Евгений Добренко - История русской литературной критики

• Название: История русской литературной критики
• Автор: Евгений Добренко
• Издательство: Новое литературное обозрение
• Жанр: Прочая научная литература
• Год: 2011
• ISBN: 978-5-86793-918-2

Настоящая книга является первой попыткой создания всеобъемлющей истории русской литературной критики и теории начиная с 1917 года вплоть до постсоветского периода. Ее авторы — коллектив ведущих отечественных и зарубежных историков русской литературы. В книге впервые рассматриваются все основные теории и направления в советской, эмигрантской и постсоветской критике в их взаимосвязях. Рассматривая динамику литературной критики и теории в трех основных сферах — политической, интеллектуальной и институциональной — авторы сосредоточивают внимание на развитии и структуре русской литературной критики, ее изменяющихся функциях и дискурсе.

---

Однако эти баталии все более кажутся запоздалыми, а их острота, даже утрированность представляются симптомами внутренней исчерпанности, надорванности, обреченности. В середине 1990 года в либерально-демократической «Литературной газете» публикуется имевшая большой резонанс статья Виктора Ерофеева «Поминки по советской литературе». Указав «три измерения», в которых советская литература существовала после хрущевской оттепели («официоз», «деревенщики» и «либералы»), Ерофеев прокламирует смерть всех трех направлений, включая либеральное[1521]. Предметом заботы многих журналов (в преддверии неизбежного и скорого, по мнению их собственных редакторов, падения тиражей) становится читатель. Несколько изданий даже проводят анкетирование своей публики[1522], но, похоже, эти инициативы уже не имеют перспектив.

С начала 1991 года резко падают популярность и признание всех СМИ, причем самым быстрым оказывается падение вчерашних идеологических лидеров. В 1992-м практически все толстые журналы вернулись к своим доперестроечным объемам. При этом значительно изменился характер их аудиторий: читающая публика стала более провинциальной по месту жительства и эпигонской по культурным характеристикам. От этих либеральных журналов, некоторое время бывших символическими представителями интеллигенции, отвернулась интеллектуальная верхушка — наиболее развитая и компетентная, образованная и активная часть общества. Это предопределило дальнейшее сокращение количества читателей журналов, потерю ими тиражей. Достаточно сказать, что с 1990-го к 1993 году тиражи «Нового мира» и «Знамени» сократились почти в 15 раз, «Дружбы народов» — в 20 раз и т. д. Если раньше мы говорили об уплотнении одного социального слоя — образованных и демократически ориентированных жителей крупных и крупнейших городов, — то теперь приходится констатировать его разрыхление, образование в нем разрывов, зазоров, каверн. Так или иначе, речь идет о нарушении в сетях культурных коммуникаций или даже о разрушении этих сетей.

Здесь можно говорить о кризисе читательской аудитории и, вместе с тем, о кризисе авторства, исчерпании интеллектуальных сил социума. Демобилизация и фрагментация публики, спад реформаторского импульса и воодушевления в обществе, размывание собственно литературных ориентиров, канонов, критериев оценки осознаются литературной критикой как признаки нарастающего кризиса литературного процесса. Характерны в этом смысле темы журнальных «круглых столов» и редакционных опросов: «Литературный процесс: сегодня и завтра», «Куда исчез литературный процесс?» и т. п.[1523]

Прежние журналы-лидеры приобрели теперь тираж от 3 до 10 тысяч экземпляров и практически делят между собой примерно один круг авторов (ситуация, которая сохраняется до нынешнего дня). Вчерашнее авторитетное «большинство» стремительно маргинализировалось, активное «ядро» общества демонстрировало симптомы усталости[1524]. С окончанием «перестройки» население страны, включая его образованную часть, оказалось перед необходимостью выживания и принудительной адаптации к новым экономическим реалиям (свободные цены и т. п.) — этот процесс обозначился уже в конце 1991 года и остро развернулся в 1992-м и далее. В контексте этих сдвигов в системе литературного взаимодействия, обозначивших завершение попыток реформировать социализм и кризис, а потом и распад «интеллигенции», следует рассматривать и изменения в литературной критике описываемого периода.

В конечном счете, объявленная «сверху» авральная «гласность» как ведущее направление по-прежнему централизованной государственной политики натолкнулась на привычную бедность советского общества — упрощенность (или неразвитость) его морфологической структуры, ограниченность культурного потенциала. В этих условиях, в частности, стремительно выявился, «обнажился» закрытый характер советского образованного сообщества, замкнутого в идеологическом треугольнике «власть — народ — Запад» (или, с некоторой переакцентировкой, «коммунизм — национализм — либерализм»). Уплощенность структуры общества, его смысловой сферы объясняет невероятную скорость и разложения самих основ прежней системы (фактический отказ от идеологической и властной монополии КПСС, распад СССР, падение номенклатурной иерархии в культуре), и исчерпания реформаторского импульса как во власти, так и в социуме, включая его наиболее образованную часть.

