Валерий Шубинский - Даниил Хармс. Жизнь человека на ветру

• Название: Даниил Хармс. Жизнь человека на ветру
• Автор: Валерий Шубинский
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2015
• ISBN: 978-5-17-086203-0

Даниил Хармс (Ювачев; 1905–1942) – одна из ключевых фигур отечественной словесности прошлого века, крупнейший представитель российского и мирового авангарда 1920-х–1930-х годов, известный детский писатель, человек, чьи облик и образ жизни рождали легенды и анекдоты. Биография Д. Хармса написана на основе его собственных дневников и записей, воспоминаний близких ему людей, а также архивных материалов и содержит ряд новых фактов, касающихся писателя и его семьи. Героями книги стали соратники Хармса по ОБЭРИУ (“Объединение реального искусства”) – Александр Введенский, Николай Олейников и Николай Заболоцкий и его интеллектуальные собеседники – философы Яков Друскин и Леонид Липавский. Среди более чем двух сотен иллюстраций – воспроизведение рисунков, фотографий Хармса и его современников. Многие уникальные документы Валерий Шубинский опубликовал впервые.

---

В октябре 1921 года над петроградским Союзом, председателем которого был в то время молодой Георгий Иванов, нависла опасность (из-за заказанной его членами панихиды по расстрелянному Гумилеву), и он был (по предложению Ходасевича) распущен. В Москве происходили свои пертурбации, на какое-то время деятельность тамошней организации тоже приостановилась.

В 1924 году Союз поэтов вторично восстал из пепла. На сей раз всероссийскую организацию возглавил Георгий Шенгели, утонченный неоклассик с эгофутуристическим прошлым, уроженец Керчи, переводчик восточной поэзии, стиховед (“российских ямбов керченский смотритель”, по злому выражению Мандельштама) и пламенный ненавистник Маяковского. Главой ленинградской организации (воссозданной усилиями молодого поэта Григория Шмерельсона, футуриста, потом имажиниста) был избран уже немолодой, 60-летний Сологуб[104], которого сменил сперва Илья Садофьев (изначально пролетарский поэт и “космист”, в дни нэпа испытавший “декадентские” влияния, личность несколько гротескная), потом (в 1928-м) Николай Тихонов. Секретарями Союза в 1925 году были поэт Михаил Фроман, более известный как переводчик английской поэзии, и Павел Лукницкий, которого ныне помнят в основном как биографа Гумилева.

Устав возрожденного Союза 1924 года гласил:

Приемочная комиссия рассматривает предоставляемый в Союз поэтов материал, руководствуясь следующими принципами:

Так как Союз поэтов является организацией, занимающей по отношению к формальным группировкам нейтральное положение и преследующей главным образом цели профессионального объединения, приемочная комиссия прежде всего предъявляет к представляемому материалу требования определенной технической грамотности вне зависимости от того, к какому направлению в литературе автор себя причисляет. Минимум этой грамотности слагается из:

а) знания элементарной грамматики современного поэтического языка;

б) знакомства с основными задачами современной поэзии;

в) способности к самостоятельному поэтическому пути.

Вместе с тем комиссия считает одним из главнейших условий приема живую связь автора с вопросами революционной современности.

Лица, удостоверяющие всем трем пунктам условий приема, зачисляются в действительные члены Л/о Всероссийского Союза поэтов.

Лица, удовлетворяющие только по двум пунктам, хотя бы и не в полной мере, зачисляются в члены-соревнователи Л/о Всер. Союза поэтов. Лица, имеющие определенное литературное имя, представившие печатные труды и доказавшие, что литература является их профессиональным занятием, принимаются простым решением общего собрания комиссии[105].

Устав этот, видимо, восходил к уставу прежнего, блоковско-гумилевского Союза (с добавлением ритуальной, но весьма обтекаемой фразы про “связь с вопросами революционной современности”). Последний пункт (про “лиц, имеющих литературное имя”) относился, положим, к А.Н. Толстому, который (на основании своей давней, в молодости вышедшей книги стихов) захотел почему-то вступить в Союз поэтов, или к Мандельштаму, написавшему заявление о вступлении в 1927 году. Стоит заметить, что жили в то время и Толстой, и Мандельштам в Москве и никакого участия в работе ленинградского Союза не принимали. Работа эта состояла из публичных вечеров (на различных площадках) и закрытых собраний с обсуждением произведений того или иного автора, проходивших по пятницам в Доме искусств, а позднее на набережной Фонтанки, 50, где находился Союз писателей. Зимой – весной 1925 года из известных поэтов в этих собраниях регулярно участвовали Тихонов, Константин Вагинов, Николай Клюев, Мария Шкапская, Всеволод Рождественский, Вольф Эрлих, Иннокентий Оксенов. 16 января “пятница” была посвящена поэзии Вагинова. Месяц спустя, 20 февраля, состоялось заседание “Мастерской по изучению поэтики”, посвященное другому поэту – Александру Туфанову. Туфанов – в числе тех, чьи стихи были “наизустными” для Хармса в 1925 году, и именно в эти годы ему суждено было сыграть короткую, но важную роль в творческой биографии Даниила Ивановича.

Существуют два колоритных описания Туфанова, принадлежащие перу одного человека – поэта Игоря Бахтерева, обэриута, младшего сподвижника Хармса и Введенского.

В двадцатые годы в типографии ленинградского издательства “Прибой” работал нелепого вида корректор, именовавшийся Старшим, один из лучших корректоров города. Длинные, нерасчесанные пряди волос спускались на горбатую спину. Нестарое лицо украшали пушистые усы и старомодное пенсне в оправе на черной ленточке, которую он то и дело поправлял, как-то особенно похрюкивая.

Особенно нелепый вид корректор приобретал за порогом типографии. Дома он сменял обычную для того времени толстовку на бархатный камзол, а скромный самовяз – на кремовое жабо. И тогда начинало казаться, что перед вами персонаж пьесы, действие которой происходит в XVIII веке. Его жена, Мария Валентиновна, ростом чуть повыше, соответствовала внешности мужа: распущенные волосы, сарафан, расшитый золотом кокошник. В таком обличии появлялись они и на эстраде, дуэтом читая стихи уже не корректора, а известного в Ленинграде поэта А.В. Туфанова.

Это из воспоминаний о Заболоцком, впервые напечатанных в 1977 году[106]. А вот текст более ранний – 1948 года, и скорее беллетристический: “В магазине старьевщика”. Здесь появляются гротескные призраки, остраненные недавней памятью тени поэтов, с которыми Бахтерев знался смолоду, и в их числе –

совсем уж махонький, хотя и коренастый, в камзоле и кружевах, пронизанный комнатной пылью. Когда он оборачивался, обнаруживался немалый горб и длинные нечесаные кудри посадника Евграфа[107].

Туфанов утверждал в своей автобиографии, что родился “в эпоху расцвета Великого Новгорода в XV столетии, во время разбойных походов повольников на ушкуях”[108]. Это была, скажем так, – гипербола: поэт самоотождествлялся со своим полупридуманным двинским родом. Но для двадцатых с их культом молодости он был и впрямь староват. Двадцатилетние поэты входили в моду, тридцатилетние считались мэтрами, тридцатилетние комиссары управляли городами, сорокалетние – страной; сорокалетний человек “с прошлым” (небольшевистским) мог рассчитывать в лучшем случае на статус хорошо оплачиваемого, но ограниченного в правах “спеца”. Туфанову, родившемуся на самом деле в 1877 году, было под пятьдесят, и “прошлое” у него было и неполезное для успехов в СССР, и объективно не особо славное и почетное.

Раннее детство его прошло под Воронежем: отец арендовал сады у помещика Веневитинова. Помещик этот “имел сильное влияние на отца”[109] – давал ему почитать герценовский “Колокол” и подарил кинжал своего знаменитого, юношей умершего дядюшки-поэта. Молодой Туфанов, по собственному признанию, “побывал в пяти учебных заведениях, а курс закончил только в Учительском институте”. В промежутках между учением он (как же без этого) участвовал в революции 1905 года и немного посидел в тюрьме, потом служил газетным репортером и рецензентом, обучал глухонемых, а “в 1913 задумал опрокинуть весь школьный строй, дав людям школу Ферьера и аннулировав все учебники”. Взявшись за какое бы то ни было дело и еще не достигнув сколько-нибудь заметного успеха, Туфанов сразу же замышлял глобальную революцию. Но революция в педагогике, как видно, не задалась – “а между тем Малларме, Эдгар По, Метерлинк, Бодлер и Маринетти все более овладевали мной”.

В 1917 году Туфанов выпустил книгу стихотворений “Эолова арфа”. В предисловии он дерзко изложил свое творческое credo:

Во время освободительного движения теперь в зареве европейского пожара принцип “быть самим собой” доведен до исчерпывающей верности, за которой, с жестокой неизбежностью, следует антитеза – “не быть самим собой”; в силу закона триады над пепелищем рождается в человеке актер, с неудержимым стремлением уйти в свой мир, уйти по пути кривому, по пути придуманному, то есть творческому, с мрачным и убеждающим очарованием от всего того, чего нет вовне и что есть внутри, дома у себя, в театре-балагане: ничего нет вовне, что было, то отдано, но иногда, распыляясь, буду актером у них – вот кредо грядущего дня[110].

Путано несколько, но в 1907 году, в эпоху “мистического анархизма”, эта декларация, может быть, и имела бы некоторый резонанс. Однако прошло десять лет, и каких – все успело безнадежно устареть: и круг идей, обуревавших неудачливого педагога, и его вкусы (современную поэзию для Туфанова воплощала “бессмертная книга Бальмонта “Будем как солнце”»), и экзальтированный язык. Собственные же стихи его звучали еще безнадежней:

В каждый миг я – весь новый, единственный,
только тень… только тень мой двойник.
Я рожден за чертою таинственной,
Alter ego в бессильи поник.

Александр Туфанов, вторая половина 1910-х.