Лоренс Стерн - Сентиментальное путешествие по Франции и Италии

• Название: Сентиментальное путешествие по Франции и Италии
• Автор: Лоренс Стерн
• Жанр: Классическая проза
• Год: 2000
• ISBN: 5-267-00097-3

Лоренс Стерн — крупнейший английский писатель XVIII века, кумир всего читающего Лондона. Творчество Стерна оказало продолжительное влияние на всю европейскую литературу, а его роман `Сентиментальное путешествие` дал название новому литературному направлению. Сентименталисты обожествляли `чувствительного Йорика`, романтики оценили в полной мере иронию и юмор писателя, Оноре де Бальзак и Лев Толстой признавали Стерна — психолога, а Джеймс Джойс и Вирджиния Вулф увидели в его творчестве истоки современного романа.

---

Я обещал в Монтрее подарить ему по приезде в Париж новую шляпу с серебряной пуговицей и серебряным позументом и четыре луидора pour s'adoniser [100], и бедняга Ла Флер, надо отдать ему справедливость, сделал на них чудеса.

Он купил блестящий, чистый, хорошей сохранности ярко-красный кафтан и такого же цвета штаны. — Он даже на крону не изношен, — сказал он, — я готов был послать его к черту за эти слова. — Костюм его имел такой свежий вид, что хотя я и знал, что это не так, а все-таки предпочитал тешиться мыслью, будто я купил его для своего слуги новым, только бы не слушать о его происхождении с Rue de Friperie [101].

Но в Париже тонкость эта не причиняет большого огорчения.

Сверх того, слуга мой купил красивый голубой атласный жилет, довольно замысловато вышитый — он, правда, сильнее потерпел от долгой службы, но был тщательно вычищен — золото было подновлено, и в целом он имел скорее эффектный вид, — а так как его голубой цвет был не яркий, то он отлично подходил к кафтану и штанам. Ла Флер, вдобавок выкроил из этих денег новый кошелек для волос и черный шелковый бант к нему, а также выторговал у fripier [102] пару золотых подвязок для штанов у колен. — Он купил муслиновые рукавчики, bien brodees [103] за четыре ливра из собственных денег — да за пять ливров пару белых шелковых чулок — и в довершение всего природа наделила его приятной наружностью, не взяв с него за это ни одного су.

В этом наряде он вошел ко мне в комнату, причесанный на загляденье, с красивым букетом на груди — словом, все на нем имело праздничный вид, сразу напомнивший мне о том, что было воскресенье, — и, сопоставив одно с другим, я мигом сообразил, что милость, о которой он хотел попросить меня накануне вечером, заключалась в разрешении ему провести день так, как его всякий проводит в Париже. Только что сделал я это предположение, как Ла Флер с бесконечной скромностью, но с полным доверием во взгляде, как если бы возможность отказа была исключена, попросил меня отпустить его на этот день pour faire le galant vis-a-vis de sa maitresse [104].

Как раз это самое собирался сделать и я vis-a-vis мадам де Р*** — нарочно для этого я удержал нанятую карету, и тщеславие мое не было бы оскорблено, если бы на запятках ее стоял такой нарядный слуга, как Ла Флер; никогда еще не было мне так трудно обойтись без него.

Но в подобных затруднительных случаях надо не умствовать, а прислушиваться к тому, что говорит чувство — сыновья и дочери услужения, заключая с нами договор, расстаются со своей свободой, а не с требованиями своей природы; у них есть плоть и кровь, и в доме неволи им так же присущи маленькие суетные желания, как и тем, кто задает им работу, — конечно, за свое самоотречение они назначают цену — и их ожидания так неумеренны, что я часто с удовольствием их бы разочаровал, если бы их положение не давало мне на это слишком больших прав.

Смотри! — Смотри, — я твой слуга — это сразу отнимает у меня все права господина.

— Можешь идти, Ла Флер, — сказал я.

— Как же ты успел, Ла Флер, — сказал я, — за такой короткий срок обзавестись в Париже возлюбленной? — Ла Флер положил руку на грудь и сказал, что это petite demoiselle в доме графа де Б***. — Ла Флер обладал сердцем, созданным для общества, и, сказать правду, так же редко упускал случай, как и его господин, — словом, так или иначе, а как — господь ведает — он завязал знакомство с demoiselle на площадке лестницы в то время, как я занят был своим паспортом; и если этого времени мне было достаточно, чтобы расположить графа в свою пользу, то и Ла Флеру удалось в этот же срок расположить к себе девушку. — Граф со всеми своими домочадцами, очевидно, собирался на этот день в Париж, и Ла Флер условился с девушкой и еще двумя или тремя слугами графа погулять по бульварам.

Счастливый народ! Ведь он живет в уверенности, что, по крайней мере, раз в неделю может отрешиться от всех своих" забот; может танцевать, петь и веселиться, скинув бремя горестей, которое так угнетает дух других наций.

