Леонид Латынин - Чужая кровь. Бурный финал вялотекущей национальной войны

• Название: Чужая кровь. Бурный финал вялотекущей национальной войны
• Автор: Леонид Латынин
• Жанр: Историческое фэнтези
• Год: 2014
• ISBN: 978-5-699-76216-3

Древняя Русь, в которой жили настоящие чародеи и шаманы, способные заговаривать огонь, воду и ветер; и – Русь далекого будущего, в которой господствует тоталитарный строй, а люди расселены по типу крови, чтобы, не дай бог, не нарушить чистоту национальности…

Главный герой – Емеля – удивительным образом существует во всех временах сразу: он – сын Медведя и жреца бога Велеса, ему суждено познать тайну Истории и встретить величайшую любовь на своем пути…

---

Вышли на Спиридоньевский. Удачливый, сметливый, благонадежный охранник, сияя новым орденом «За бдительность», был одет парадно: красная лента вокруг шеи, и далее один конец через правое плечо уходил за спину, туда, куда дарханы[5], прежде чем выпить молоко или воду, три раза окунув в сосуд, брызгают перстом, тоже и через левое плечо – кормят добрых и злых духов. Вторая лента спускалась по груди и была заправлена под портупею. Оружия у охранника на этот раз не было.

Дом спал. Ворота открыты настежь. Охранник смотрел на Емелю с чувством, с каким студент смотрит на сделанную похваленную дипломную работу, палач – на хорошо отрубленную голову.

Ждана на ходу куталась в платок. Было зябко и сыро. Наступало 20-е число месяца червеня, липеца, или июля, другим именем, Великая Велесова жертвенная ночь.

Прошли здание бывшей гостиницы «Марко Поло». Миновали двенадцатый дом, где первое время в Москве жил Маяковский, который весомо, грубо, зримо, а главное, убедительно лозунг «Грабь награбленное» переиначил в лозунг «Береги награбленное».

А уже за углом была Спиридоновка (или Алексея Толстого в прошлом, того самого, который, по преданиям, за усердие и холуйство был закормлен большевиками до ожирения, а затем и смерти); и уже вот он, рядом, дом Рябушинского, построенный когда-то Морозовым на месте дома Дмитриева. «Я помню этот дом, я помню этот сад…», где доводилось болтать и Пушкину, и Гоголю, и Вяземскому, а если посмотреть напротив – дом Баратынского, где во флигеле позже жил Чехов.

Прошли мимо церкви Вознесения, в которой, еще не достроенной тогда, венчался Пушкин с Наталией Николаевной.

Пересекли невидимую крепостную стену, которая когда-то шла поперек Никитских ворот, перед ней был ров, и по нему протекал ручей Черторый, берущий начало у Патриарших. Когда-то Медведь столкнул Емелю в ручей, и Медведко здесь учился плавать. Емеля улыбнулся, Ждана приподняла подол юбки и перешла ручей.

На минуту остановились около русского храма Купалы, под вязом, новой кладки, но уже полуразрушенного, через выбитые окна были видны разбитые зеркала и меж ними – лики местного ряда иконостаса – Богоматери, Саваофа, Николы-угодника, Иисуса, Рода, Иоанна Предтечи, Иоанна Устюжского, Купалы, Святого Георгия, Афанасия Афонского и других, которых Емеля за краткую остановку узнать не успел, крыша текла, и на полу в мраморных прогибах еще стояли лужи от недавнего дождя.

Емеля не верил глазам своим – здесь жили почти чистокровные особи, но обогнули монастырь Федора Студита, оставив далеко позади дома Потемкина-Таврического, Суворова, князя Шаховского, княгини Прозоровской, которая продала в 1795 году свой дом на углу Скарятинского переулка Гончарову.

Дорогу из Новгорода Великого одолели минут за пятнадцать, сейчас было пустынно, трудно было предположить, что через час она вся заполнится факелами, огнями, шумом, гамом, праздником, а пока – тишина. На дороге из Великого Новгорода четверо: Емеля, Ждана и пара уличных процентщиков, отчасти похожих на Бобчинского с Добчинским, отчасти на придворных пуделей, полжизни проведших на задних лапах перед каждым, кто протягивал им лакомый кусок, и ставших эмблемой, гербом семидесятых и восьмидесятых позапрошлого века.

Емеля замедлил шаги, дальше наступали легендарные чистокровные места, куда кроме как во время похожих событий, а они были крайне редки, никого не пускали даже из процентщиков, там было самообслуживание, там был город в городе, там был оазис, рай для живущих вне стены и ад для живущих внутри стены, но это зависело от персонального воображения, в силу которого каждый имел представление об этой земле, а это весьма зыбкое представление, поверьте специалисту по зыбким представлениям. Сюда, конечно, попадал человек во время событий, похожих на сегодняшнее, но в толпе, ночью, на часы, а в толпе ночью и кратковременно человек, как известно, слеп.

Емелино удивление росло по мере приближения к этой магической, метафизической, ирреальной, инфернальной, утопической Кремлевской стене. Неужели он тоже чистокровен?..

