Георг Брандес - Генрик Ибсен

• Название: Генрик Ибсен
• Автор: Георг Брандес
• Жанр: Биографии и Мемуары

«Над писателем, который пишет не на общераспространенном языке, обыкновенно тяготеет проклятие. Таланту хотя бы и третье степенному, но имеющему в своем распоряжении язык широко распространенный, гораздо легче быть признанным, чем первоклассному гению, – которого читают в переводе. В этом случае все его художественные особенности, тонкости и красоты утериваются даже и тогда, когда он пишет в прозе.

Затем, если он переведем, оказывается, что он писал для кучки знатоков и любителей, что он вхож лишь в то общество, к которому сам принадлежит, но что он чужд широким массам всего света; оказывается. что его произведения подходят под уровень сознания тех, среди которых он вырос и для которых писал, но не отвечал запросам громадного большинства…»

---

У Ибсена, как и у Ницше, лежит бессознательное стремление к сознательной духовной жизни. Стремление мужчины к величию у них обоих есть нечто инстинктивное. Однако у Ибсена преимущественно женщина призвана поддержать это стремление, принадлежащее ей по праву власти, свободная от унизительных соглашений, что Ибсен в «Бранде» назвал безобразным иностранным словом «аккорд душ». Бранд – один из его героев, глубоко повлиявший на женщину (которая открыла в нем существо, более чистое и нетронутое, чем обычно встречающиеся), которая затем ставить его на свойственную ему высоту, как Гильда Сольнеса и Ирэна Рубека. Против общественных нравов и общественной лжи Ибсен не знает лучшего орудий, лучшей деятельной силы, чем женщина; в его драмах она будить и укрепляет энергию. Это пункт, в котором он резко расходится с Ницше, с его ненавистью к женщине. У Ницше женщина тянет мужчину вниз; она сила природы, с которою нужно бороться.

Ибсен, как и Ницше, был одинок и действовал в одиночестве, и оба они одинаково мало заботились о судьбе своих произведений. Тот сильнее всех, говорит д-р Штокмам, кто наиболее одинок.

Прозор спрашивает: Кто же более одинок – Ибсен или Ницше? – Ибсен, который держал себя в стороне от всяких личных сношений с людьми, но работал для театральной публики; или Ницше, который, хотя и изолировал себя, как мыслитель, – как человек постоянно), хотя и безрезультатно, выискивал себе единомышленников и герольдов, но произведения которого при его жизни остались нечитанными широкой публикой и во всяком случае непонятыми.

Для меня лично решение этого вопроса дело не легкое, так как по прихоти судьбы и тот, и другой считали меня своим союзником.

Еще труднее решить, чьи работы глубже, оставляют большее впечатление и кто из них сохранит дальше свою славу.

На севере Ибсен обогатил всех нас, сильно повлиял на драматургов, но школы не создал.

В восьмидесятых годах в Германии, где в ту пору началось течение против старого шиллеровского идеализма, Ибсена приветствовали, как великого натуралиста, равного Золя и Толстому, проглядев ибсеновский идеализм. На умы обмундированного немецкого читающего мира Ибсен со своею верою в меньшинство и одиночество действовал то как индивидуалист, то как социалист, благодаря его скрытому революционному течению.

Его влияние на немецких драматургов, начиная от Рихарда Босса и до Германа Бара, очень легко проследить. Но наибольшее с ним сходство мы видим у величайшего из них Гергарта Гауптмана. Его «Перед восходом» написано также под влиянием «Привидений», как и «Власть тьмы», «Потонувший колокол» напоминает одновременно и «Бранда», и «Сольнеса».

В Англии Эдмундь Госсе, Вильям Арчер и Бернард Шау страстно работали для распространения славы Ибсена, а последний, как драматический писатель, у него учился. Но замечательнее всего, что в Англии нападали на Ибсена не только за то, что он непонятен, но и за материалистическое его направление, и восхваляли его особенно, как психолога.

Во Франции, когда там был в моде символизм, Генрика Ибсена приветствовали, как великого символиста. Под его влиянием находились лучшие драматурги, как Франсуа де Кюрель. Мистический элемент у Ибсена, как напр., белые кони в «Росмерехольме», чужестранцы в «Женщине с моря», им особенно нравился. Но нередко его принимали также и за анархиста. «Врагу народа» аплодировали, как протесту против общества и государства. В Ульрике Бренделе видели сатиру на общество.

Ничто не говорит лучше о величине Ибсена, как следующее обстоятельство. В Норвегии он раньше был понять, как консерватор, позднее, как радикал. В Германии его приветствовали. как натуралиста и социалиста, во Фраиции, как символиста и анархиста.

Одним словом, в каждой стране долго видели лишь некоторые стороны его существа, отсюда ясно, как был он многосторонен.

* * *

Следующие письма[6] были писаны Ибсеном в Вену, девице Эмилии Бардах. Ибсен встретился с ней и её матерью осенью 1889 г. в Госсензасе, в Тироле. Они там провели вместе несколько недель. Г-же Бардах было тогда 20 лет; затем она уже никогда больше не встречала поэта.

I

В альбом.

Высокое, болезненное счастье – бороться за недостижимое.

Госсензас, 20-го сентября 1889 г.Генрик Ибсен.II

(На обороте фотографии).

Майскому солнцу в сентябрьской жизни в Тироле.

27. 9. 89. Генрик Ибсен.III

Мюнхен, Максимильшстрассе, 32, 7.

Октябрь, 1889 г.

От всего моего сердца благодарю Вас, неоцененная г-жа Бардах, за Ваше крайне любимое и милое письмо, которое я получил в предпоследний день моего пребывания в Госсензасе и которое я много раз перечитывал. Место нашего летнего пребывания выглядело в последнюю неделю печально или во всяком случае так оно мне представлялось. Не было больше солнца. Оно совсем исчезло. Некоторые оставшиеся гости никоим образом не могли, конечно, представить для меня замену прелестной, короткой летней жизни. Я ежедневно ходил гулять в Перлергталь. Там, у дороги есть скамья, на которой, разумеется в обществе, можно бы вести полный настроения разговор. Но скамья была пуста и я, не присев шел мимо неё.

В большом зале. мне казалось, было также пусто и безотрадно. Гости, семья Перейра и профессор с женой показывались только перед едой.

Цветы и деревья, которые пахли так опьяняюще, все еще там стояли. Но впрочем – как пусто, – как одиноко, – как сиротливо!

Но теперь мы опять дома, Вы также в Вене. Вы пишете, что теперь Вы чувствуете себя увереннее, свободнее, счастливее. Как я обрадовался этим словам! Больше я ничего не скажу.

Во мне начинает брезжиться новое произведение. Я хочу создать его в эту зиму и попробовать пронести через него светлое, летнее настроение. Но окончится оно в унынии. Это я чувствую. – И это моя манера. – Я однажды сказал Вам, что я пишу письма в стиле телеграмм. Примите же это письмо, как таковое. Во всяком случае Вы его поймете.

Шлет Вам тысячу приветствий преданный

Вам Д-р Г. И.IV

Мюнхен, 15-го октября, 1889 г.

Ваше милое письмо я получил и тысячу раз вас за него благодарю; я его читал и перечитывал. Я, как всегда, сижу у письменного стола. Я бы очень хотел работать, но не могу. Моя фантазия живо работает и упархивает в другое место, туда, где она не должна быть в рабочее время. Я не могу прогнать, да и не хочу также мои летние воспоминания. Я переживаю снова и снова пережитое, постоянно снова. Но претворить все это в поэтическое произведение пока для меня невозможно.

Пока?

Удастся ли это мне когда-либо в будущем? И желаю ли я, собственно, чтобы это когда-либо мне удалось? И могло ли бы удасться мне?

Пока, во всяком случае нет, в этом я уверен.

Я это чувствую – я это знаю.

Но когда-нибудь так будет. Это положительно так будет. Но все же будет ли такое? Будет ли такое?

Ах, дорогая Фрекен[7], простите. – Вы так очаровательно пишите в своем последнем – нет, нет, Боже упаси – в своем предыдущем письме: так очаровательно: «но для вас я не Фрекен». Итак, дорогое дитя – потому что это вы для меня во всяком случае – скажите-ка, помните вы, что мы раз говорили о глупости и сумасшествии. Или, правильнее сказать, я говорил об этом целую кучу. Тогда вы, дорогое дитя, взяли на себя роль учителя и запели тихо, мелодически, с вашей дальнозоркостью, что всегда между глупостью и сумасшествием была разница. Ну, конечно, об этом я раньше имел представление. Но этот эпизод, как и все прочее, остался у меня в памяти. Так как я снова и снова раздумываю: было ли то глупостью, или сумасшествием, что мы сошлись? Или это было настолько же глупостью, как и сумасшествием. Или же это не было ни тем, ни другим?

Я надеюсь, что последнее и есть единственно верное.

Это просто на просто была естественная необходимость. И одновременно то был фатум. Думаете ли вы, что это было необходимо?

В настоящее время я этого не думаю. Я полагаю, что вы меня как следует поймете и отдалите мне справедливость.

Тысячу раз спокойной ночи. Всегда вам преданный

Г. И.V

Мюнхен, 29-го октября, 1889 г.

Каждый день я собирался написать вам несколько слов. Я хотел также приложить мой новый портрет, но он еще не готов. Итак я это письмо уйдет без портрета. Вы знаете по собственному опыту, что при известных обстоятельствам сниматься представляет большое затруднение. Как, однако, мило вы пишете. Прошу вас писать мне несколько строк, каждый раз, как у вас найдется свободные, ненужные вам самой полчаса.

Вы оставляете мои письма нераспечатанными, до тех пор пока вы не останетесь одна, чтобы вам никто не мешал! Дорогое дитя, я не хочу вам сказать за это – спасибо. Это лишнее – вы понимаете.

Не огорчайтесь, что я пока не могу творить. В сущности я творю вечно и беспрестанно, или во всяком случае я о чем-нибудь грежу, а когда оно созревает, оно выходит из куколки, как поэтическое произведение.