Александр Андреев - Ясные дали

• Название: Ясные дали
• Автор: Александр Андреев
• Издательство: Трудрезервиздат
• Жанр: О войне
• Год: 1958

---

— Играть будем с условием: кто проиграет и останется в дураках, тот высунется в окошко и три раза прокричит громко: «Я дурак!» — Повернулась к Андрею: — Вы будете играть со мной в паре, я не хочу, чтобы вы называли себя дураком.

Афанасий усмехнулся невесело:

— Вот, Караванов, и еще одна победа у тебя. Везет же…

Андрей вспылил, попытался встать, но, боясь опрокинуть чемодан, сел:

— Только бы скалить зубы!..

Но в следующую минуту он, стыдясь своего порыва, уже смущенно приглаживал сердито топорщившиеся волосы, устанавливал на коленях чемодан. Тоня остановила на нем удивленный взгляд, сказала, сдавая карты:

— Что вы? Разве можно сердиться по пустякам? — обыграв противников, она улыбнулась победительно: — Вот и дураки! Лезьте в окошко. — Потянула Афанасия за рукав: — Лезьте, кричите.

За окном, на фоне бледного неба, тянулась темная ломаная линия верхушек ельника.

— Я дурак! — крикнул Афанасий без особого энтузиазма.

— Громче, — приказала Тоня.

— Я дура-ак!! Я дура-ак!! — повторял тот, словно каркал в темноту.

Летчики хохотали. Афанасий все более распалялся, входя в азарт:

— Играем еще партию! Я заставлю вас декламировать! — И через полчаса сам лез в окно, занимался самокритикой, как говорила Тоня.

На ночь Андрей уступил ей вторую полку, а сам кое-как примостился внизу.

…В Москву поезд прибыл утром.

— Вот мы, Тоня, и приехали, — сказал Афанасий, ставя чемодан на платформу и кладя на него шинель.

Летчики окружили Тоню, на их лицах было написано сочувствие. Афанасий выразительно посмотрел на Андрея, и тот, хмурясь и стесняясь, предложил:

— Едемте в наш военный городок… Что-нибудь придумаем для вас… В столовую, может быть, устроим…

Тоня, улыбаясь, подала ему руку пальцами книзу:

— Спасибо, что довезли. Не беспокойтесь, я не потеряюсь. До свидания!

Летчики с беспокойством следили, как она прошла по платформе, держа в руках тужурку и платок, завернула за угол вокзала. Выйдя на площадь, она спросила, как проехать до Таганской площади.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

— Ты за меня не бойся, Митя, — проговорила Тоня, когда мы прошли на свою половину, — я ведь скоро наловчусь жить по-московски.

— Знаю, что наловчишься. А на что мы жить будем?

— Проживем, чай, не умрем. Эка беда! Пошлем маме телеграмму, она мне пришлет наряды. А с денежками придется поскупиться, Митенька. Ну, не сердись на меня! Неужто не рад, что приехала? Ведь я все равно назад не уеду — сердись не сердись. А откажешься от меня, я место найду: поеду в военный городок, поступлю в столовую официанткой.

— Что? Этого еще не хватало!

Тонька со мной, в Москве! Мне трудно было свыкнуться с этим фактом. Еще более удивляло ее перерождение из «лучинки», как называла ее мать, в статную, привлекательную девушку. «Ох, доставит она мне хлопот здесь», — подумал я, наблюдая, как она полновластной хозяйкой расхаживает по комнаткам. Как она непохожа на моих знакомых — Нину, Ирину, да и на меня тоже, хоть я ей брат: решительная, устремленная, с натиском, с риском. Помешает она моей учебе или, наоборот, поможет — родной человек в доме.

— От тебя так просто не отделаешься, — согласился я, как с неизбежным.

— Еще бы! Чего захотел… Ты лучше расскажи, как ты снимаешься, интересно-то как, наверно! — Я не отозвался, и она пригрозила, не шутя: — А если будешь обижать меня, я найду, кому пожаловаться.

— Кому?

— Никите.

— Тоже… защитника нашла.

Вернувшись из отпуска, Никита прямо с вокзала заехал ко мне.

Войдя в кухню, он поставил у порога чемодан, увидел у стола незнакомую девушку — Тоня перетирала тарелки, — предупредил вежливо:

— Я к Ракитину. Можно? Дома он?

Тоня отбросила полотенце и шагнула ему навстречу.

— Здравствуй, Никита! — воскликнула она. — Это же я, Тоня.

— Тоня? — спросил он, точно испугавшись, и даже отступил. — Не может быть! Ой, что с тобой стало, Тонька!

Они вошли в комнату, обрадованно и с любопытством оглядывая друг друга.

— Попадись ты на улице — не узнал бы, честное слово! — не переставал удивляться Никита. — Да как же ты… достигла… такого совершенства?

— Ну, трудно ли умеючи-то!

Они сели на диван, рядышком. Он не отрывал глаз от нее.

— Что с тобой сделалось… Где же твои косички? А помнишь, как ты колдовала на рыбалке: взглянь, дунь, плюнь, рыбка, рыбка, клюнь, хорошо бы щука, вот такая штука, можно и карась, только не все враз, окунь угоди, плотичка погоди, а лягушка — пропади!

— Было дело…

— А насчет цирка, наездницей, не раздумала?

— Ничего не выйдет, Никита. Лошадь, пожалуй, не подберут — тяжеловата стала. В институт поступлю. Решила стать дипломатом, с заграничными послами хочу дело иметь. Да, да.

