Виктор Голявкин - Избранные

• Название: Избранные
• Автор: Виктор Голявкин
• Издательство: Зебра Е
• Жанр: Современная проза
• Год: 2004
• ISBN: 5-94663-154-3

В сборник избранных произведений Виктора Владимировича Голявкина включены самые первые авангардистские фрагменты прозы, никогда не выходившие в книгах; лирические, юмористические, гротесковые рассказы для взрослых, писавшиеся в течение всей жизни, в том числе в самые последние годы; раздел рассказов для детей, давно ставших хрестоматийными; также известная неустаревающая повесть о войне «Мой добрый папа».

Издание сборника предпринято к юбилею Петербурга и к семидесятилетию писателя, патриота города, светлой талантливой личностью которого в своем культурном арсенале петербуржцы могут гордиться.

---

Вот так я рассуждал, развязывая бинты на руках, ни на кого не глядя: неохота было мне ни с кем разговаривать, да и меня никто не спрашивал ни о чем. Гвалт в раздевалке стоял идиотский, перепутали вроде, какой паре на ринг выходить, о чем-то, в общем, спорили. Орали: «Следующая пара! Следующая пара!» А несколько человек кричали в ответ: «Мы следующая пара! Мы следующая пара!» Полная неразбериха. Базар какой-то устроили, тьфу! Я плюнул, и плевок был с кровью, пожалуйста, прелесть! Смешно все-таки так рваться этим парам, чтобы им вот так губы в кровь разбивали…

А ведь я все по-другому представлял. Я выхожу на белый квадрат во всем белом, с черным поясом. Весь в свету, красавец, каких мало. «Талантливые растут ребята…» Слова тренера вертятся у меня в голове. Любит он повторять, что сейчас кругом растут талантливые, отважные ребята. Интересно все-таки, насколько тот талантливый, который в том углу стоит? Неужто все такие талантливые, как тренер считает? Талантливая молодежь… Талантливая молодежь… Отважная… А раз талантливая молодежь — я самый яркий ее представитель! Спортивная злость у меня есть — сто раз подмечалось. А талант разве во мне не подмечали? Талант не подмечали — способность подмечали. Смелость подмечали. А какая разница, в конце концов! Талантливый человек и есть способный человек. Выходит, способный человек — неталантливый человек, что ли?.. Бьет гонг! Бросаюсь, нет, кидаюсь, словно вихрь! Апперкот! Хук! Свинг! Еще косой! Косыми! Так! Короткими косыми! Провожу серию на уровне Карпантье… Небрежно сажусь в свой угол, не споласкиваю горло, пусть он там споласкивает свое горло. Я мотаю головой тренеру, мол, совершенно ни к чему мне споласкивать горло, и вообще, разные советы и разные там помощники мне ни к чему. Новые растут чемпионы, талантливые ребята, отличная молодежь…

Мужественное у меня лицо в это время. Я представляю, какое у меня мужественное лицо! В этот момент меня бы сфотографировать — отличная бы получилась фотография! Со всех сторон бы нащелкать, кому угодно можно будет подарить…

А дальше идет как по маслу. Еще несколько блестящих серий на уровне Карпантье — какой способный человек! Чудовищно способный человек! Талант из него так и прет, столько таланта в одном человеке!!! Все охают — а как же! «Смотрите, какой ходит! Карпантье, пружинисто, как Карпантье! Вылитый Карпантье, вы только посмотрите!» Бью справа, слева, снизу! Делаю нырок на уровне… Свист, гиканье — еще бы! Бью с нырка, бью слева, справа, слева. Как в кино, ей-богу! Я даже не смотрю, как он валится. Красиво, когда после точного удара поворачиваешься и идешь в нейтральный угол, уверенный в точном ударе. Мой противник сползает с канатов (снимать, снимать немедленно этот момент!). А я покручиваю перчаткой, подняв руку вверх, и смотрю на всех из-под клока волос: я приветствую вас! Я приветствую!.. Талантливая молодежь… Судья поднимает мою руку высоко… Все позади.

Все кончилось. Но по-другому.

Я избит.

…Я сматывал бинты. Оставлю их на память. Повешу на гвоздик. Буду вспоминать. Пусть себе висят на гвоздике.

В это время входит в раздевалку Ислам Исламович своей танцующей походкой и улыбается, не вовремя главное.

— Жарко! — говорит он. — Хорошо!

Ему жарко, что ли?

А он ко мне совсем близко подошел и говорит:

— Ну как, жарко?

— Это вы мне? — спрашиваю.

— Ну и гадость мне попадается! — говорит.

— Это вы мне? — спрашиваю.

— И откуда мне такие попадаются? (Его любимое выражение.)

— Не беспокойтесь, — говорю, — больше вы меня не увидите!

Он чуть не взвыл:

— Все время мне такие попадаются!

— Отстаньте, — говорю, — от меня, я вас не трогаю, и вы меня не трогайте…

— Нет, буду трогать! — говорит.

Я считал, он меня за проигрыш ругает, а он, значит, понял, что я сбежать собираюсь, он к таким вещам тонкое чутье имел, вот за это он меня и ругал.

— Испугался, значит? Так? Да? Испугался?

— Ничего я не испугался, просто мне не нравится, когда мне морду бьют. Меня, простите, это не устраивает.

— А ты бы нагнулся, вот чудак!

Я зло на него посмотрел: издеваться надо мной нечего!

— Больше мне нагибаться не придется, — говорю.

— Ты серьезно задумал?

— Вы о чем?

— Бросать меня задумал?

— А вы при чем?

Он хлопнул кулаком о ладонь с силой (его любимый жест) и как заорет:

— Какого черта мне такие попадаются?! — Как будто у него горе какое, странный тоже! Фигура что надо, форменный тяжеловес, а голосок тоненький, полное несоответствие.

— Ну ладно, — говорю, — вы не волнуйтесь… Ведь я же проиграл, чего вам волноваться?

— Ну и балбес! — Ругаться он любил. — Охламон! Ну что тебе сказать? Ты имеешь человеческую голову или нет?

— Если я эти занятия продолжу, — сказал я, — башка моя вряд ли будет человеческой.

— Ну и балбес! — сказал он.

— Нечего оскорблять, — сказал я, — хватит! Не имеете права оскорблять!

Он сел рядом. Лицо у него было такое, словно он вот-вот умрет.

— Да кто же тебя оскорбляет, милый ты мой человек? Я тебя оскорбляю? Ну и балбес! Люблю ведь вас всех, дурья твоя голова. Болею за вас, как за сыновей родных. Свои ведь все… (Тоже его любимое — всех своими называть, в первый день занятий всех своими начал называть.) Свой крепкий коллектив, отважные ребята… — опять он заныл своим тоненьким голоском, заведет теперь эту шарманку надолго.

— Да ну вас. — Я махнул рукой. Голова у меня здорово гудела, все тело ныло, верхнюю губу потрогал — зверски она все-таки распухла.

А он обиделся, что рукой я на него махнул.

— Ты мне не махай! — говорит. — Тоже мне размахался! Там бы и махал…

И я снова рукой махнул — мол, отстань ты от меня, бога ради, неохота слушать.

Я думал, уйдет, а он мне в самое ухо шепотом:

— Талантливые ведь растут ребята…

— Это я талантливый?

— И правая-то у тебя от-лич-ная… — Он даже зажмурился.

— Ладно, — сказал я, — ладно. Была бы она у меня отличная, я бы не проиграл, вот что мне кажется…

— Вот так возишься, — сказал он своим плаксивым голосом, — полздоровья отдашь, а они у тебя вторую половину тоже забирают…

— Раз я проиграл… — начал я.

Он встал и вышел. Как мне показалось, на глаза даже слезы навернулись. От него вполне можно было такого ожидать. Расстроился. Мое дело: хочу — занимаюсь, хочу — не занимаюсь! Тоже мне!

Сижу со своим паршивым настроением, гляжу на стенку, а там плакаты: клоуны, слоны, медведи… Елки-палки, всю стену залепили!..

Смотал бинты покруче, сунул их в карман, еще раз сплюнул.

Потрогал пальцем свою разбитую губу.

Оделся, вышел, выпил на углу стакан газированной воды. Честное слово, рот с трудом раскрывался. Ну и ну!

Завалился дома под одеяло, весь вечер, всю ночь охал, трудно было поворачиваться.

Утром к зеркалу подошел, руками поводил во все стороны: на спине, на груди, на руках мускулы ходят как сумасшедшие. Нос распух — не узнать, губы толще в два раза, а мускулы так и ходят, так и ходят как сумасшедшие…

С чего все началось, я и не помню… Интересно все-таки вспомнить, когда мне в голову такая нелепая мысль пришла — в этот «Спартак» завалиться?..

2

Я любил рисовать. Время было послевоенное. Где попало рисовал с утра до вечера. А меня учить музыке стали. На фортепьяно. Я все это вспоминаю, как в тумане. Педагог хватает мой палец и яростно тычет им в одну клавишу. Неприятный, лающий звук. Словно гавкает злющая собачонка. Я притворялся, убегал, плакал, выл, царапался, орал, пищал, ругался, выражался, кривлялся, засыпал, показывал язык, специально кашлял, нарочно ошибался, икал, зевал, моргал, терял по дороге ноты — чего я только не делал! Меня стыдили, ловили, наказывали, били, не кормили, ставили в угол, никуда не пускали, на меня кричали, со мной не разговаривали, от меня отворачивались, мне ничего не покупали, оставляли запертым (я вылезал через балкон), пугали, стращали, задабривали, подкупали — чего только со мной не делали!

А зачем? Непонятно.

Педагог от меня отказался. Я помню этот день. Сияло солнце. Море было голубым. А воздух чист и свеж. Я шел под солнцем по бульвару, и мне хотелось плясать от счастья.

Родители добились своего: когда где-нибудь играли или пели, для меня это звучало так, как будто бы нигде не пели и не играли.

А потом Рудольф Инкович появился. Отчество-то какое странное, заметили? Так вот, он пришел к нам, он старый папин приятель, пришел и говорит моим родителям:

— Не хочет ли ваш сын учиться у меня? У вас вся семья музыкальная, и почему бы ему не заниматься на таком благороднейшем инструменте, каким является арфа?

С чего он взял, что у нас семья музыкальная? Отец когда-то раньше на чем-то играл, да когда это было!