Александр Ильченко - Козацкому роду нет переводу, или Мамай и Огонь-Молодица

• Название: Козацкому роду нет переводу, или Мамай и Огонь-Молодица
• Автор: Александр Ильченко
• Издательство: Известия
• Жанр: Исторические приключения
• Год: 1985

Это лирико-юмористический роман о веселых и печальных приключениях Козака Мамая, запорожца, лукавого философа, насмешника и чародея, который «прожил на свете триста — четыреста лет и, возможно, живет где-то и теперь». События развертываются во второй половине XVII века на Украине и в Москве. Комедийные ситуации и характеры, украинский юмор, острое козацкое словцо и народная мудрость почерпнуты писателем из неиссякаемых фольклорных источников, которые и помогают автору весьма рельефно воплотить типические черты украинского национального характера.

---

— Съел-таки! — весело согласился Иван Покиван и уже кричал каким-то дядькам на возах — Эй, вы там, роменские! Ловите!

— А мы не роменские, мы — из Чигирина, — ответил с воза нездешний ткач.

— Чигиринцы?

— Они самые!

— А мы из Таращи! — отозвался еще кто-то.

— Таращанцы? Вот и славно, — играя мячами и словами, отвечал штукарь, который за словом в карман не лез. — Всем известно: чигиринки сварили черта в кринке! А таращанцы, чертовы дети…

— Слопали его на рассвете! — подсказал ему кто-то.

— И вкусно? — спросили в толпе.

— Захотели от черта сладкого мяса? — усмехнулся лицедей, — Правда, панове таращанцы?

И снова буйный хохот прокатился по базару.

— Таращанцев ты лучше не замай! — крикнул штукарю какой-то разодетый панок-щеголь, который, величаясь перед людьми, поминутно проделывал какие-то потешные движения, стройный, кудрявый, похожий чем-то на толстенького барашка, хоть и был хорош собой. — Таращанцев не трожь!

— Почему? — спросили несколько голосов.

— Вот почему! — И резвый панок потряс саблей, однако не вынимая ее из украшенных золотом ножен, и тут же бросился прочь, подальше от греха, ибо толпа на майдане стояла слишком тесно, а это ему не очень-то нравилось.

— Убил, как медведя желудь! — заорал косматый, ловя мячи, летавшие над головами зрителей. — Красно перо на удоде, а сам смердит. Сразу видно: не нашего полета птица!

— Вестимо, не вашего, — спесиво отвечал разодетый панок, и все стали пристальней к нему приглядываться, ибо раньше в Мирославе такого не видывали, а тот щеголек опять рванулся было прочь, но пробиться сквозь тесный круг зрителей уже не мог, и ему несдобровать бы, тому красавчику, если бы, неведомо откуда взявшись, не появился с гайдуками пан Демид Пампушка-Стародупский, который, видя, что криком или панской спесью пожара не погасишь, вежливенько спросил:

— Что это вы к человеку пристали?

— Не с тобой пьют, так ты и не чокайся! — небрежно ответил штукарь.

Кто-то из гайдуков прыснул, но тут же душа его в пятки ушла от взгляда обозного, явившегося сюда, чтоб разогнать наглых лицедеев (как они того и ждали, кем-то предупрежденные), чтоб разогнать и скопище зрителей, любивших комедию больше божьей службы, и пресечь представление, а совсем не для того, чтоб выручать из беды сего разодетого панка, хотя уже можно было догадаться: обозному надобно того панка поскорее вывести из толпы не только живым, но и здоровым.

Вот почему пан Куча сейчас не орал и не кричал, как всегда, а весьма удивлял своей учтивостью.

— Этот пан прибыл в гости ко владыке, — возгласил обозный.

— Гляди-ка! — вдруг громко сказал матинке Михайлик. — Будто тот самый пан Куча, а попал к людям — и заговорил по-людски! Вишь! Гляди, гляди! Кланяется! Просит!

— Опять ты, голоштанник? — тихо ощерился на него Пампушка. — Прочь!

— Опять прочь? — так резко спросил Михайлик, что у пана обозного аж дыханье перехватило, когда он увидел, как прислушивается толпа, что стала вдруг тихой и настороженной, как мирославцы внезапно умолкли, дожидаясь, возможно, еще какого-нибудь высокомерного панского слова.

Казалось, весь майдан притих, и не летали уже в руках косматого штукаря мячи, брыли и факелы.

Мирославцы немо глядели на тех шляхтичей, доморощенных украинских панов, что молча стояли, еле смиряя свою спесь, плотно окруженные простым людом, который так добродушно смеялся незадолго перед тем, а теперь почему-то зловеще умолк.

Будто ничего и не приключилось, но… настроение толпы порой меняется неожиданно, без видимых причин, без внешнего повода, и щеголеватый шляхтич уже смекнул, что не следует людям мешать развлекаться: не ровен час, рассердятся, да еще в такой большой толпе, как тут.

Да и гайдуки стояли недвижно, ибо слишком мало их было здесь — против этакой тьмы народа, стояли и стояли, не отваживаясь и пальцем шевельнуть в помощь надменному властителю, пану Куче, этому хаму премерзкому, который давно привык простых людей ставить ни во что.