ОТРЫВОК ПАРИЖ

Ла Флер оставил мне одну вещь, которая развлекла меня в тот день больше, чем я ожидал и чем могло прийти в голову ему или мне.

Он принес мне небольшой кусок масла на листке смородины; и так как утро было теплое, то он выпросил лист макулатуры и положил его между листком смородины и своей ладонью. — Бумага эта вполне могла служить тарелкой, и потому я велел поставить масло на стол в том виде, как он его принес; приняв решение провести весь день дома, я приказал ему сходить к traiteur'y [105] и заказать для меня обед, объявив, что завтракать я буду один.

Съев масло, я выбросил листок смородины за окно и собирался поступить таким же образом с листом макулатуры — но остановился, пожелав сначала прочитать строчку написанного на ней, от первой строчки меня потянуло к другой и к третьей — я рассудил, что лист этот достоин лучшей участи, закрыл окно, придвинул стул к бумаге и сел читать.

Текст был на старофранцузском языке времен Рабле и, насколько я понимаю, мог быть написан им самим — вдобавок готические буквы от сырости и давности настолько выцвели и стерлись, что мне стоило огромного труда разобрать хоть что-нибудь. — Я бросил бумагу и написал письмо Евгению — потом взял ее опять и снова принялся истощать над ней свое терпение — а потом, чтобы дать ему отдых, написал письмо Элизе. — Бумага по-прежнему занимала меня, и трудность разобрать текст только увеличивала желание это сделать.

Пообедав и прояснив свой ум бутылкой бургундского, я снова засел за чтение — и после двух или трех часов сосредоточенной работы, потребовавшей от меня почти такого же глубокого внимания, какое Грутер или Яков Спон уделяли когда-нибудь непонятной надписи, мне показалось, будто я добрался до смысла прочитанного; а чтобы в этом окончательно удостовериться, я решил перевести старофранцузский текст на английский язык и посмотреть, что получится. Я принялся за работу не спеша, как ничем не занятый человек: писал фразу — потом прохаживался по комнате — потом подходил к окну и смотрел, что на свете делается; таким образом, я кончил свою работу только в девять часов вечера — тогда я прочитал все сначала, и получилось следующее:

ОТРЫВОК ПАРИЖ

Когда жена нотариуса слишком горячо заспорила с нотариусом относительно этого пункта — я хотел бы, — сказал нотариус (бросая наземь пергамент), — чтобы здесь был еще один нотариус только для того, чтобы записать и засвидетельствовать все это —

— А что бы вы делали потом, мосье? — сказала она, поспешно вставая, — жена нотариуса была женщина немного вспыльчивая, и нотариус почел благоразумным избежать бури при помощи мягкого ответа. — Я бы пошел, — отвечал он, — спать. — Можете пойти хоть к черту, — отвечала жена нотариуса.

Случилось, что у них в доме была только одна кровать (две другие комнаты, как это принято в Париже, не были обставлены), и нотариус, не чувствуя никакого желания лечь в одну кровать с женщиной, которая только сейчас ни с того ни с сего послала его к черту, взял шляпу и палку, накинул короткий плащ, так как ночь была очень ветреная, и в дурном расположении духа зашагал по направлению к Pont Neuf.

Кому случалось проходить по Pont Neuf, тот не может не признать, что из всех когда-либо построенных мостов это благороднейший — изящнейший — величественнейший — легчайший — длиннейший и широчайший мост, какой только соединял берег с берегом на поверхности нашего состоящего из суши и воды шара —

Отсюда как будто следует, что автор этого отрывка не был француз.

Тягчайшее обвинение, которое могут возбудить против него богословы и доктора Сорбонны, состоит в том, что если в Париже или возле Парижа найдется хотя бы горсточка ветра, то его клянут там кощунственней, чем на каком-либо другом открытом месте во всем городе, — и клянут совершенно правильно и основательно, Messieurs; — ведь он бросается на вас, не крикнув предварительно garde d'eau [106], и такими непредвиденными порывами, что среди немногих пешеходов, вступающих на него со шляпой на голове, не сыщется и одного на пятьдесят, который не рисковал бы двумя с половиной ливрами, составляющими красную цену шляпы.

Бедный нотариус инстинктивно прижал ее сбоку палкой, как раз когда проходил мимо часового; однако, поднимая палку, он зацепил концом ее за позумент на шляпе часового и перекинул ее через перила моста прямо в Сену —

— Плох тот ветер, — сказал поймавший ее лодочник, — что никому добра не надует.

Часовой-гасконец мигом подкрутил усы и навел свою аркебузу.

В те дни из аркебуз стреляли при помощи фитилей; тут случилось, что у одной старухи на конце моста задуло бумажный фонарь, и она заняла у часового фитиль, чтобы его засветить, — это дало время остынуть крови гасконца и позволило ему обратить происшествие в свою пользу. — Плох тот ветер, — сказал он, срывая с нотариуса касторовую шляпу и узаконивая ее присвоение пословицей лодочника.