Андрей Столяров - Мечта Пандоры

• Название: Мечта Пандоры
• Автор: Андрей Столяров
• Жанр: Фэнтези

---

Зажгли свет.

После паузы Август сказал:

— Мы, конечно, постараемся идентифицировать каждого зрителя, попробуем установить их присутствие в районе телецентра. Но это вряд ли что-нибудь даст. Ведь участвовало более двухсот человек.

— А лента Кузнецова? — спросил Боннар.

— Там не было ленты.

— Зондаж мозга?

— Сплошные помехи, — ответил Август. — Чернота. Смерть наступила внезапно. Он ни о чем не думал.

В комнате стало тихо. Жужжал невыключенный проектор. Август потрогал себя за массивную щеку, словно у него болел зуб:

— Кто такие Великие Моголы, теперь представляете?

— Да, — сказали мы с Боннаром.

— Специалисты, — кивок в сторону доктора, — полагают, что одно из имен в том или ином сочетании может быть словом. Вводит Моголов Павел. Боннар — наблюдатель.

— Можно еще раз посмотреть середину второй пленки? — неожиданно попросил доктор. — Там есть одно любопытное место. Сразу после совещания, когда вы выходите…

Я погнала назад ленту, фигуры на экране заметались, как сумасшедшие. В нужном месте я притормозил. В кадре показалось надменное, брезгливо сморщенное лицо капитана Клайда, парики, склоненные над картой, Анна, уронившая голову на руки. Август увидел, как Боннар подмигнул мне и недовольно кашлянул.

Потом изображение запрыгало: я вышел в коридор. Там стояли два пирата. Один протягивал другому золотой браслет.

— Стоп! — сказал доктор. Он упер палец в браслет. — Синергетический блокатор нервных волокон, АСА-5, многоразового пользования, проще говоря — болеизлучатель.

— Крупно! — гаркнул Август.

Я повернул ручку. Предмет заполнил экран. Сомнений не оставалось.

— Время?

— Двадцать один одиннадцать.

— Значит, через четыре минуты после убийства, — сказал Август. — Дай лица. Вот они, фантомы!

Оба лица были усатые, в париках. Совершенно незнакомые. Мне в них что-то не понравилось.

— Ну и глаз у вас, доктор, — уважительно отозвался Боннар.

— Вот этот, левый, убил Кузнецова, — сказал Август. Почему они в маскараде? Это ведь не голограмма.

Я понял, что мне не нравится, и разозлился:

— Мы их не определим. Это люди, одетые под голограмму. Они в биомасках.

— Свет! — бесцветным голосом сказал Август.

7

Зал походил на оранжерею. По стенам его тянулся вверх узорчатый плющ. Его прорезали огненные стрелы бегоний, усыпанные мелкими фиолетовыми цветами. В длинных аквариумах, в зеленой воде над полуразвалившимися пагодами висели толстые, пучеглазые рыбы, подергивали шлейфами плавников.

— Очень рад, что вы нашли время, — сказал директор. — Элга, поухаживай за гостем.

Элга налила мне в узкий бокал чего-то лимонно-желтого, плотным слоем всплыла коричневая лопающаяся пена. Я пригубил. Это был приправленный специями манговый сок со слабыми признаками алкоголя. Такой же напиток стоял и перед остальными. Режиссер сидел с опущенной головой и покачивал в руках бокал с прозрачной жидкостью, изредка отпивая из него.

Даже на полу росла трава. Я нагнулся. Трава была настоящая. Я оглядел зал. Боннар сидел недалеко от меня; как воробей, вертел головой, смуглыми пальцами чертил воздух. Три симпатичные девушки за его столиком переламывались надвое от смеха.

Анна была с отцом. Встретила мой взгляд — Элга как раз положила мне руку на плечо — отвернулась. Какой-то долговязый тип горячо говорил с ней, взял за кисть, поцеловал кончики пальцев. Волосы его, меняя окраску, непрерывно шевелились. Будто черви.

— Мы потанцуем? — спросила Элга на ухо.

Сегодня она была одета удивительно скромно — в серую накидку с прорезями для рук.

— Обязательно, — сказал я.

— Наш Спектакль, — говорил директор, — является не частью искусства, как иногда полагают, а, скорее, синтезом всех искусств. Ничего подобного не было прежде, разве что на заре цивилизации, когда музыка, слово, движение были единым целым. Я вижу в этом глубокий смысл: мы повторяем то, что уже было найдено человечеством, но на ином уровне — отобрав лучшее, органически сплавив его в Спектакле и создав тем самым некую высшую и, возможно, совершеннейшую из существующих форм искусства.

Режиссер хрюкнул в бокал. Директор бросил на него непонятный взгляд. Советник, поедавший сразу из двух тарелок тушеное мясо с грибами, изрек желудочным голосом:

— Я лично без Спектаклей не могу, — и уткнулся носом в подливку.

