской бригады: «Постепенно поднимали планку, повышали свой предел...» Значит, такой подход Геннадий Михайлович стремится теперь внедрить в сознание всего управления?

— Поглядите сюда, — сказал Сидорейко и показал па план-график, висевший за его спиной. — Вот как схематически выглядит наша работа. Идеально — когда из левого нижнего угла прямая идет в правый верхний. Без всяких зигзагов — шаг размеренный, дыхание ровное. Так можно долго идти — не устанешь.

Она и выглядела ровной, эта линия на плане. Может, и были крохотные загогулины, но то уж, видимо, от чрезмерной добросовестности учета. Хотя почему — чрезмерной? Для себя же делали, себя контролировали. Вид у нее, у прямой линии, был довольно скучный, я бы даже сказал — унылый. Видал я графики и диаграммы, похожие на Кордильеры, но от их перепадов, острых пиков и гулких пропастей, сердце сжималось при одном лишь взгляде, — а сколько валидола, корвалола, валокордина, нитроглицерина и пр., и пр. было отмерено дрожащими руками на каждом спаде ли, подъеме ли годового графика. Не счесть! Так пусть лучше царит скука прямой линии, нежели столь выразительные, похожие на изображение молнии кривые, подумал я и перевел взгляд за окно культбудки. Там, посреди утоптанной песчаной площадки, образованной выстроенными в каре балками, торчал одинокий пушистый кедр.

— Как же его-то бульдозеры пощадили? — удивился я.

Сидорейко засмеялся.

— Это мы Новый год праздновали недавно. «Петом. Годовой план выполнили — вот елку и нарядили, танцевали вокруг нее.

Крупная его, ладная фигура излучала безмятежный покой, а длинные усы, сбегавшие к подбородку, придавали лицу добродушное, даже какое-то беспечное выражение.

— Я, наверное, отсюда никуда не уеду, — сказал Сидорейко. — Дети у меня здесь. Сыну тринадцать лет, а дочка в Тюменский индустриальный институт поступила...

— Дочка? В институт? — поразился я. Не факту поступления дочери бурового мастера в институт, конечно, а некоторым арифметическим сопоставлениям. — Вам же тридцать три всего, Василий Ларионович.

— Да я дед уже. Ага. Сам рано женился, ну и дочка вот тоже... в меня пошла...

Ну, Метрусенко, подумал я. Я дважды дед, дважды дед!.. Еще и надо мной изгалялся: мне сорок три, дескать, а уже две внучки, а ты, Яклич, постарше будешь, и что же?.. Ничего, Федя. Ни-че-го. За этим белорусским богатырем все равно не угнаться — ни тебе, ни мне.

— После восьмилетки на Донбасс уехал, в шахтерское училище поступил. Там и женился. Родители, правда, не знали ничего поначалу... А когда я дочку привез в Белоруссию, ей уже третий год шел...

На буровой было тихо. И людей не видно. Лишь мелькнет где-нибудь каска — под мостками, у основания вышки, в дверях насосного сарая — и снова исчезнет. Но эта тишина — отсутствие видимого, наблюдаемого движения обманчива, — нечто такое было разлито в воздухе, что даже в балке мастера, за закрытыми дверьми, ощущалось деятельное напряжение не утихающей даже на миг работы.