47

У страха, как говорится, глаза велики, что яблоки, и пан Пампушка, не молвив ни слова, схватил за руку щеголеватого панка, попавшего в беду, что курица в борщ, и потащил прочь, однако пробиться сквозь толпу возможности уже не было.

Потянула в другую сторону своего сыночка и матинка, ибо тот рванулся было к пану Пампушке: чувство полета еще не оставляло его, хлопец и сам не знал, что может натворить сгоряча, и надо было отвести его от греха, и матинке поэтому еще сильней захотелось поскорее выбраться из этого опасного и полного всякими неожиданностями человеческого моря, что зовется базаром.

Но прохода уже не было.

Люди, которые только что шумно веселились тут, стояли теперь немою стеной, насупясь и ощетинясь, и каждый разумел: еще одно слово презрения, сказанное обозным этому оборванному парубку иль кому другому в толпе, — и шляхтичам несдобровать, ибо так всегда бывало, что, воюя с ворогом внешним, простой народ легче расправляется и со своими внутренними врагами, панами и подпанками.

Когда мирославцы умолкли, ощетинясь против пана обозного, они снова услышали далекое уханье пушек, но никто не обратил на то внимания, ибо ни сегодня, в клечальную субботу, ни завтра большого боя не ждали: все верили, что пан Однокрыл не решится напасть на людей православных в троицын день.

И правда, пушки умолкли.

И в этот миг тишины, пока еще толпа снова не загомонила, как ей и надлежит, на помосте явился, рядом с вертуном Иваном Покиваном, худощавый, высоченный и усатый парубок, уже знакомый нам Тимош Юренко, названный брат Лукии, сын Саливона Глека, тот самый, что, став лицедеем, покрыл позором седую голову цехмистра. И в тишине, стоя на помосте, он страшным басищем проревел на весь майдан:

— Силенциум! Силенциум! Слушайте!

На базаре стало тихо: начиналось диво дивное, о существовании коего Михайлик доселе и не слыхивал, то чародейство, то колдовство, что зовется комедией.

— Печальное представление начинается! — гремел еще сильнее Тимош.

— Почему это печальное? — спросили из толпы.

— А потому, — отвечал Тимош Юренко, — что пан обозный прибыл сюда, чтоб нашу комедию сейчас разогнать.

— Не разгонит! — ответил таким же сильным басищем Михайлик.

А пан обозный снова ринулся было, чтоб вырваться из тесной толпы, но, не в силах пробиться, притих.

— Еще и потому лицедейство наше будет сегодня печальным, что наконец должен умереть Климко…

— Не дадим! — заорали из толпы.

— Такова его доля, — улыбнулся Тимош. И снова крикнул во всю силу своего могучего голоса, ибо вдалеке базар еще жил своей шумной жизнью — Силенциум! Силенциум! Мы, спудеи славной киевской Академии, алчущие, жаждущие, комедию нашу начинаем, дабы заработать всего понемножку — гречки и соли, пшена и горошку, пол-яйца, пуд сальца и медный грош, и все то, на что будет милость ваша, люди добрые… ежели, конечно, лицедейство наше понравится и вы, вместо грошей, не надаете нам взашей, поблагодарив не за то, что ладно представляли, а за то, что перестали… Гей, гей! Подходите ближе! На-чи-на-ем! — И голос его легко летел над майданом, перекрывая совсем уже слабеющий базарный шум.

— Вот так басище! — восторженно ахнул Михайлик, и спудей услышал это, ибо стояли они с матинкой у самого помоста, искоса глянул на хлопца, и тому показалось, будто лицедей даже усом шевельнул. — Вот так усач! — громко сказал Михайлик матинке.

А усатый спудей, возвышаясь над толпой, ответил глубочайшим басом простодушному ковалю:

— Меня народ так и зовет: Прудивус! Усач!

— И правда, что Прудивус! — улыбнулась Явдоха и, чувствуя тщетность своих усилий, в последний раз повторила свой зов: — Пойдем, соколик мой!

— Куда уж нам, — ответил Михайлик, — видишь, сам пан Куча с гайдуками и тот не может отсюда вырваться! — и тут же, обернувшись к помосту, забыл про все на свете, ибо лицедей как раз шевельнул усами, и они, встав торчком, распушились, что у кота.

— Сам не с перст, а усы на семь верст! — захохотал стоявший подле Михайлика статный красивый москаль, белокурый, здоровенный, с тяжелыми ручищами, будто у какого плотника или каменщика.

— Усы как у осы! — согласилась с белокурым великаном и его, видимо, женушка, тоже беляночка, чуть рыжевата, хороша, что огонек, невысока, стройна, но величава и сильна, с большими руками и маленькими ножками в голубых сафьяновых сапогах, с пышными волосами, которые задорно выбивались непослушными прядями из-под синего шелкового повойника. — Усы как у осы! — повторила она и так славно рассмеялась, что оглянулось несколько парубков, пристально посмотрел и Прудивус, ибо казалось, что ладная россияночка изнемогает в хохоте.

— Не мешай! — сердито кивнул хорошенькой москвитянке Михайлик, и, хотя на помосте еще ничего не происходило, он витал уже где-то далеко, уставившись на лицедея, на его мерцающие глаза, словно кот на каганец.