Владимир Щербаков - Болид над озером

• Название: Болид над озером
• Автор: Владимир Щербаков
• Издательство: Издательство "Знание"
• Жанр: Научная Фантастика
• Год: 1986

Книга состоит из повестей и отдельных рассказов, среди которых особое место занимает повесть «Далекая Атлантида» — романтическое произведение о легендарной земле, спор о которой ведется уже более двух тысячелетий. Обращение автора к этой теме отнюдь не случайно, он давно занимается изысканиями в этой области и достаточно известен среди атлантологов.

Книга рассчитана на широкий круг читателей.

Щербаков Владимир Иванович — писатель, сценарист, член Союза писателей СССР. В прошлом специалист в области электронных систем и математической лингвистики, много лет работает в научной журналистике. Автор научно-фантастических романов «Семь стихий», «Чаша бурь», военной повести «Летучие зарницы» и других произведений.

***

Художник Г. Басыров.

---

«Тот горький стих — что корка хлеба, и снова — в горле благодать, февральским звоном, чудным снегом опять полна моя тетрадь…»

Два года я слышал стихи. Возникал голос — и звучали строки, запомнившиеся навсегда. Может ли быть такое? Вопрос с точки зрения теории вероятностей лишен смысла: факт достоверен. Слова… Утром, чаще вечером. Кто их произносил в комнате, где кроме меня никого не было? Никто. Голос.

Когда же я был на грани сна, рифмы западали в сердце. Навсегда. Жаль, что этот мир созвучных моей жизни слов был, по-видимому, дальше от меня, чем вихри космических течений, неуловимые существа с отдаленнейших планет, действовавшие здесь, на Земле, влиявшие на меня так, что я к ним привык, как к повседневности. А стихи, простые стихи, были волшебством…

«Я буду камень слушать в эту ночь, пока рассвет взбирается все круче, пока по кругу, медленному кругу плывет на юг холодная звезда — я белой пылью согреваю руку. Я буду камень слушать в эту ночь, хранящий жар татарской терпкой крови, не тронутый, не сдвинутый никем, на темном, как молитва, языке он мне стихи зарытые откроет».

И сегодня снова…

«— Любимая! — так пишется в письме. — Любимая, мне чудится ночами, что молод я, что волен я, что с Вами. Беда, и Вы приходите ко мне…»

«Земля лежала под корявым льдом, а небосвод был дик-лилов и светел. Черно и одиноко за холмом шло дерево, ссутуленное ветром».

Чудо рождения строк озадачивало, я искал причину их, но можно ли найти причину музыки, просыпающейся в нас, причину света, который проникает в сны, причину любви или неприязни? Однако вопрос оставался без ответа, и я искал…

Мне на ум приходили сложные, слишком сложные сравнения, аналогии, но ни одно из них не выдерживало критики, и цепочки эти рассыпались, оставались лишь стихи.

Почему я знал — знал, что стихи эти — не воспоминание о давно читанных стихах знакомых мне — и хорошо знакомых — поэтов? Я терялся в догадках.

Разбирая книги в старом шкафу, я случайно наткнулся на книжку в бумажной обложке. Обложка раскрылась в моих руках словно сама по себе. На обороте — портрет молодой женщины в овале зеркала. Имя: Татьяна Глушкова.

Имя ни о чем мне не говорило. Я полистал книжицу. Стихи. Еще не понимая, в чем дело, я ощутил легкий толчок, словно вдруг заложило уши. Теплая волна пробежала по моим вискам. Стихи! Я читал их теперь не отрываясь, расхаживая в волнении по комнате, переворачивал страницы самой удивительной книги… Это были те самые строки, которые я слышал. Теперь-то они звучали явственно и громко, и тот же голос читал мне их, а глаза мои лишь машинально перебегали со строки на строку. Я знал всю книгу наизусть!

Я осмотрел место, на котором лежала эта книжка. Сверху ее придавил тяжелый том какой-то другой поэтессы, который я никогда не раскрывал. Впрочем, наверное, и раскрывал, но тут же захлопнул в сердцах — пусть уж стоит себе на полке. И я поставил этот том на тонкую книжку, даже не заметив ее. Это было несправедливо.

Если бы это сделал один мой знакомый, собирающий книги, я готов был бы считать этот малозаметный поступок естественным. В конце концов, в его библиотеке около пяти тысяч томов в коленкоровых, ледериновых и даже кожаных переплетах, безупречно подобранных в соответствии с самыми современными представлениями о цветовой гамме, приличествующей цвету полок, мебели и обоев. Кроме того, у него вообще безупречный вкус. И он умудряется доставать дорогие издания модных писателей. На его полки приятно было смотреть. Книги новенькие, с неразрезанными порой страницами оглавлений.

Но это сделал я!.. А я не мог себе позволить не заметить книги, которую я же и приобщил к своему более чем скромному собранию (я давно уже махнул рукой на его внешний вид). Возможно, я дошел до крайности: не обращаю внимания и на опечатки. Возникла даже теория, родившаяся в моей голове: качество книги определяется количеством опечаток, которое может выдержать издание. Книга может хоть сплошь состоять из опечаток. Собственный мой вывод изумлял меня. Но что поделаешь: опечатки сопутствуют необычному, подлинно оригинальному тексту. Выходило вот что: я сузил свои интересы до весьма ограниченного диапазона — до любопытства, которое иногда вызывает текст. А это случайный привходящий фактор, который современный библиофил даже не берет в расчет.

Так вот и получилось… Но почему книга звучала?

Быть может, размер стихов оказался соизмеримым с тем ритмом волн де Бройля, который сопутствует движению — а, значит, и искусству? Возможно. Но вскоре овальное зеркало с портретом поэтессы навело меня на другую мысль: явление сродни туннельному эффекту, когда частица, лишенная практически энергии да и веса тоже, преодолевает так называемый потенциальный барьер, а значит, и порог слышимости. Ведь зеркало было похоже на волновое изображение частицы, и сходство не прошло даром. Что касается портрета самой поэтессы, вписанного в зеркало, то я считаю, что он дает некоторые основания для умозаключений лишь как портрет красивой женщины, написавшей о себе:

«Судьба моя была не зла. Она к порогу принесла крутой ломоть соленый, кувшин воды студеной. И проводила со двора, лукавая, с поклоном. Судьба моя была добра. И для меня приберегла, как будто бабка — внучке, осколок древнего пера на деревянной ручке».