Александр Ильченко - Козацкому роду нет переводу, или Мамай и Огонь-Молодица

• Название: Козацкому роду нет переводу, или Мамай и Огонь-Молодица
• Автор: Александр Ильченко
• Издательство: Известия
• Жанр: Исторические приключения
• Год: 1985

Это лирико-юмористический роман о веселых и печальных приключениях Козака Мамая, запорожца, лукавого философа, насмешника и чародея, который «прожил на свете триста — четыреста лет и, возможно, живет где-то и теперь». События развертываются во второй половине XVII века на Украине и в Москве. Комедийные ситуации и характеры, украинский юмор, острое козацкое словцо и народная мудрость почерпнуты писателем из неиссякаемых фольклорных источников, которые и помогают автору весьма рельефно воплотить типические черты украинского национального характера.

---

Пан гетман, как всегда, прихорашивался перед выходом из опочивальни.

Цирюльник взбивал у него на темени пену, и не из гречневой муки, как на головах простых смертных, и не из мылких корешков перекати-поля, а из доброго марсельского мыла, и скреб ему голову вокруг оселедца, схожего с конским хвостом на бунчуке гетманском, скреб с усердием, ибо гетман Однокрыл всегда старался быть красивым и опрятным.

Он смотрелся в зеркало венецианского стекла и весьма сам себе нравился, особливо сбоку, в том повороте, в каком чеканили его профиль на монетах, оттого что и правда был-таки, не сглазить, видный собою шляхтич, и вставали перед ним, в том венецианском зерцале, два носа на лице. И делил он их на два, ибо, хотя и двоилось у него в глазах, на ощупь знал, что нос у него, как и у всех людей, один.

Виделось четыре глаза. И глаза делил на два. И все прочее тоже делил.

Не делил только свои полтора уса, как и усы подлипал да преклонников, кои все тоже отрубили себе по усу (как нам уже с вами, читатель, известно), подлаживаясь к пану гетману, у которого усы и ногти почему-то не росли.

Подвластные ясновельможного гетмана Украины, те, кому крепко хотелось заслужить высокий чин, должность, денежки иль просто похвалу, во всем старались подражать своему властелину.

Если пана гетмана одолевал с простуды насморк и Однокрыл становился вдруг гнусавым, начинали говорить в нос и все подлипалы. Если гетман изволил шутить, всем подвластным надлежало смеяться.

Когда на какой-нибудь торжественной церемонии расстегивались у гетмана крючок или пуговица, угодники расстегивали и у себя.

Холопы гетмана повторяли его любимые слова, иные — игру лица и диковинные жесты, тщась делать все не правого рукой, как люди, а левой: ведь у пана гетмана только левая и была.

Одного лишь приспешники пана гетмана не могли достигнуть в подражание ему.

У Гордия Гордого, как мы сказали, была только левая рука. И каждый лизоблюд, ясное дело, готов был отсечь себе правую, если бы вместо нее выросло черное лебединое крыло, какое, на диво всему свету, и точно свисало с правого гетманского плеча, за что и прозвали гетмана в народе, как то всем нам ведомо из истории, Гордием Однокрылом.

Одно крыло! Оно-то и возносило гетмана Гордого в собственном разумении над всеми иными людьми — черные перья на оплечье, перья, каких никто не имел. Глядя на себя в зеркало, пан гетман, известно, видел там не одно, а два крыла, но и крыльев своих на два не делил, и твердая вера, что господь бог создал его для высокого полета, звала ясновельможного к историческим делам.

Оставаясь наедине с зеркалом, ясновельможный размахивал крылом, как лебедь, как орел, как некий ангел, и ему казалось, что поднимается он до самых небес, чтобы оттоль, от божьего престола, возглашать свои пространные и громкие речи к народу, которые сладкогласный пан гетман Украины всегда здесь и готовил, перед большим зеркалом, пока его никто не видит.

54

Однако ж пан бог все это видел.

И сердился:

— Чего он там выламывается… тот одноусый лебедин?

— Уверен, что рожден — летать.

— Этот полетит!

— Еще бы! — И святой Петро спросил у бога: — И как это вы его, такого, сотворили, господи?

— Так то ж — не я!

— А кто?

Господь пожал плечами.

— Дьявол? Сатана?

— Они ж сего не могут, знаешь сам.

— Кто же все-таки эту харю сотворил?

Господь не ответил.

Разгневался.

У него допытывались о таком, что и не дай бог!

О таком, что аж свербело, где не надо.

— Крылья, крылья! — ворчал сердито вседержитель. — Бог и летучей мыши крылья дал. А человеку…

— Человеку, — поспешил заключить Петро, — человеку для полета нужна сила духа, а не перья.

— А они, вишь, неразумные, даже ангелов в перьях малюют.

— Как лебедей!

— Как гусаков! Ха-ха! — И господь бог, седенький подкрутив ус, хоть и старческим голоском, однако совсем еще по-парубоцки захохотал, что громом грянул.

55

А на земле и впрямь люди услышали — гром с ясного неба, и от нечаянности дрогнула у брадобрея рука, и он порезал подбородок пану гетману, порезал самую малость, даже ничуть не больно.

Но брадобрея затрясло, ибо за пролитие малейшей капли гетманской крови надлежало платить головой.

— Взять его, — кивнув на цирюльника, тихо молвил пан гетман, и его шепот был страшнее любого крика. — Возьмите-ка! — и обвел рукой вокруг шеи — выразительный и символический жест, к которому подвластные уже привыкли и который означал, что смерти преступника требуют безопасность и честь державы.

Неловкого цирюльника сразу же уволокли, чтобы завтра, после суда праведного, намылить для него петлю, — и тут же привели гетману брадобрея запасного, некоего толстого баварца, красномордого, свирепого на вид и похожего на еврейского резника.

Ясновельможный уже торопился на праздник святой Виселицы, на казнь ненавистного Козака, и ерзал от нетерпения — он боялся, чтоб тот колдун, Мамай, как-нибудь не удрал: пан гетман помахивал черным крылом, мешая брадобрею, и тот порезал-таки ему затылок, однако спокойненько присыпал царапину тертым табаком — он знал, что цирюльника чужестранного никто на виселицу потащить не посмеет.

Нетерпеливо понукая баварца, гетман все поглядывал в зеркало, созерцал собственный профиль — в сей позиции он любил себя пуще всего — и решил на майдане, у виселицы, стать сегодня перед народом именно так, бочком, чтобы все видели и взмах черного крыла, и вдохновение полета в его орлином взоре, а также чтобы скрыть изрядную бородавку, вроде гусиной шкурки, поросшей черным пухом, которую красномордый баварец старался не задеть бритвой.

Его высокомочие поглядывало на себя с почтением: пришла наконец минута, когда бог предоставил ему желанную возможность отплатить постылому Козаку за все неприятности, обиды и каверзы, за все подвохи, которые ему подстраивал распроклятый колдун из года в год.

Вот хотя бы вчера, когда его схватили желтожупанники, Мамай такое болтал про гетмана, про его глум над простым людом, про шашни с католиками, про заискивание перед шляхтой, — он такое нес про пана гетмана, страшно и подумать.

Говорил же он вчера людям:

— Кабы свинье крыла, все бы небо взрыла… А у нашей — лишь одно крыло! Взроет ли? А?

И гетман Козака боялся, казалось, пламя изрыгал, когда заводил речь про Мамая, ведь сталкивались они уже не раз, а когда-то проклятый Козак отколол такую непристойнейшую пакость, что о ней и на ухо не расскажешь, не то что печатным словом.

Злобой кипел против Козака пан гетман.

Хоть и не знал того ясновельможный, что сам он явился на божий свет — не без участия Козака Мамая.

56

Не то чтоб он был ему отцом, Однокрылу, наш Козак Мамай, однако верно, что появление Гордия на свет — дело его рук.

Да, да — его рук!

Козак его некогда нарисовал — так же вот, как сейчас своего коня, Добряна, который оживал с каждым взмахом шильца.

А вышло это так…

Однажды, задумавшись над стародавней сказкой про двенадцать лебедей, Мамай, как всегда, сам того не замечая, стал на чем-то малевать… и вдруг…

Но погодите, читатель!

Вы сказку эту знаете?

Ту, где королевна Золотая Звезда?

Ту, где двенадцать королевичей кто-то в лебедей обернул, а сестрице ихней, Золотой Звезде, сказала волшебница вот что:

— Крапива, видишь, что очерет… Коли хочешь братцев спасти, ломай эту крапиву, дери с нее лыко, плети братьям сорочки да и надень на них, когда вернутся, чтобы снова стали людьми. И коли придет кто, слова не вымолви, покуда не кончишь сорочек. А крапива жалит, до сердца прожигает, а ты плети да плети, молчи да молчи, а коли не доплетешь иль кому слово молвишь, не видать тебе братьев… Так-то!

Вот и плетет дивчина Золотая Звезда из крапивы сорочки для братцев-лебедей, и жалит крапива до самого сердца, а она плетет и плетет, пускай прожигает, а она привыкает.

Уже доплела Звезда Золотая одиннадцать крапивных сорочек, стала плести двенадцатую, да не хватило ей крапивы на правый рукав.

И вот летят двенадцать лебедей, одиннадцать белых, а двенадцатый — черный, меньшой, и кинула им сестра по сорочке, — и первому, и второму, и всем двенадцати, и стали они вновь, те лебеди, богатырями могучими, только двенадцатый, черный, получил без одного рукава сорочку, и осталось у него вместо правой руки лебединое крыло…

57

Задумался как-то Мамай над долей людской, над сказочкой этой и ненароком намалевал того молодца с одним крылом.

Ему и грустно было рисовать такого.

И сострадание он вызывал у художника.

И неподдельную жалость.

Но, еще малюя, заметил Козак Мамай, что, помимо его желания, проступают в облике однокрылого молодца — и нежданная спесь, и высокомерие во взгляде, и жестокость, коих совсем не хотелось Козаку видеть в своем творении, затем что не так он себе представлял норов сего обойденного судьбой человека.