— Да что ты, Тоня.. — Никита принял ее заявление всерьез. — Зачем тебе послы? Лучше нашего института ты не найдешь.

— Поглядим, — отозвалась она. — Я ведь пошутила… Вот брат недоволен, что приехала. Хочет отослать назад.

Никита встал и распрямился.

— Считай меня своим защитником: гарантирую тебе — ни один волос не упадет с твоей головы! Я только сейчас догадался, что тебя-то здесь и недоставало. — Он повернулся ко мне и погрозил кулаком: — Не поздоровится, если будешь обижать ее!

Тоня перевела на меня взгляд и победоносно улыбнулась, потом спросила Никиту:

— А как ты живешь тут?

— Жизнь моя обычная. Легкой ее назвать нельзя, скучной тоже — как у всех. Работаю в кузнице, на молоте. Штампую детали для автомашин. Изо дня в день совершаю свои круги: из цеха в институт, из института домой, в общежитие, из общежития опять в цех. Круги-то хоть и медленно, но ведут вверх. А подниматься вверх всегда хорошо! — Он поглядел за окно — на улице уже вечерело, — проговорил, как бы размышляя вслух: — А ведь я, пожалуй, заночую у вас сегодня…

— Конечно, — поспешно отозвалась Тоня и внесла в комнату его чемодан.

Я долго не мог заснуть, у меня были свои беспокойства, свои думы; скоро начнутся занятия, приедет Нина… Что я ей скажу?

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

1

Серебристые нити паутины, колыхаясь, плыли в прозрачном воздухе, оплетали деревья, уже тронутые легкой осенней желтизной. По тротуарам с важностью взрослых шагали первоклассники; стараясь подчеркнуть свою самостоятельность, они держались на расстоянии от мам и бабушек — у малышей начинались большие хлопоты.

Покровским бульваром шел в свою школу и я. Только не было у меня тех неясных ожиданий чего-то загадочного впереди, какие были у ребятишек. Два чувства боролись во мне: хотелось повидаться скорее с Бархатовым, очутиться на уроках Столярова, и тогда я торопился; но стоило только представить коварное лицо Аратова, вспомнить его речи, как желание идти исчезало, и я искал взглядом скамейку, чтобы сесть.

Скорее бы приезжала Нина; как она нужна мне именно сегодня, сейчас! Будь она рядом, я чувствовал бы себя намного спокойней и уверенней… Хитрить с ней, кривить душой, оправдываться я не стану, да это и невозможно — глаза ее не позволят. Я усажу ее в кресло, возьму за руки и расскажу ей все начистоту, ничего не утаю… Она поймет. Ведь Тайнинская — моя ошибка, случайность… Что ж, Ирина красива, талантлива, остроумна, начитанна, схватывает все на лету… И тоже ищет что-то свое. Но разные мы с ней, и взгляды на жизнь, на будущее разные, и пути разные — в этом я убеждался все больше. Ей нравится во мне прежде всего она сама: ах, какая замечательная девушка — принимает участие в простом парне, бывшем шофере, пытается поднять его до себя, сделать воспитанным, культурным, и если ему суждено когда-нибудь стать хорошим артистом и прославиться, то это только благодаря ее покровительству. А вернись я опять в шоферы, она постаралась бы меня поскорее забыть…

Нина — другая, ей дорог человек, каков он есть… «Ты прости меня своей любовью…», — вспомнились мне чьи-то стихи… Простит ли?

Еще на лестнице я услышал возбужденные восклицания встретившихся подруг и друзей.

В зале на меня налетел Леонтий Широков.

— Старик! Дружище! С приездом! С моим приездом! Дай я тебя обниму. — Огромный, в новом темно-сером костюме, он был настолько весел и разухабист, что казался подвыпившим. — Иди, все выложу, как мы доживали в станице без тебя. — Прижал меня в угол и заговорил, тщетно приглушая свой гулкий бас: — Поссорились мы с Сердобинским окончательно. Понимаешь, понравился я Порогову: парень я простой, бесхитростный, по-лисьи вокруг человека не петляю, да и талантишко, видно, есть. Ну, в общем, понравился. Написал он для меня еще несколько эпизодиков, так что моя роль в картине разбухла, стала погуще… А Сердобинский, видишь ли, недоволен: он ведь всюду со своим мнением, с поправками да с замечаниями лезет. Это кого хочешь взбесит, а Порогова тем более — не выносит позеров! Домой вернемся со съемки, Анатолий сейчас же начинает скулить: дескать, успех у Порогова случаен, фильмы его не так хороши, как о них кричат, в них больше шума и бенгальских огней, чем подлинного искусства; сам он неотесан и гордится тем, что воскресил собой давно забытый образ самодура из комедии Островского. И, главное, будто я, Широков, перед ним заискиваю… Ах ты, волчья лапа! Да я никогда ни перед кем не заискивал. И не буду! А ну, говорю, съезжай с квартиры! Поругались и разъехались. Он к Мамакину, а ко мне — Максим Фролов. И Яякин, представь, перестал ходить… Скучновато было, не скрою. В чайной один раз кружку пива выпил и — ша, домой… — Помолчал немного, затем поднял на меня глаза и попросил, смущенно улыбаясь: — Ты при случае все-таки помири нас с Сердобинским, зачем нам эта ссора? В одной группе, не скроешься… Да ты не слушаешь меня, старик! Что ты озираешься?