Александр Андреев - Ясные дали

• Название: Ясные дали
• Автор: Александр Андреев
• Издательство: Трудрезервиздат
• Жанр: О войне
• Год: 1958

---

— Вот и тронулся лед, товарищи! Порадуемся и выпьем по этому случаю.

Никита насторожился:

— Это ты про что?

— Про тебя. Ты все горевал, что не можешь понять любовного шелеста листочков… Вот и для тебя, хоть и осень на дворе, подул весенний ветерок, а в душе защебетали птички. Ничего не поделаешь — закон природы. Да ты не стесняйся, мы же свои, мы понимаем…

Никита сердито взлохматил волосы:

— Подите вы к лешему! — Он густо покраснел, покосился на мою сестру, которая, лукаво улыбаясь, приподняла бокал с вином и смотрела сквозь него на свет. — Скажи им, Тоня, что мы с тобой старые друзья: нас рыбалка сдружила, караси да окуни…

— А они что думают?

— Думают, будто я ухаживаю за тобой, будто влюблен.

Тоня поставила бокал на стол, спросила с наивным простодушием:

— А ты разве не влюблен, Никита?

Мы рассмеялись. Никита покачал головой и вздохнул:

— И ты, Брут?

— Какой Брут, Никита? Напрасно ты стесняешься, чудачок. Я ведь девушка стоящая, честное слово: учусь на «отлично», умею варить обед, могу сплясать, играю в футбол… А парень тем и хорош, что бывает влюблен, шепчет при луне разные красивые слова… «О, светлый ангел, говори! В ночи над головой моей ты так прекрасна, как неба ясного крылатый гость, когда летит по облакам ленивым…» — вдруг прочитала она и засмеялась, видя наши изумленные лица. — Это я в одной пьесе у Мити вычитала. Хорошо ведь? Учитесь! — Она повернулась к Сане и смежила дремотные свои веки. — А что толку, например, в Сане Кочевом? Глаза красивые, вроде бы горячие, а души не греют. Какой в нем интерес для девушки?

Я понял: Тоня пошла в атаку. Никита сразу приободрился:

— Кочевой весь в мечтах, тем и интересен.

Тоня с наигранной завистью вздохнула:

— И что это за девушка, о которой убивается такой хороший, мечтательный парень Саня? — Она лукаво подмигнула Никите. — Я слышала, что и братец мой, Митя…

Я хмуро прервал ее:

— Ты бы не совала нос, куда тебя не просят.

— Видишь, какие! Сами суются в чужие дела, а их не тронь!

— Для братца твоего все это в прошлом, — объяснил Никита в шутливой форме. — Ну ладно, Нина Сокол тоже славная девушка, под стать Лене — красивая, смелая… Но и Нина теперь, кажется, в прошлом. Другая появилась на горизонте, разноглазая! — Он усмехнулся. — Видел я ее… Ракета: вспыхнет, ослепит и погаснет.

Саня торопливо вытер платком вспотевший лоб и с укором взглянул на Никиту — ему, видимо, неприятен был этот разговор.

— Ну, зачем ты так?..

А я подумал, следя, как пальцы Сани крошили на стол хлеб: «Меня жалеет…»

Никита тоже понял, что иронически-шутливый тон его не к месту сейчас, отпил глоток вина и обратился к Сане, переключая беседу на другое:

— Расскажи, как ты странствовал. Лене приветы наши передал?

Кочевой кивнул головой и застенчиво улыбнулся, слегка покраснев:

— Она приглашала всех нас к себе… Взглянуть, говорит, хочется на всех…

— А что, возьмем да и махнем! — согласился Никита. — И Тоню заберем с собой. Поедешь?

— Загадывать вперед — плохая примета, — ответила она уклончиво. — До лета еще далеко… Как брат скажет.

Саня вдруг заволновался, пальцы продолжали крошить хлеб, глаза как будто в восторге распахнулись, открывая синеватые белки.

— Сколько я жил на Волге, ребята, — заговорил он возбужденно, чуть заикаясь, — а впервые по-настоящему узнал ее только этим летом. Понимаете, не прокатиться на теплоходе, а пешком пройти надо, чтобы как следует разглядеть ее. Я прошел… Четыреста километров прошел. Где ни появлюсь, везде принимают — удивительный народ! На ток приду — идет молотьба, — девушки суют мне в руки вилы: кидай снопы. Я кидал… Ночевал у рыбаков, в тракторных станах, в избушках бакенщиков, в садах у сторожей, плавал с нефтеналивными баржами… Ужинал у костров. Какие ночи, ребята! Пахнет дымом, сеном, росой. Звезды прямо над головой висят, светлые, мигают… И слышно, как дышит земля, кругом такие звуки, будто где-то далеко-далеко струны перебирают, раньше и не слыхал… Какие-то вздохи, шелест, трещат сучья в огне, выпрыгивают из воды рыбы, и плеск их какой-то звонкий… Издалека доносятся обрывки голосов, гудки. И песня с проплывающих буксиров, а то — гармошка… И все это сливается в одно, приобретает стройное согласие… Рождаются и тут же исчезают какие-то ясные мелодии, как искры… Я не мог спать. А рассветы какие!..