Вот уже и пожарище Опричного дворца, застроенное теперь университетом, – дом Жданы. Здесь в 1571 году крымский хан Давлет-Гирей 20 травня, или мая, иначе, пустил пожар на Москву, красные кони без людишек перемахнули и через Китайгородскую стену, и через Кремлевскую, и через семиметровые опричные стены, и пошли гулять-скакать, взвиваться по домам да теремам, за три часа и столба не осталось, куда лошадь привязать, столько человеков задохнулось, убрать было некому, а когда Грозный приказал их в Москву-реку сбросить, плотина рухнула на том месте, где сейчас Крымский мост вскинулся, и вода из берегов вышла, окрест все залила, и аж к 20 червеню, или июлю, иначе, только все тела и убрали. А уж об Опричном дворе что было думать, и о черных резных двуглавых орлах поверх белой жести, львах с зеркальными глазами, а уж как башни были раскрашены, а колокола, что Грозный из Новгорода спер, в землю от огня по капле утекли.

И князь Василий Иванович Темкин-Ростовский, главный особист, сам в палаческой работе мастер, буквально голову потерял за этот Опричный двор. Одна стена того двора шла по Грановского, где палачи-сменщики жили, одна стена – по Охотному ряду, одна – по Никитской, а четвертая по Арбатской. В здании университета, где жила Ждана, давно не учились, зачем учиться, когда процент отвечал абсолютно на все вопросы и определял человеку и место жизни, и место смерти, да и форму жизни и смерти тоже. Тут жили люди, в которых кровей было не больше пяти – о такой избранности Емеля и мечтать не мог. Посему и Ждана могла быть только ночью – что не считается – его, но на свету…

Однако приближались к выходу из Александровского сада, перед глазами уже край Кремлевской стены и Могила Неизвестного Солдата. Рядом с могилой, не доходя ее, – храм новомучеников российских Николая, Александры, Алексея, Анастасии, Татьяны, Ольги, Марии и всех убиенных от безбожников, что под Кремлевской стеной.

Век назад, накануне Велесова дня, в 1918 год, убили русского царя с семейством. Один храм стоит, где откопали их мощи, а здесь, под стеной, другой выстроили, где свято место для всех убиенных безвинно.

Правда, к храму и могиле народ по известной причине не ходит, а ходит обслуга.

Но и обслуга – люди, нет-нет да и в их душе что-то шевельнется, как ребенок в утробе матери, черепаха в панцире, как улитка в раковине, как вырванное сердце в ладони у жреца, как пламя в затухающих углях, а в Емеле тем более, он здесь с братцем единокровным рыжим да с волчицей серой гонки устраивал, здесь нос разбил, здесь ноготь на ноге до мяса сорвал о корень ели, которая так была высока, что, если смотреть вверх до вершины, падалось навзничь.

Но и Александровский сад позади, уже под ногами брусчатка Красной площади. Поднялись на холм. Вот и Лобное. Остановились.

Впереди под луной пестрел кашемировой шалью Василий Блаженный. Или, иначе, Покрова, что на рву.

Однажды на том месте, где сейчас стоял Емеля и где Лета зачала его, трое подвыпивших купцов решили разыграть Блаженного.

– Дай, – говорит один, – притворюсь мертвым, что он, подойдя, делать будет?

Ночь. Луна. Иней со звездой перемаргивается. Крещенский мороз. На лежащем – шуба соболья. Блаженный Василий бос, снегом скрипит, мимо идет. Подошел, увидел лежащего, глаза ему закрыл, перекрестил, «вечная память» сказал и дальше босыми ногами по снегу вниз, к Москве-реке… Когда скрылся, двое из укрытия выступили, подошли, хохочут, за руку его с земли тянут. А он мертв. Площадь эту между Блаженным и Кремлевской стеной именем Василия называют.

Справа мутнел бывший Мавзолей, построенный Щусевым в прошлом веке, в года великого перелома и великого рукотворного голода – единственного рукотворного в истории человеков в год 1929–1930-й. Еще буквы можно было прочитать на камне, в котором, слава богу, уже не было выставленного на прощанье тела. За несколько десятков лет все, кто хотел, попрощались с покойным, и прах его, согласно Божьему закону, был предан земле. Царь Мавзол избавился от соперника в молве. Воля покойного была исполнена. Верные и преданные ученики его, вынося прах, плакали, осеняемые долгом, справедливостью и своим высоким назначением.

Рядом с Лобным местом, справа, была высокая куча камней, заваленная цветами и венками, камни проросли мхом, были стары, но цветы были свежими и красными и белыми, как вышитые обрядовые рубахи новгородцев, которые Емеля видел во время крещения. Тягачи и бульдозеры исчезли. Площадь была пуста.

В небе чуть светили облака, в деревьях перед ГУМом пели птицы. Памятник Минину и Пожарскому стоял на прежнем месте. Хотя сам Пожарский, сделавший для России достаточно, на Пожар не лез, а покоился в городе Суздале в Спасо-Евфимиевском монастыре, на берегу реки Каменки. А в ризнице монастыря между множеством драгоценностей из камня и металла хранились большие: Евангелие с собственноручной надписью Дмитрия Михайловича и плащаница, шитая супругою его.