Александр Авдеенко - Я люблю

• Название: Я люблю
• Автор: Александр Авдеенко
• Издательство: Издательство «Советская Россия»
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1959

Авдеенко Александр Остапович родился 21 августа 1908 года в донецком городе Макеевке, в большой рабочей семье. Когда мальчику было десять лет, семья осталась без отца-кормильца, без крова. С одиннадцати лет беспризорничал. Жил в детдоме.

Сознательную трудовую деятельность начал там, где четверть века проработал отец — на Макеевском металлургическом заводе. Был и шахтером.

В годы первой пятилетки работал в Магнитогорске на горячих путях доменного цеха машинистом паровоза. Там же, в Магнитогорске, в начале тридцатых годов написал роман «Я люблю», получивший широкую известность и высоко оцененный А. М. Горьким на Первом Всесоюзном съезде советских писателей.

В последующие годы написаны и опубликованы романы и повести: «Судьба», «Большая семья», «Дневник моего друга», «Труд», «Над Тиссой», «Горная весна», пьесы, киносценарии, много рассказов и очерков.

В годы Великой Отечественной войны был фронтовым корреспондентом, награжден орденами и медалями.

В настоящее время А. Авдеенко заканчивает работу над новой приключенческой повестью «Дунайские ночи».

---

Гаврила похлопал забойщика по плечу.

— Хватит, все ясно, дружище!.. Давай лучше выпьем.

— Ладно, выпьем.

Никанор вышиб пробку, ударив ладонью о дно бутылки, и, не пролив на почву ни единой капли, протянул водку десятнику.

Покончив с водкой, забойщик и десятник разлучились: Гаврила пополз в штрек, готовить Атаманий куток к пожару, а Никанор нагреб под стенку пласта мягкого теплого угля — устроил себе перину, подкрутил до отказа фитиль своей бензиновой лампы, лег, накрывшись с головой хозяйской овчинной шубой, и крепко заснул.

Разбудил его тот же Гаврила. Стоял у изголовья на корточках, светил в лицо надзор кой, толкал в плечо.

— Вставай, Голота, вставай, друже. Пора!

Никанор поднял лохматую голову, испуганно спросил:

— Давно гудет?

— Кто гудет?.. Проснись, борода! Ты не в балагане, не под боком у своей Марины, а в шахте. Продирай глаза скорее. Ночь уже на земле.

— Ночь? — Сбросил тяжелую горячую шубу, смахнул со лба, с усов сонный пот, поскреб волосатую грудь, широко зевнул.

— Спал, спал и не выспался, — с досадой ворчал Гаврила.

Никанор звонко похлопал себя по голому животу — сыт и весело усмехнулся.

— Нет, Гаврила, добре поспал, не жалуюсь. Выспался так, шо в чертово пекло пойду, а не только в Атаманий куток. Так, значит, уже ночь?

— Ночь! Самое время. Карл Хранцевич лишних людей, на всякий случай, не пустил в шахту, на-гора оставил… чтобы без свидетелей. Понимаешь?

Никанор строго взглянул на десятника.

— Понимаю. Даже и то понимаю, шо вы со своим хозяином скрываете от меня…

Гаврила виновато потупился.

— А насчет семейства не беспокойся: упредил твою Марину, что муженек остался на сверхурочную упряжку. Вот — хлеба и печеных картошек тебе велела передать.

Гаврила сунул в руки забойщика узелок с харчами, умолк, нетерпеливо ждал, торопил глазами.

Никанор водрузил на голову баранью шапку, приладил на крестце, за поясом, обушок, взял шубу, валенки. Холодный факел вручил десятнику и решительно поднялся.

— Пошли!

Атаманий куток — в самом глубоком дальнем конце шахты — жаркий, удушливо-сырой. Он богат перевалами — нарушениями залегания пласта. На Атаманий пласт с особенно жестокой силой нажимает верхняя толща пород, создавая в забоях большое давление. Сюда из недр земли, из дальних и ближних пещер привольно течет рудничный газ метан.

Карл Францевич хорошо знал: чем скорее будет выбираться угольный пласт и заполняться породой выработанное пространство, тем меньше станет давление и газообразование. Значит, надо как можно скорее очистить выработку от газа, иначе участок безнадежно загазуется, может произойти выпал, и вся шахта рухнет…

В глубине темного штрека забелел большой крест — два свежих, со снятой корой горбыля, скрепленных большими гвоздями.

— Ну вот, пришли! — объявил Гаврила.

Глаза его суматошно пугливы, не смотрят на крест. Лампа в руках прыгает, и слышно, как дробненько постукивают зубы.

Никанор бросил себе под ноги шубу и валенки, сел на них, начал снимать сырые тяжелые лапти и разматывать почерневшие, местами пегие портянки.

— Газ замерял? — деловито, будничным голосом спросил он.

— Замерял, замерял! — с угодливой поспешностью ответил Гаврила.

— Когда?

— И вчера и сегодня.

— Ну и как?

— Известно как… язычок пламени тянется кверху, синеет венчиком… Гнездо гремучки, а все ж таки для огня в самый раз.

— Ну это мы ще посмотрим, как оно там…

Обувшись в валенки, Никанор взял лампу, твердо направился к дыре, ведущей в Атаманий куток. Перед крестом остановился. Сломать или просто перешагнуть? Схватил верхний конец горбыля, сломал, переступил рогатку. Стал на четвереньки и пополз.

В нос резко шибануло запахом тухлых яиц. Темнота показалась тут мрачнее, гуще, неподатливее, чем в штреке, — огонь лампы резал ее, как ножом, и след сейчас же затягивало мраком. Откуда-то доносилось хлюпающее, шипящее клокотание, будто кто-то жадно вместе с водой пил и воздух.