Я встал и отошел к окну. В форточку залетала дождевая пыль и холодила лицо. Возле крыльца все шире разливалась, как бы вспухала, лужа, рябая от падающих капель.

«С каким волнением он говорит о своем, прямо горит весь, — с ревностью подумал я про Саню. — Только звуками своими и живет, только о них и твердит. А я не могу так. Почему?..»

Саня умолк; заметив, что накрошил перед собой много хлеба, он с опаской взглянул на Тоню, рассмеялся и поспешно сгрудил крошки в кучку.

Никита, подойдя ко мне, заглянул в форточку:

— А на улице дождь — выходить страшно…

Тоня решительно заявила, что она никого не пустит в такую пору, и он охотно согласился с ней:

— Слово хозяйки — закон.

Тоня все больше тяготилась ролью хозяйки, частенько бастовала, как она выражалась, и мы все чаще шли из дома обедать в столовую. Нам недоставало матери.

Мать приехала в конце ноября. Ни разу не выезжавшая дальше районного села, она страшилась оторваться от родных мест и долго не решалась на такое большое путешествие — все откладывала, раздумывала. Тоска по детям взяла верх. Часть заработанного хлеба она продала на дорогу, часть оставила про запас — неизвестно, как повернется судьба! Корову, овец, кур переправила к дяде, Трофиму Егоровичу. И еще один дом в селе осиротел, покинутый хозяевами, стоял на порядке с заколоченными окошками и дверями…

С вокзала Тоня привезла мать, наглухо закутанную в шерстяной платок.

— Здравствуй, сыночек, — кротко произнесла она, поворачиваясь ко мне всем корпусом; уставшая за дорогу, немного растерянная, она смотрела на меня любящими, чуть грустными глазами, и от этого ее взгляда, от материнской улыбки на меня повеяло чем-то теплым, до щемящей боли родным и безвозвратно ушедшим, — детством. Мне вспомнилось, как мальчиком прибегал я в студеные зимние вечера с улицы в промерзших валенках, с окоченевшими руками, бросал в сенях салазки и с трудом отворял прихваченную морозом дверь; раздевшись наскоро, я забирался на теплую печь, и мать отогревала меня…

— Мама, мамка моя… — шептал я, развязывая узлы платка, помогая ей раздеваться.

Мать скоро изучила недлинные пути в булочную на Таганской площади, в продовольственный магазин, в молочную и на Тетеринский рынок, что на Землянке. Мы с Тоней отдавали ей стипендии, она растягивала деньги от получки до получки, экономила, как могла, но на столе всегда был горячий и вкусный обед. Вместе с матерью поселились в квартире чистота, порядок и что-то еще большое и неотделимое, что навсегда привязывает человека к дому. В наши споры с Тоней она не вмешивалась, будто не слышала их, только иногда замечала тихо:

— И как это вам не стыдно, ребята? Антонина, отвяжись!

— Ты только за него и заступаешься, только и дрожишь, как бы его не обидели.

Мать удивлялась:

— Да неужто мне за тебя заступаться, атамана такого? Чем вздорить зря, пошли бы дров напилили, скоро нечем станет топить…

Я брал пилу, топор, и мы отправлялись в сарай на заготовку дров.

По-мужски упираясь ногой в березовое бревно, Тоня сильными рывками размахивала пилой, раскрасневшаяся, озорная, задиристая; желтоватые опилки сыпались ей на валенки, на полы пальто. Как-то раз в передышку она убежденно заявила, пряча под платок выбившиеся пряди волос:

— Все. Последний раз пилю дрова. Годится ли это девушке в девятнадцать лет заниматься таким делом! Никиту надо заставить…

В тоне ее голоса мне послышалось что-то неуважительное по отношению к Никите, эгоистичное, что шло от сознания своей власти над другим. Мне не понравилось это, я догадывался, что Никита всерьез увлечен ею.

— Зачем ты морочишь ему голову? — спросил я, с недовольством рассматривая ее. — Это к хорошему не приведет…

— Вот еще! — отмахнулась Тоня. — Ты ведь тоже хорош мальчик! Молчи уж! Ты заставил бы пилить дрова свою Тайнинскую? При одном виде такого бревнышка она бы, наверное, переломилась пополам. Знаешь, как бы она пилила? Вот так…

С кокетливыми ужимками, с характерными, очень точно подмеченными жестами, грациозно изгибаясь, она прикоснулась двумя пальчиками к черенку пилы и показала, как могла бы пилить Ирина. Это было похоже и смешно. Мы стояли по сторонам бревна и хохотали. Затем она швырнула в меня опилками, выбежала из сарая, перемахнула через сугроб, запорошенный свежим снегом, и скрылась, крикнув на ходу: