Евгений Ермаков - Пандемия

• Название: Пандемия
• Автор: Евгений Ермаков
• Издательство: Самиздат
• Жанр: Альтернативная история
• Год: 2015

Люди боялись ядерного Армагеддона до паранойи, до увеличенных надпочечников. Афганский синдром, срабатывающий при ключевых словах. Да, факторов риска было немало – великое множество опасностей, подстерегающих человечество каждый день. Нагнетание ядерной истерии стало общим местом, однако, у человечества хватило здравого смысла не развязать третью мировую войну. Ядерную. В реальности конец света был совсем иным.

---

Спина несчастного превратилась в сплошную кровавую раной, но он все еще держался. После пятьдесят четвертого удара он завалился на бок у колоды. Палач слева прервался, поставил его на ноги и порка продолжилась. Вскоре он упал снова, но несчастного уже не поднимали, пороли лежачего, покрывая кровавыми полосами подставленные ударам бок и ноги.

Антон лежал на койке лицом вниз, зажав руками уши, но усиленный динамиком, лишенный эмоций голос продолжал монотонно считать удары. На заднем плане были слышны хаканья, свистящие удары розгами и стоны несчастного.

– Семьдесят два! Семьдесят три! Семьдесят четыре!

После сотого удара все кончилось, верхний свет приглушили. Показательное наказание закончилось.

– В мясо избили, в мясо… – смаковал ученый, подпрыгивавший от возбуждения у решетки . – Да, с розгами они обращаются мастерски…

– Господи, да вы же человек! – вспыхнул Антон. – Как вы можете это одобрять? Вам не совестно?

– Понятие совесть осталось где-то там, в прошлой жизни . – равнодушно ответил сокамерник. – В Новой Спарте существуют лишь чисто практические интересы, прикладные знания. Совесть, знаешь ли, мешает выжить! Что, думаешь, меня не наказывали? Дважды-с. Десять ударов и двадцать. За нарушение дисциплины. Руки не сложил за спиной, когда в уборную ходил. Приказ не расслышал, задумался. Да-с… Ты это поймешь с годами… Ты так молод, Антон. Сколько тебе? Двадцать один, двадцать три?

– Двадцать два.

– Чудный возраст! Если бы у меня был сын, ему было бы столько же! Да вот сгоряча уговорил жену сделать аборт, так и не обзавелся наследниками!.. Впрочем, пустое…

– Но почему вы не боретесь за свои права? Жить в таких условиях, это же ниже человеческого достоинства!

Соломенцев горько усмехнулся.

– Юноша, ты столь наивен… Во первых, бунтовать здесь чревато: к тому же, я считаю, что мое заключение это проверка на лояльность. Я хочу показать, что все еще поддерживаю ареопаг. Да, скоро они поймут, что я заслуживаю большего и падут мои оковы! Я верю в это!

Соломенцев внезапно замолчал и, сопя, полез к себе наверх . Видимо, воспоминания о сыне что-то затронули в его очерствелой душе…

Антон почти не спал, хотя поздно вечером практически весь свет отключили и тьма наступила почти кромешная. Где-то под куполом Арены горело несколько ламп, но света они давали меньше, чем Луна в безоблачную ночь.

Он ворочался, слушал храп на верхней койке. Антон так и не уснул в эту ночь. С Борисовым, конечно, было бы неплохо наладить контакт. Но как? Его камера была слишком далеко, у прохода к техническому блоку и грузовой платформе. Чтобы с ним переговариваться, нужно было кричать во весь голос. Между тем мимо камер вальяжно прохаживались надзиратели – до полуночи те самые, что проводили показательную казнь. Ночью их заменили двое других. Когда перед отбоем Антон попробовал было выяснить, кто еще находится в камерах нижнего яруса, попытался докричаться до Борисова, к его камере почти сразу же подошел рослый детина и молча показал ему плеть, свернутую в петлю. Громко разговаривать в Клоаке запрещалось. Переговариваться с другими узниками и тем более.

Глубокой ночью он различил в тишине какой-то смутно различимый говор- люди негромко переговаривались, кто именно, он вновь не понял, говорили слишком тихо. Антон встал и подошел к решетке, прислушиваясь. Тут он услышал в темноте шорох, и мимо камеры мелькнула знакомая тень: надзиратели патрулировали тюрьму круглосуточно. Тень прошмыгнула в сторону камеры Борисова. Говор резко прекратился; затем – лязг двери, жужжание электрошокера, вскрик и снова тишина.

Утром наступило, как только включили весь верхний свет. Начинался новый день; для узников он не предвещал ничего хорошего. Проснулся, подпрыгивая на койке, Соломенцев. От его напористых движений труха из матраса вновь посыпалась вниз. Антон встал и подошел к прутьям решетки. Периэк катил к камере давешний чан на колесиках; наступило время завтрака.

На завтрак здесь подавали какую-то отвратительную кашу, навроде сечки, сваренной на воде. Вкус каши был не лучше вчерашней баланды, но Антон заставил себя проглотить несколько ложек, прислушиваясь к отчаянно протестовавшему против такой еды желудку. Настроение было паршивое. А вот экс-профессор веселился.

– Веселее, молодой человек! Ты все еще жив! Чем не повод для радости!

Антон хмуро глянул на него, увлеченно работавшего ложкой и с шумом втягивавшего в себя прогорклую кашу, но отвечать не стал.

Зато после завтрака был неожиданный сюрприз – узников поодиночке под конвоем отвели в уборную, где помимо нескольких грязных писсуаров стояли умывальники; в кранах текла тонкой струйкой ледяная вода. В дальнем углу была душевая кабинка. Неожиданное открытие!

По пути в уборную Антон миновал ряд камер, две из которых были заняты – ближе к концу коридора в одной из них находились Борисов и Штерн, что-то приглушенно обсуждавших между собой, в другой лежал на верхней койке лицом к стене Горячев. Оба вскинули головы на проходящего мимо Левченко, хотели что-то сказать, да осеклись при виде надзирателя. Избитые, осунувшиеся, оба в нелепых мешках с прорезями. Горячев даже не отреагировал на проходящих мимо людей.

Антон умылся, немного взбодрившись. Отчаянно хотелось поговорить с ребятами, но при надзирателе это было невозможно. Идя обратно, он снова кинул взгляд в их камеру, и сердце тревожно сжалось – в камере был лишь один Борисов. Он снова исподтишка взглянул на Антона, и не решился что-либо сказать ему. Всё и так было ясно. В соседней камере все так же лежал на верхней койке Горячев.

– Если вакцину будут на них тестировать, – сообщил сосед Антона по камере. – то им еще повезло, ведь с теми, на ком пробуют новые образцы, обращаются чуть лучше, чем с остальными. Берегут. Они нужны в хорошей форме, ведь им предстоит вынести очень многое…

Антон вздрогнул. Похоже, это предстояло и ему.

Соломенцев, на которого после еды снизошло хорошее настроение, решил показать Антону свой монументальный труд. Он залез в кучу тряпья и вытащил оттуда две большие пухлые тетради, большей частью исписанные карандашом.

– Вот, видишь, – провозгласил он гордо. – Мои труды. В виде исключения мне высочайше дозволено заниматься ученой работой… Но это не медицина… – он зашелестел записями. – Смотри! – он ткнул одну тетрадь Антону под нос. Страницы были убористо исписаны неразборчивыми каракулями.

– Что это такое? Мемуары?

– Нет-с! Конституция Новой Спарты! Подробный, титанический труд! Здесь же, в начале, административный кодекс, в первой тетради уголовный, а так же даны мои рекомендации относительно ужесточения режима… В Новой Спарте слишком мягкие наказания, надобно пересмотреть! Как ты видел вчера, народ пытается бунтовать! О, если бы мне дали возможность, я бы все исправил! – Он упивался своими мечтами так, словно бы надеялся в скором времени выйти на свободу.

– Вы надеетесь, что это кто-нибудь прочитает, там? – Антон кивнул наверх.

– Не сомневаюсь! Когда-нибудь я попаду под амнистию! Думаю, это дело решенное! И тогда… тогда я докажу, что полезен Спарте! Я еще вернусь в строй! Увидишь!

– Боюсь, что вряд ли я это увижу…

– Как ? Ах, да. Ты прав, Антон. Тебе этого не увидеть… Мда-с…

Антон пристально всмотрелся в записи, однако, многого разобрать не сумел, хоть написано было явно на кириллице. Бросались в глаза нелепые штампы "необходимо проработать вопрос о дальнейшем ужесточении режима", "довожу до сведения высокоуважаемой комиссии факты нарушения", "надлежит неустанно бороться и неукоснительно соблюдать" и прочее канцеляризмы.

Соломенцев проворно выдернул тетради из рук Антона, и тщательно спрятал сокровище в тряпье.

– Не хочу, чтобы это у меня изъяли. Наверху в курсе, дозволено самим Автоликоном, но тюремщики… Могут не разобраться. Конфисковать. Ведь в моем труде есть определенные вольности… А здесь всё, абсолютно все записи!

Штерна, Борисова и Горячева один-два раза в день уводили наверх. Решетки их камер открывались несколько раз на дню. Каждый раз, проходя в уборную мимо их камеры, Левченко замечал, что выглядят ребята все хуже и хуже. Землистые лица, одурманенный взгляд. С трудом они могли кивнуть Левченко, проходившему мимо. Наладить с ними контакт не представлялось возможным, надзиратели бдили за пленника слишком хорошо. Уборная полагалась заключенным не чаще двух раз в день- утром и вечером, причем вечерний поход в уборную предоставлялся лишь по просьбе заключенного. Считалось, что мыться дважды в день узникам не обязательно. Антон выпрашивал себе два посещения уборной в день, чтобы почаще видеть своих друзей, проходя мимо.

Лишь на второй день Левченко, наконец, осенило и он сделал то, что должен был предпринять еще в первый же вечер – обыскать уборную в поисках записки. Вполне возможно, что ребята оставили ему там послание, а он, дурак, не сообразил сразу обшарить все помещение! Левченко бросило в жар. Вечером он тщательно обыскал небольшую комнату, и внезапно похолодел – пальцы его нащупали под раковиной клочок ткани. С бьющимся, как заяц в капкане, сердцем, Антон присел на корточки и заглянул под умывальник. Так и есть, клочок грубой мешковины, засунутый под металлическую раковину. Он торопливо расправил клочок, боязливо озираясь на входную верь уборной, ожидая стука – охранники обычно оставались снаружи, развлекаясь дежурными разговорами; все равно ведь сбежать из уборной было нельзя…