Сергей Жигалов - Дар над бездной отчаяния

• Название: Дар над бездной отчаяния
• Автор: Сергей Жигалов
• Издательство: Литагент «Благовест»32e5da99-0af4-11e3-99cb-002590591dd6
• Жанр: Историческая проза
• Год: 2013
• ISBN: 978-5-9968-0291-3

Явившись на белый свет без рук и без ног, он, казалось, был обречён. Но великая сила духа и труд до кровавых трещин на губах с Божьей помощью окрыляют Григория Журавина. Зажатой в зубах кистью он пишет иконы.

Крестьянин, «обрубок человеческий», из глухого поволжского села оказывается у самой вершины грядущей Русской Голгофы. Едва не погибает в Ходынской трагедии. Встречается с императрицей Александрой Феодоровной, знакомится с народовольцами-бомбистами, Владимиром Ульяновым, дружит с Григорием Распутиным. Государь Николай Второй приглашает его написать нерукотворный портрет царской семьи…

Его рождение и судьба есть величайшее чудо и тайна. Родившись на белый свет без рук и без ног, он научился рисовать кистью в зубах. Поднялся вровень со знаменитыми живописцами. На нерукотворные иконы самарского крестьянина и теперь, через сто лет, молятся православные.

---

Вернулся к обеду. Поднимаясь по лестнице, подумал: «Стоит, небось… В мать, покойницу, настырная…». Поднялся в кабинет, но дочери не встретил. Посреди стола белел лист бумаги, придавленный бронзовой статуэткой Меркурия. Поднёс к глазам, прочёл, трудно шевеля губами: «Прости, если сможешь. Я заранее согласна с любым твоим наказанием. У каждого своя правда. У тебя своя, у меня своя… Будем считать, я взяла моё приданое… Если я правильно поняла, оставив ключ в сейфе, ты сам предложил мне взять деньги». В лицо с листа будто пламя плеснулось. Утром он эту злосчастную тыщу сунул в сейф и тут его отвлекла горничная. Он кинулся к сейфу. Полка, где лежали пачки денег, – аванс за мельницу – была пуста. «Восемьдесят девять тысяч, третья часть стоимости мельницы, – тяжко ударило в голову. – Остолоп осиновый. Забыть ключ. Ловко ты, Мария Спиридоновна, развернула вариянт…».

– Глафира-а! – заревел он, выпуская на волю раздиравшую душу на части ярость. – Где Марья?!

– Уехали поутру, – горничная, статная женщина лет тридцати, глядела на повелителя ясными весёлыми глазами. – Велела Стёпке заложить коляску с верхом…

– Куда он её повез?

– В Селезнёвку, сказывал. К обеду уж дома был. Позвать? – спросила врастяжку, сладко, чем пу ще ещё опалила Зарубина.

– Кличь!

От Стёпки узнал, что «барыня очинно торопились и невринчали». Приказали в Селезнёвке заехать к учителю, что тут был, а меня отпустили. Так и сказала: «Прощай, Степан, не поминай меня лихом…».

С ломотой в скулах Зарубин задавил готовый вырваться рык. Прыгнул в пролётку, помчался в Селезнёвку. Нашёл избу, где учитель стоял на постое.

– Сперва к ему барышня молодая приехала. Он так весь, мой сокол, и затрепетал, – расстилалась перед грозным гостем чисто одетая, не старая ещё, хозяйка. – Барынька невесёлая, а он от радости и не знает, как угодить, куда посадить…

– Где они? – оборвал ее Зарубин.

– Уехали, уехали. Он побёг куда-то, а оттель вернулся на хорошем жеребце. Чемоданчики её поклали и укатили.

– Давно?

– Утречком еще. Солнце до колокольни не поднялось.

– Не говорили, куда?

– Чего не знаю, того не знаю, – хозяйка, оправившись от испуга, оглядывала Зарубина быстрыми совиными глазками. – А вы сами-то кто будете?

– Фатер[15], – неожиданно для самого себя брякнул Зарубин.

– Вона-а, – хозяйка села на лавку, прикрыла рот ладошкой. Хлопнули воротца. Раздался конский топот.

…Кипела оскорблённая душа купца первой гильдии Спиридона Зарубина. Вздувались на атласном крупе рысака белесые полосы от кнута. Дыбился в оглоблях горячий жеребец. Рвали удила конские в пене губы. Живым смерчем подлетел к кабаку, хоть на ком-то зло сорвать: «Душу выну!.. Второй год, как с долгами тянет: «Нетути! Найдёшь в момент, когда в долговой яме очутишься…».

– Уехали Игнат Лексеич-с рыбачить с ночёвой-с, – мелким бесом завертелся молоденький половой в красной, засаленной на боках рубахе. – Ушицы изволите-с? К вашему приходу с осетринкой-с… Свежайшая… Живых осетров под пристанью на вожжах держим-с.

– Спрятался, живоглот, – шваркнул купец дверью. – Ну-у, погоди, пёс!..

У горизонта светлела полоса неба. На её фоне отчётливо поблёскивали церковные купола, кресты. Зарубин перекрестился: «Заехать исповедоваться, может, полегчает…».

…Отец Василий позднему гостю обрадовался:

– Спиридон Иванович, благодетель, какими ветрами в нашу пустынь? Эта радость показалась Зарубину притворной, разозлила.

– Исповедоваться желаю.

– Уж больно поздно, Спиридон Иванович. – Отец Василий, щурясь, пристально вглядывался в лицо гостя всё понимающими ласковыми глазами. И это тоже раздражало.