Никанор остановился и, не дыша, долго прислушивался. Поднял над головой лампу, осветил пласт и увидел плоскую рваную щель, хрипящую невидимым газом.

Направил свет лампы вправо, влево по угольной стенке, — вот еще одна щель и еще… А сколько их еще невидимых!

Гиблое, проклятущее место! Недаром его закрестили горбылями.

Неторопливо, строго соразмеряя свои движения, подполз к рыхлой стенке пласта. Уголь черный, тусклый, без блеска, сырой, не отражающий света.

Осторожно, словно свечу навстречу ветру, поднес Никанор лампу к подножию пласта. Язычок пламени удлинялся, приобретал упругость, меняя желто-малиновый цвет на бледно-золотистый, обрастал сверху голубовато-прозрачным коготком. И чем выше, ближе к пласту поднимал Никанор лампу, тем сильнее, ярче светился венчик пламени…

— Ну как? — послышался снизу, из штрека, заискивающий голос.

Никанор не удостоил Гаврилу ответом.

Выполз в штрек, отдышался, согнал со лба жаркий пот, процедил сквозь зубы:

— Гнездо… а все ж таки мы его подпалим.

— Ну и слава богу! — шумно вздохнул Гаврила и побежал к телефону «Эриксон», висящему на крепежной стойке. Неистово завертел ручкой и, захлебываясь, радостной скороговоркой доложил хозяину «Веры, Надежды и Любови»:

— Карл Хранцевич, воля ваша полностью выполняется. Так, так… Готов. Уже переобулся. Одевается… Слушаюсь. Буду доносить…

Гаврила повесил трубку, танцующей иноходью вернулся к Никанору. Тот уже натянул на себя вывернутую шубу и лежал в узкой, как гроб, сточной канаве, полной черной воды. Когда длинная белая шерсть потемнела от влаги, а валенки набухли сыростью, Никанор выкарабкался из канавы. Темная вода ручьями стекала с него на сизую почву.

— Вот и хорошо! Никакой огонь тебе не страшен.

Никанор брызнул в лицо Гаврилы рукавом отяжелевшей шубы.

— Ты, ворон, не каркай! Чуешь?

— Слышу! — покорно откликнулся Гаврила и замер.

Никанор намочил овчинную шапку и глубоко, по самые уши, надвинул ее на голову. Сполоснул в черной воде канавы рубашку, туго обвязал шею и лицо. Оставил лишь узкие прорези для глаз. Надевая рукавицы, вспомнил о факеле.

— Эй ты, давай спички! — глухо приказал он десятнику.

Тот подстреленным зайцем выскочил из угла штрека, где затаенно сидел, подал теплый сухой коробок.

— Вот… — тихо шепнул Гаврила.

— Боишься?.. Вздуй факел! — властно, во весь голос прогудел Никанор.

Гаврила чиркнул спичкой — сломал, чиркнул другой — опять сломал. Третью Никанор отобрал. Зажелтела тусклая капля огня. Никанор бросил ее на факел, лежащий на почве, и штрек, задавленный темнотой, вдруг вспыхнул, ярко осветился, и Никанор увидел множество пар крепежных рам, убегающих далеко-далеко.

Поднял факел с земли, взметнул над головой.

— Ну, я пошел.

— С богом! — Гаврила хотел было перекреститься, но раздумал, тронул мокрый рукав шубы. — Никанорушка, слушай-ка, дружище, ты б того… этого… дай на хранение золотые… Боязно, как бы не потерял такой капитал в суматохе.

Никанор зло, усмешливо блеснул глазами.

— Не загублю, не бойся. Золото уже приросло к моей шкуре, — он резко выбросил руку, шлепнул десятника мокрой рукавицей по отвисшей губе. — Разумеешь? Так шо тебе, друже, придется свежевать меня, разом с шкурою брать золото, в случае… Эх, ты!

— Никанорушка, спаси и помилуй тебя!..

— Брысь, паскуда, шоб тобою тут и не пахло!

Никанор размахнулся факелом — огонь туго, парусно зашуршал на встречной струе, засвистел.

Страшен был Никанор в сырой тяжелой шубе, в валяных мокроступах, в набухшей шапке, с забинтованным лицом.

Гаврила тихо, задом, задом и бочком, отступил к телефону и там замер, повис на трубке.

Никанор опустился на четвереньки, зажал факел в зубах и пополз в Атаманий куток.

— Паа-шел… — срывающимся шепотом доложил Гаврила. Телефонная трубка трепетала в его руках. — Пошел, пошел!.. Не могу громче, господи, боюсь… А если выпал получится… И косточек своих не соберу…

Гаврила замер. Не отрывая от уха трубки, вглядывался в глубину штрека. Она снова была темной, лишь чуть розовела слева, где была закрещенная щель.

Никанор полз по тому невидимому руслу Атаманьего кутка, который кое-как омывался свежими струями воздуха. Пламя факела туго рвалось вперед на гриве подземного ветерка, мирно потрескивало, ярко, празднично освещало забой. В его непривычном свете все казалось необычным: крепежные стойки — толстенными, золотыми, почва — чугунно-сизой, пласт стеклянно искрился, кровля нависала предутренним небом.

«Может, хватит? — Никанор остановился. Оглянулся через плечо, взглядом измерил расстояние до щели. — Аршин десять прополз, не меньше. Хватит!» — И сердце его оглушительно забилось. Вот она, вплотную приблизилась его минута, может быть, последняя в жизни…