Владимир Щербаков - Семь стихий. Научно-фантастический роман

• Название: Семь стихий. Научно-фантастический роман
• Автор: Владимир Щербаков
• Издательство: Молодая гвардия
• Жанр: Научная Фантастика
• Год: 1980

Семь стихий: Научно-фантастический роман. / Худ. Р. Авотин. — Москва: Молодая гвардия, 1980. — 336 с. — (Библиотека советской фантастики). — 1 р. 10 к. 100 000 экз. (п).

Журналист Глеб, оказавшись участником тихоокеанской экспедиции, неожиданно для себя встречается с инопланетной жизнью, с представителями иной цивилизации, которые интересуются освоением энергии Солнца и звезд.

Роман ставит проблемы полного раскрытия творческих возможностей человека на Земле.

---

Из этого возникло целое направление.

Через год схему реактора забраковали: ни одна земная установка не потянула бы такой нагрузки. Ольмин включил в рабочий цикл обратную связь: первые порции солнечной энергии достигали Земли и вливались в поток обменной камеры. Они вызывали усиление нового, второго по счету, импульса. И этот импульс был во много раз мощнее первого: он как бы впитал в себя и земное и солнечное тепло. Конус очерчивался резче. И потому ливень фотонов был от импульса к импульсу щедрее.

Перспектива открывалась безграничная: это напоминало самофокусировку. Но попробовал бы кто-нибудь до Ольмина намекнуть на самофокусировку солнечных лучей в пустоте. Думаю, даже фантазировать на эту тему считалось смешным.

И вот я должен с ним встретиться… Моя жалкая гордость проснулась: теперь-то все эти и многие другие идеи казались простыми. Мне представлялось одно время, что и я смог бы сделать то же самое… Но я был человеком из другого мира, и мне даже не полагалось как будто заниматься этим. Кто я? Журналист. Репортер, как некогда называли себя отдельные представители нашего ремесла. И никакие автоматические запоминающие устройства, термопластические записывающие приборы и авторедакторы, которые пришли на смену авторучке и пишущей машинке, не меняли положения. Когда-то я отрекся от себя. Или, может быть, нашел себя вновь, кто же знает…

А Ольмин как будто угадывал, о чем я думаю. Мы говорили в первый раз около получаса, потом я встречался еще раза два, но эти встречи были короче.

…Никакой позы, ни малейшего намека на нее. Позже я признался себе: на его месте я бы так не смог.

В тот первый день я понял, что это его статья повинна в происшедшем. Это она обезоружила меня много лет назад, когда я начинал заниматься теорией отражения волн от корпускул. Но я не сказал об этом. Словно предчувствовал, что придет время, когда это признание поможет мне.

Он вовсе не производил впечатления бесстрастного рафинированного интеллектуала: с виду человек вполне обычный. Только ответы и реплики строже, и не однажды казалось мне, что он не только со мной, но и еще где-то в другом месте. На берегу. В институте. У реактора. У него иногда появлялось такое выражение на лице, точно он собирался сказать что-то важное. Глаза вдруг засветятся, я умолкну, и он молчит: оказывается, думает о своем. Но эту невнимательность он ловко маскировал. Я тоже умею это делать. Вопрос легко запомнить, даже не поняв смысла, а через минуту вернуться к собеседнику оттуда, из своего далека, и ответить, рассказать… И все же он ни разу не сбился: говорил твердо, негромко, уверенно, как будто действительно был все время со мной здесь, в просторном кабинете с не преломляющими свет невидимыми стеклами.

Он среднего роста, во время разговора вдруг встает и делает несколько шагов по комнате, садится на место, и тогда лучше всего видно, что он одновременно размышляет и о своем.

У него яркие каштановые волосы, как у древнего кельта, довольно подвижное лицо. Трудно предположить, что он знает все или почти все, что знает собеседник, и никакой вопрос не застанет его врасплох. Но это, наверно, так. Может быть, я слишком быстро поверил в него.

Я простил ему его успехи, его злополучную статью, наконец, его популярность. Однажды он с интересом посмотрел на меня: кажется, мне удалось задать нестандартный вопрос. Но вообще я старался не выдавать себя: жалкое, должно быть, вышло бы зрелище.

Я успел угадать за его неторопливыми, даже медлительными жестами странную энергию, почти одухотворенность. И что меня покорило, так это как раз то, что он пытался ее маскировать. Ему было приятно скрывать это от других.

Кое-что он упрощал. Намеренно, как мне показалось. Я шел навстречу его желаниям и поправлял его. Когда речь зашла о программах астрономических и физических исследований, связанных с проектом, он рассказывал совсем о несложных вещах.

Кто скажет наверное, сколько именно исследовательских станций нужно построить на Венере в будущем году или сколько ракет послать для исследования околозвездного пространства?

Ясно, что чем больше средств будет предоставлено одним, тем меньше останется их другим — арифметика проста, задача решается элементарным вычитанием. Но кому доверить это единственное арифметическое действие?

