Марина Цветаева - Живу до тошноты

• Название: Живу до тошноты
• Автор: Марина Цветаева
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2015
• ISBN: 978-5-17-089010-1

«Живу до тошноты» – дневниковая проза Марины Цветаевой – поэта, чей взор на протяжении всей жизни был устремлен «вглубь», а не «вовне»: «У меня вообще атрофия настоящего, не только не живу, никогда в нём и не бываю». Вместив в себя множество человеческих голосов и судеб, Марина Цветаева явилась уникальным глашатаем «живой» человеческой души. Перед Вами дневниковые записи и заметки человека, который не терпел пошлости и сделок с совестью и отдавался жизни и порождаемым ею чувствам без остатка: «В моих чувствах, как в детских, нет степеней».

Марина Ивановна Цветаева – великая русская поэтесса, чья чуткость и проницательность нашли свое выражение в невероятной интонационно-ритмической экспрессивности. Проза поэта написана с неподдельной искренностью, объяснение которой Иосиф Бродский находил в духовной мощи, обретенной путем претерпеваний: «Цветаева, действительно, самый искренний русский поэт, но искренность эта, прежде всего, есть искренность звука – как когда кричат от боли».

---

Аля:

– «Марина! –

С какой стороны – страна старины?» (В Кремле).

«Марина! Как старый лев лучше, чем старая женщина!»

* * *

Глядя в небо:

– «Марина! Как голубизна загребает белизну!»

* * *

– «Марина! Голова у меня тяжелая, как у памятника, только не на вес».

17-го июля 1918 г.

Хаос, взятый на учет.

* * *

Беззащитность рукописи (я).

* * *

30-го июля 1918 г.

Аля: – «Марина! Если бы твое кресло не было мягкое, оно было бы настоящее жесткое кресло».

* * *

Александр Македонский, разрубая Гордиев узел, просто груб.

* * *

Лунная ночь в городе всегда готична.

* * *

Саламандра не огненна, она – огнеупорна. Какой безумный холод, чтобы жить в огне!

* * *

31-го июля 1918 г.

– «Мама! Я не могу спать! У меня такие острые думы!

– Марина! Мне кажется – нет людей духа. Не духа, когда дышишь, а того, другого. Ты меня понимаешь?»

* * *

1-го августа 1918 г.

– «Где дыра, а сквозь дыру – синее небо, там – Италия». (Н<икодим>)

* * *

Аля: – «Марина! Когда ты пишешь – ты только водишь рукой, а пишет – душа».

* * *

Аля, о видении ангела: лицо неяркое, как луна, а глаза нарисованные, а внутри – точно простокваша.

* * *

«У меня горе тяжелое, как железо, как бомба».

* * *

– Воспоминание: этим летом я как-то после купанья сидела на песке. Подошла огромная белая лохматая собака и села рядом. И вот, Надя: «Чтой-то, барыня, странно на вас глядеть: на одного-то слишком много надето, а у другого – чего-то не хватает».

(Много шерсти у пса, отсутствие одежды – у меня).

* * *

Два источника гениальности женщины: 1) её любовь к кому-нибудь (взаимная или нет – все равно), 2) чужая нелюбовь.

* * *

Бездарна женщина: когда не любит (никого), когда ее любит тот, кого она не любит.

* * *

Когда нет мужчин, я о них никогда не думаю, как будто их никогда и не было.

* * *

21-го августа 1918 г.

Еда иногда пахнет совсем не едой: приключением, грустью (запах кухни большого отеля).

* * *

Аля: – «Марина! Я хотела бы написать книгу про все. Только я бы не хотела ее продавать, я бы хотела, чтобы она у нас осталась, чтобы ее могли читать только родные: душевно-родные и другие»…

* * *

Марина! А у тебя иногда дикие глаза: в них степи, ночь…

* * *

На днях разбился верхний свет в столовой. Стекла вдребезги, кирпичи, штукатурка, звон. Мы с Алей еле спаслись. Аля, в слезах: – «Марина! я жалею книги!»

– «Какие книги?»

– «Ведь дом рушится!»

* * *

– «Да! И если ты через 10 минут не будешь готова, я тебя не возьму ни гулять, ни в Кремль, и не дам тебе чаю!»

– «А я тогда буду жить как святые! И буду писать 8 страниц в день!»

(В реплике – ни самолюбия, ни самомнения, ни смирения – сразу сжилась).

* * *

Я – le contre – coup du fait[134].

* * *

Мужчины и женщины мне – не равно близки, равно – чужды. Я так же могу сказать: «вы, женщины», как: «вы, мужчины». Говоря: «мы – женщины», всегда немножко преувеличиваю, веселюсь, играю.

* * *

Июльское солнце я чувствую черным.

* * *

Аля, 27-го августа 1918 г., в кухне, за ужином – ко мне и Наде:

«Вы тут все про дворников говорите, а я думаю про свою серебряную страну».

* * *

Из письма:

Нас делят, дружочек, не вещи высокого порядка, а быт. Согласитесь, что не может быть одинаковое видение от жизни у человека, к<отор>ый весь день кружится среди кошелок, кухонных полотенец, простонародных лиц, вскипевшего или не вскипевшего молока и человека, в полном чистосердечии никогда не видавшего сырой моркови.

Женщине, если она человек, мужчина нужен, как роскошь, – очень, очень иногда. Книги, дом, забота о детях, радости от детей, одинокие прогулки, часы горечи, часы восторга, – что тут делать мужчине?

У женщины, вне мужчины, целых два моря: быт и собственная душа.