– Как время выбрал, так и заехал, – супился, уводил взгляд. Но сорвался. – Лень тебе исповедовать. Так и скажи.

– Помилуй Бог, Спиридон Иванович. Желающему стяжать спасение святой исповедью я завсегда пособник.

– Исповедуй, коли так.

– А вкушал ты сегодня пищу, Спиридон Иванович?

– Что ж я, по-твоему, целый день без еды?

– Ну вот. А исповедоваться должно натощак. С вечера не есть. И сердцем, вижу, ожесточён… К этому высокому таинству надо приходить с благоговением и смиренным сердцем, – ласково и тихо увещевал отец Василий. – Это чудный суд. За все наши согрешения, достойные казни, нам даётся оправдание, чистота и святыня. «Аще будут грехи ваши, яко багряное, яко снег убелю», – говорит Господь.

– Как купола золотить, так благодетель, а как исповедовать, так лень три шага до церкви шагнуть. – как кнутом, хлестнул Зарубин. – Кутья прокислая, учишь тут!

– Прости меня, грешного, что прогневал тебя, Спиридон Иванович. – Отец Василий поклонился ему в ноги. – Прости, ради Христа.

С минуту Зарубин остолбенело глядел в согнутую спину отца Василия, на острые крылышки лопаток, проступивших под старенькой ряской… И вдруг в сердце его будто растаял ледяной ком. Он легко, как ребёнка, взял под мышки сухонького священника, поднял с пола. Сам брякнулся ему в ноги:

– Ты меня прости, отче. Злобу мою, – по лицу купца градом покатились слёзы, кропили бороду.

– Ну вот… Христос простит. Слава Богу. Айда, чайку попьем. Куличи, яички есть. Праздник устроим… – в умилении, будто маленького, утешал его отец Василий. От этих ласковых слов матёрый купчина заревел белугой:

– Дочь довёл, из дому сбегла. Предпочла отца убивцу…

Жена из-за меня раньше срока преставилась, – сквозь рыдания выговаривал. – Всю жисть одни деньги на уме… Нанимал… баржи чужие топили… В гиене огненной мне гореть…

– Будет тебе, Спиридон Иванович, Господь милостив, глаголил: «… яко снег убелю». Только угляди стропотные стези ума и сердца твоего, очисти от всякого лукавства и злости душу. Усмиришься сердцем, прости дочь, тогда и примешь святую исповедь…

…Возвращался Зарубин ночью, просёлочной, ещё не просохшей, дорогой. Луна заливала серую от росы степь холодным светом. Жеребец брёл шагом, стриг ушами. На душе у Зарубина после долгой беседы с отцом Василием разливалась благодать. Он вглядывался в облака тумана над озёрами в лугах, отражение луны в лужах колеи.

Вдруг почудились дальние клики. Спиридон Иванович натянул вожжи. Жеребец встал. Зарубин запрокинул голову. Высоко над лугом в белом небе кружила огромная стая журавлей. Печальные птичьи клики тревожили душу. «…Грешник я окаянный, клейма ставить негде, а Господь ниспосылает мне эту природную благодать». Слёзы умиления текли по жирным его щекам.

11

Слухи в разы множили число погибших в катастрофе царского поезда.[16] В церквях Самары звенели колокола и служили молебны по случаю чудесного избавления государя и его домочадцев. Архиерей Серафим после одного из таких молебнов едва добрёл до кабинета, не разоблачаясь, прилёг на диван. По утренней договорённости к нему должен был заехать сам губернатор. Второй день владыку терзали жуткие головные боли. Вместе с болью притекали невесёлые розмыслы. В монашеской юности жаждал подвига – послужить Господу душой и телом, как служил ему некогда любимый святой Сергий Радонежский. Представлял для себя три пути монаха, по которым идти: в церковь, в келью и на погост.

С каким душевным трепетом в утренних молитвах рёк: «Спаси, Господи, и помилуй по множеству щедрот Твоих вся священноиноки, иноки же и инокини, и вся в девстве же и благоговении и постничестве живущия в монастырях, в пустынях, в пещерах, горах, столпех, затворех, разселинах каменных, островех же морских…».

Но вместо «столпех, затворех и разселин каменных» двадцать один год уж на посту епископа в Самарской губернии. Погряз в косности, разборе тяжб и сутяжничества лукавых пастырей. Усовещивал, мирил настоятелей с дьячками. Строжился, лишал приходов за блуд и пьянобесие. Водил дружбу с губернаторами, заводчиками, купцами. Церкви на пожертвования строил. Но всё менее чувствовал он горение в вере не только прихожан, но и самих служителей церкви, да и сам, правду сказать, окаменевал сердцем. Не управился запить таблетки, как под окнами дома в тихом переулке затопотали копыта, затпрукал кучер.

Просвещённый консерватор, как называли губернатора за глаза за его нетерпимость к новым либеральным веяниям, взошёл в покои, попросил благословить. Склонив гладко зачёсанную голову с глубокими лобными залысинами, приложился к руке владыки губами, щекотнув ее пушистыми бакенбардами:

– Ну какой приговор по трещинам?

– Заключили, Александр Дмитриевич, что трещины вызваны усадкой грунта и опасности не представляют.

– У меня прямо гора с плеч свалилась, – ска зал архиерей.

Речь шла о трещинах, появившихся вдруг в стенах строящегося Воскресенского собора. Их только что исследовала комиссия местных и московских архитекторов.

Служка принёс чай, закуски. Сели за стол, помолчали. Зоркий внутренним зрением епископ видел, что губернатор в частых встречах и беседах с ним хочет обрести душевные укрепы, согреться душой. И с горечью понимал, что не может дать искомое.