Характерна в этом плане реакция образованного сообщества и его «лидера» и «ориентира» — литературно-журнальной критики — на публикационный бум конца 1980-х годов. Фактическая одновременность выхода в печать «вычеркнутых» на многие десятилетия произведений, различной — зачастую далеко не канонической — поэтики, многообразных жанров, включая мало привычные для советского культурного обихода, сняла «собственный» временной контекст, в котором можно было бы интерпретировать то или иное произведение, и вместе с тем «исторический» план, где его можно было поставить в той или иной ряд. Универсальные рамки соотнесения, оценки и анализа, которые систематически разрабатывает литературная и эстетическая теория (в том числе, теория и история «рецепции» или «воздействия»), в данной ситуации отсутствовали; о возможности на скорую руку создать их в ad hoc условиях публикационного обвала говорить несерьезно[1525].

Реакцию, проявленную литературной критикой и наиболее подготовленной читательской публикой, приходится квалифицировать как защитно-консервативную и эклектически-эпигонскую. В набор прежних литературных авторитетов были явочным порядком, хотя далеко не на первых ролях, введены несколько «новых», а на самом деле — известных, но не допущенных прежде в открытую печать имен (И. Бродский, Вен. Ерофеев, Д. Пригов, В. Сорокин, В. Пелевин, Л. Петрушевская, и это почти всё), что подорвало и без того довольно аморфный «канон» и лишило критерии канонизации какой бы то ни было определенности. А это привело, среди прочего, к характерной «амнезии»: «память» литературной системы как бы не сохранила событий переломных лет, поскольку не осмыслила, не интерпретировала, не сумела генерализовать сам факт и значение изменения. Именно этот результат показал проведенный Б. Дубиным и А. Рейтблатом анализ символических ориентиров (упоминаний значимых имен), которыми пользовались рецензенты в литературных журналах конца 1990-х годов: моменты изменений — в сравнении с аналогичными замерами в 1960–1961-м и в конце 1970-х — оказались минимальными[1526].

Значимыми феноменами в литературной критике конца 1980-х — начала 1990-х годов выступают «жанровые» изменения. С одной стороны, почти исчезает или по крайней мере сводится к минимуму основополагающий тип журнально-критической публикации — проблемная статья о состоянии литературы и тенденциях ее движения; остаточную и даже вырожденную функцию подобной аналитической панорамы принимает на себя годовой обзор литературных событий и явлений. Сворачиваются — причем теперь уже безо всякого «внешнего» воздействия, силового давления и т. п. — какие бы то ни было принципиальные литературные дискуссии, полемика между журналами. С другой стороны, отмечаются резкое снижение рецензионной работы, сокращение или полное упразднение отделов рецензий и библиографии (несколько позже они «вернутся» в форме авторских рубрик типа «Книжная полка имярек» или сблизятся с формами рекламы, которая также может нести на себе имя того или иного «знакового» автора)[1527].

Зафиксируем основные социальные и культурные моменты, которые задают для нас контекст понимания и интерпретации роли литературной критики — динамику групповых идейных позиций и индивидуальных эстетических траекторий критиков, взлет и спад литературно-критической активности, рост и утрату ее социальной роли и идейного влияния. Это социальная и культурная упрощенность советского (а далее и постсоветского) общества; закрытый — в социологическом смысле слова — характер образованного сообщества (интеллигенции, и особенно гуманитарной интеллигенции); его связь с властью как основным источником влияния или единственно значимой точкой отталкивания; роль классики и канона в самоопределении интеллектуального слоя и предъявлении им претензий на авторитет в более широких кругах, в структурах власти; ориентация интеллигенции на социально-активную литературу, отражающую «жизнь», острые проблемы нынешнего дня, то есть лишенную социальной и культурной самостоятельности, независимости, а следовательно — универсальности; кружковая (сетевая) природа малых культуротворческих групп, хоть в какой-то степени ориентированных на автономию и инновацию, но остающихся и оставляемых в изоляции (некоторые результаты их деятельности будут впоследствии апроприированы держателями и рутинизаторами канона); эклектизм как стратегия культурного и социального господства в периоды «стабилизации» после каждого этапа резких сдвигов в литературе и обществе, относительного и всегда временного расширения литературного поля. Эти опорные, системные моменты выступают для нас теоретической рамкой понимания и описания эволюции литературной критики в рассматриваемый период, но, на наш взгляд, они сохраняют релевантность и за данными хронологическими пределами.