* * *

Я абсолютно déclassée[135]. По внешнему виду – кто́ я? 6 ч. утра. Зеленое, в три пелерины, пальто, стянутое широченным нелакированным поясом (городских училищ). Темно-зеленая, самодельная, вроде клобука, шапочка, короткие волосы.

Из-под плаща-ноги в безобразных серых рыночных чулках и грубых, часто нечищеных (не успела!) башмаках. На лице – веселье.

Я не дворянка – (ни гонора, ни горечи) и не хозяйка (слишком веселюсь), я не простонародье (слишком <пропуск> и не богема (страдаю от нечищеных башмаков, грубости их радуюсь, – будут носиться!).

Я действительно, абсолютно, до мозга костей, – вне сословия, профессии, ранга. – За царем – цари, за нищими – нищие, за мной – пустота.

* * *

– «Монах ребенка украл!»

(Возглас мальчишки на Казанском вокзале, видящего меня мчащуюся с Ириной на руках).

* * *

Тяготение к мучительству. Срываю сердце на Але. Не могу любить сразу Ирину и Алю, для любви мне нужно одиночество. Аля, начинающая кричать прежде, чем я трону ее рукой, приводит меня в бешенство. Страх другого делает меня жестокой.

* * *

Из письма:

…Господи Боже мой, знайте одно: всегда, в любую минуту я о Вас думаю. Когда Вам захочется обо мне подумать, знайте, что Вы думаете в ответ.

…Это ныло у меня два года в душе, а теперь воет.

…Я же не одержима, моя одержимость тайная, никто в нес никогда не поверит.

…Люблю Вас и без сына, люблю Вас и без себя, люблю Вас и без Вас – спящего без снов! – просто за голову на подушке!

* * *

Леонид К<анегиссер>! Изнеженный женственный 19-тилетний юноша, – эстет, поэт, пушкини-анец, томные глаза, миндалевидные почти.

(Таким Вы были в январе 1916 г. – мой первый приезд в Петербург!).

* * *

3-го – 4-го сент<ября> 1918 г.

Некоторые люди относятся к внешнему миру с какой-то придирчивой внимательностью (дети, дальнозоркие – писатели типа Чехова и А. Н. Толстого).

С такими мне утомительно и скучно.

* * *

«И подарил он ей персиянский халат, п<отому> ч<то> стала она тогда уже часто прихварывать».

(Так мог бы кто-нибудь рассказывать о Настасье Филипповне. – Русская «Dame aux Camélices»[136]).

* * *

Октябрь. Из письма:

Пишу Вам это письмо с наслаждением, не доходящим, однако, до сладострастия, ибо сладострастие – умопомрачение, а я – вполне трезва.

Я Вас больше не люблю.

Ничего не случилось, – жизнь случилась. Я не думаю о Вас ни утром, просыпаясь, ни ночью, засыпая, ни на улице, ни под музыку, – никогда.

Если бы Вы полюбили другую женщину, я бы улыбнулась – с высокомерным умилением – и задумалась – с любопытством – о Вас и о ней.

Я – aus dem Spiel[137].

– Все, что я чувствую к Вам – легкое волнение от голоса, и то общее творческое волнение, как всегда в присутствии ума-партнера.

Ваше лицо мне по-прежнему нравится.

– Почему я Вас больше не люблю? Зная меня, Вы не ждете «не знаю».

Два года подряд я – мысленно – в душе своей – таскала Вас с собой по всем дорогам, залам, церквам, вагонам, я не расставалась с Вами ни на секунду, считала часы, ждала звонка, лежала, как мертвая, если звонка не было, всё, как все, и все-таки не всё, как все.

Вижу Ваше смуглое лицо над стаканом кофе – в кофейном и табачном дыму – Вы были как бархат, я говорю о голосе – и как сталь – говорю о словах – я любовалась Вами, я Вас очень любила.

Одно сравнение – причудливое, но вернейшее: Вы были для меня тем барабанным боем, подымающим на ноги в полночь всех мальчишек города.

– Вы первый перестали любить меня. Если бы этого не случилось, я бы до сих пор Вас любила, ибо я люблю всегда до самой последней возможности.

Сначала Вы приходили в 4 часа, потом в 5 ч., потом в 6 ч., потом в восьмом, потом совсем перестали.

Вы не разлюбили меня (как отрезать). Вы просто перестали любить меня каждую минуту своей жизни, и я сделала то же, послушалась Вас, как всегда.

Вы первый забыли, кто я.

Пишу Вам без горечи – и без наслаждения. Вы без горечи – и без наслаждения, Вы все-таки лучший знаток во мне, чем кто-нибудь, я просто рассказываю Вам, как знатоку и ценителю – и я думаю, что Вы по старой привычке похвалите меня за точность чувствования и передачи.

* * *

(2-го окт<ября> 1918 г.)

Женщина, чуть-чуть улыбаясь, подает левую руку. – Любовь. Примета.

* * *

Аля: «Марина! Когда ты умрешь, я поставлю тебе памятник с надписью:

«Многих рыцарей – Дама»,

только это будет такими буквами, чтобы никто не мог прочесть. Только те, кто тебя любили».

* * *

– Последнее золото мира! –

(О деревьях в Александровском саду).

* * *

Беззащитность рукописи.

* * *

«Перед смертью не надышишься!» Это сказано обо мне.

* * *

14-го ноября,

в 11 ч. вечера – в мракобесной, тусклой, кишащей кастрюлями и тряпками столовой, на полу, в тигровой шубе, осыпая слезами собачий воротник – прощаюсь с Ириной.