Тут он замолчал и улыбнулся чему-то своему.

— А вы знаете?.. — начал я и вдруг выложил все, что успел разузнать об Аире.

Ольмин слушал меня с таким выражением лица, будто и понятия не имел о происшедшем. Но это было не так, я догадывался… И если даже Ирина Стеклова исчезла совершенно неожиданно для него, он мог подумать что угодно. Кто знает, чего ему это стоило. И мне вдруг стало неловко.

«Не хватает ему как будто других хлопот. Отрывать его от работы просто бесчеловечно, как ты этого не понимаешь, чудак, — подумал я о себе. — Сама Аира, наверное, не захотела бы, чтобы он знал правду. Его работа нужнее. И ей тоже». Я замолчал, не пытаясь продолжать этот туманный разговор. И заметил, что он как будто рад моему молчанию… Мне оставалось одно: старательно вникать в дело.

Ольмин познакомил меня со строительством, с главными объектами, и я постепенно стал смотреть на происходящее его глазами — внимательными, зоркими глазами физика, готового задуматься над кажущейся простотой явлений. Магистральные теплоотводы на берегу уходили в тоннели и тянулись на многие километры под морским дном — это я хорошо знал, но без него никогда не удалось бы мне так отчетливо представить, что же происходило там, под многометровой толщей воды. И как удавалось наращивать длину этих гигантских удавов, тела которых составлялись из сверхпроводников, а чешуя и скелет — из прочнейших сплавов. Как по мановению волшебной палочки, конструкции опускались в тоннели и там соединялись намертво очень простым способом.

— Метод холодной сварки один из самых новых, — рассказывал Ольмин. Он изобретен приблизительно 2000 лет назад. Здесь нет ни противоречия, ни парадокса. Древние кельты открыли показавшийся им очень легким способ соединения металлов: нужно лишь отшлифовать золотые пластинки и накрепко прижать одну к другой. Металл прочно соединялся. Через две тысячи лет стало известно, что это замечательное свойство обязано особенностям атомной структуры материалов.

Поверхность металла — своеобразный магнит. Ее атомы притягивают посторонние молекулы, оказавшиеся в их силовом поле. Молекулы азота, кислорода, воды, влекомые электрическим полем атомов, так утрамбовываются этим полем, что давление в тоненьком пограничном газовом слое доходит до тысяч атмосфер. Газовая броня — одно из главных препятствий для сварки.

Заменим в нашем маленьком рассуждении молекулы газа атомами металла сущность явлений останется в принципе той же, но эффект будет иной: вместо образования бесполезной «брони» произойдет то, что мы называем холодной сваркой.

Я опускался в тоннели и видел своими глазами, как, сверкая до боли в глазах, уходила вдаль, скрываясь за поворотами, металлическая лента. Ее секции сваривались друг с другом. Металл хорошо передавал рассеянное тепло и выравнивал поле температур; и его нечем было заменить, когда речь шла поистине о космических масштабах.

Из эпохи поздней бронзы до нас дошли круглые золотые коробочки (диаметр 38, высота 25 миллиметров), хранящиеся ныне в Ирландском национальном музее в Дублине. После второго рождения холодного метода (1948 год) эксперты нашли на этих золотых реликвиях несомненные следы сварки.

Древние коробочки с незатейливыми украшениями, золото, туго свитое в круглые вензеля… Быть может, справедливо было бы выдать патент на холодную сварку их гениальным создателям!

— Вряд ли, — заметил Ольмин и продолжил мысль.

Метод-то уж очень прост. Разве трудно представить себе древнего ювелира, изготовляющего в поэтической обстановке почти первобытной хижины украшения для вождя племени и старательно озирающегося по сторонам: не подсмотрел бы кто-нибудь за его искусной работой?

Однако впервые сварка была применена, вероятно, при изготовлении глиняных сосудов. Влажная глина, воск, парафин, смолы, пластмассы легко склеиваются, и сварка бронзовой эпохи справляется с ними куда лучше, чем с металлами.

— Донный поглотитель тепла — это не керамическая безделушка! — сказал я.

— Вы внимательны к деталям, — заметил он, и в этом замечании мне почудился подтекст. (Снова Аира!)

Не надо бы вмешиваться… Какой прок от моего праздного рассказа о ней? Ведь знал же, знал, что он знаком с Ириной… с Аирой. Если Ольмин ни слова тогда не сказал мне в ответ, значит, считал лишним… меня, конечно. «Пора быть умнее, Глеб, — подумал я. — И сдержаннее. Давно пора. Слушай и учись…»

(…Оказывается, сварка на холоде любит чистые металлы, без окислов, без малейших следов жира, влаги и адсорбированных, «прилипших» молекул газов. Под большим давлением поверхностный слой металла разрушается и частично растекается. Обнажаются, выходят на поверхность чистые, так называемые ювенильные слои. В местах их контакта и получается соединение.