— Ваше мнение, Павел, было бы чрезвычайно интересно, — обратился ко мне директор.

Все впились в меня глазами.

— Вообще мне понравилось, — осторожно начал я. — Реалистично. Ярко. Действие захватывает — не успеваешь вдуматься.

— В ваших словах слышится большое «но», — директор раздвинул губы — улыбнулся.

Советник не донес мясо до рта. Капал соус. Элга прошептала мне в ухо:

— Ну, говори, Павел…

Я щекой чувствовал ее дыхание. Мне казалось, что они все чего-то от меня ждут.

Зал вдруг раздвоился, как в неисправном телевизоре. Оба изображения подрожали и медленно, с трудом совместились.

Я помотал головой. На меня смотрели.

— Да, — подтвердил я. — Простите за прямоту. Я усматриваю в ваших Спектаклях большую опасность.

Действие моих слов было неожиданным. Советник уронил мясо в тарелку, отвалил мягкую челюсть. Режиссер дернул бокал так, что из него плеснула жидкость. У Элги остановилось дыхание.

Впрочем, все тут же опомнились.

— Не совсем понимаю вас, — спотыкающимся голосом сказал директор.

Внезапно я увидел, что он боится. Пытается скрыть это, облизывает темные губы.

— Вы соединяете различные искусства, — сказал я.

— Так…

— Берете из каждого наиболее сильную компоненту и на основе их создаете новый мир. То есть, вы используете не само искусство, а лишь часть его. Эссенцию. Эссенция входит в искусство, но заменить его не может. — Режиссер открыл было рот, но ничего не сказал.

— И поэтому мир вашего Спектакля — суррогат. — А опасность в том, что этот суррогат — намного ярче и доступнее обычного мира. Главное — доступнее. Потому что ваш мир человек в какой-то мере создает сам, согласно своим потребностям. Далеко не каждый может эти свои потребности — в том числе и неосознанные — контролировать. Не каждый может отказаться от них во имя достаточно абстрактных этических принципов.

И тут что-то произошло. Они перестали меня слушать. Напряжение спало. Элга расслабленно вздохнула. Режиссер потянулся к бокалу. Советник занялся салатом.

Словно от меня ждали чего-то совсем другого и, не дождавшись, обрадовались.

— Я не говорю, что вы обращаетесь к низменным инстинктам, — сказал я.

— Но вы заполняете сферу между ними и сознанием; заполняете настолько плотно, что сознание уже не способно контролировать их.

— Очень оригинально, — вежливо отреагировал директор.

Он лишь делал вид, что слушает. Режиссер помахал кому-то, сказал рассеянно:

— Искусство во все времена являлось суррогатом, как вы говорите, — начиная с ритуальных танцев первобытных людей, где участвующие впадали в транс, кончая современными гала-мистериями на сто тысяч человек.

Он глотнул своей жидкости — поморщился. Сверху зазвучала тихая, вязкая музыка, она обволокла зал. Свет изменился, стал серебряным. Элга тянула сок. Хрупкие полупрозрачные стебли откуда-то сверху свешивались ей на плечи. Она обрывала их, бросала — тут же отрастали новые.

Подошел парень, похожий на гориллу, кажется Краб, наклонился, прошептал настойчиво. Элга сузила глаза:

— Уйди! И больше не подходи ко мне сегодня.

Парень скрипнул зубами, отошел. Из-под густых век упер в меня ненавидящий взгляд.

У меня звенело в голове. Зал покачивался, словно в опьянении. Я чувствовал, что говорю слишком много, но как-то не мог остановиться:

— В любом виде искусства право выбора принадлежит человеку. Он волен принять предлагаемую ему сущность или отвергнуть ее. А ваши Спектакли порабощают полностью: выбора не остается. Человек может лишь варьировать навязанную ему конструкцию.

Директор благодушно кивал. Лицо у него было отсутствующее. Я разозлился:

— Вы навязываете свою культуру, насильно внедряете ее в сознание, руководствуясь при этом лишь собственными критериями. Это рабство. Это тирания культуры. Она ничем не отличается от исторических тираний — фараонов, Чингисхана или Великих Моголов.

Слово было сказано. Я продолжал спокойнее:

— Раньше человек жил под экономическим диктатом. Или под диктатом политическим. Сейчас вы хотите навязать ему диктат культуры — более опасный, потому что он неявный. Под властью вашего Спектакля хуже, чем под властью Великих Моголов, — повторил я.

И опять ничего не произошло. Свет в зале потускнел. Музыка заиграла громче. Появились танцующие, — они стояли неподвижно, обнявшись. Анна с долговязым тоже встали, прильнули друг к другу.