Лев Квин - ...Начинают и проигрывают

• Название: ...Начинают и проигрывают
• Автор: Лев Квин
• Издательство: Западно-сибирское книжное издательство
• Жанр: Шпионский детектив
• Год: 1968

Лейтенант Клепиков после ранения поступает на работу в угрозыск далекого тылового городка. И преступления ему попадаются незавидные — семечки, как выражаются коллеги. Но в городе, где на одном из комбинатов работает строго секретный цех «Б», все может быть...

---

— Спасибо!

Я повернулся к двери. Что с ним говорить, что с этим дубовым столом — безнадежно!

— Садитесь! — повторил он настойчиво. — Я как раз собирался вас вызвать.

— Зачем?

— Из-за вашей ноги, разумеется. Что-то она очень медленно поправляется.

Я взвился, как сигнальная ракета:

— По ночам натираю рану суконкой. И посыпаю солью!

Он невозмутимо моргнул равнодушными черепашьими глазами:

— Речь не об этом. Мы предполагаем вас комиссовать.

— Меня?! Из армии?!

— По крайней мере, на время. — И сразу же уточнил, не оставляя мне надежды: — На длительное время. Будете работать и одновременно тренировать ногу. Потом, возможно, опять вызовем на медкомиссию.

— Когда? — спросил я упавшим голосом.

— Не раньше, как через год. Постепенно у вас должно наступить улучшение…

Он стал подробно объяснять, что у меня произошло со ступней. Я не слушал. Сидел, тупо уставившись в пол, и думал. Вот и конец моей военной службе. Год — шутка сказать! Шел помочь Аренду, а тут…

— Что же делать? У меня ни специальности, ничего.

— Не волнуйтесь, работа будет… Коммунист?

— Кандидат.

— Образование?

— Один курс юридического.

— Ага! — произнес подполковник с неясной интонацией: то ли ему понравился мой юридический, то ли совсем наоборот. — Кстати, о товарище Ванаге вы напрасно беспокоитесь. — Куранов полистал тонкими длинными пальцами бумаги Арвида с приколотой к ним фотокарточкой, лежавшие на столе в стопке других бумаг, в ней было, наверное, и мое личное дело. — Он давно не наборщик.

— В смысле? — не понял я.

— В самом прямом… «Последняя должность до призыва в армию — редактор областной партийной газеты», — прочитал Куранов.

— Редактор? Он же совсем молодой! — Странно, Арвид ничего не говорил об этом.

— Стаж…

Он пододвинул мне листок. Я прочитал: «В латвийском подпольном комсомоле — с тридцать шестого года, в компартии Латвии с тридцать девятого…»

Позднее, когда немного улеглась первоначальная горечь и мы при активном участии всей палаты стали перебирать возможные варианты своей теперь уже такой реальной и близкой «гражданки», я упрекнул Арвида:

— Что ж ты ничего не сказал про свое редакторство? Куранов: «Редактор он», а я глазами хлопаю.

— Дело прошлое. Теперь все равно не смогу быть редактором.

— Раньше мог, и вдруг не сможешь?

— На латышском — да. А в русском я делаю много ошибок. Нет, в газету — нет. Исключается!

Тогда-то мы и договорились идти работать вместе. Куда одного пошлют, туда и другой. И жить тоже будем вместе.

Один фронтовик с перебитой ногой или рукой — просто инвалид войны. А двое фронтовиков, двое таких ребят — это уже сила!

3.

И вот мы стали гражданскими.

Внешне почти ничего не изменилось.

Арвид и я по-прежнему жили в своей палате, вместе со всеми «ходиками» ели в госпитальной столовой — сам Куранов распорядился, даже нас не спросил: «Временно, пока не трудоустроятся». Носили мы военное обмундирование, на гимнастерках и шинелях не снятые еще погоны.

Но только чувствовали мы себя в госпитале уже не равноправными жильцами с законной пропиской, а временными постояльцами или, вернее сказать, вокзальными пассажирами, ожидающими своего поезда. Билетом на поезд должно было стать направление на работу.

Какой же она будет, наша первая после фронта гражданская должность?

Я думал об этом с трепетом. Профессия у меня одна — минометчик, опыт работы тот же. Правда, в тридцать шестом после внезапной, от разрыва сердца, смерти отца надо было хоть немного помочь маме, и я, справив после уроков на скорую руку домашние задания, бежал в городской клуб крутить кино. Но работало нас в кинобудке двое, и тот, второй, был куда опытнее меня. Я состоял у него в подсобниках: таскал тяжелые ящики с фильмами, перекручивал отработанные части. К тому же идти киномехаником сейчас, во время войны, я и не собирался. С этим великолепно справляются щуплые девчонки, а мне, мужчине, место…

Да, где же мое место? Уметь я ничего не умею, и к тому же никуда не годная нога…

Арвида, немногословного, внешне невозмутимо спокойного, тоже одолевали тревожные мысли. Его будущее рисовалось, пожалуй, в еще более темных красках. И не только из-за искалеченной правой руки. Арвид вообще плохо представлял себе нашу гражданскую жизнь. Ведь Советская власть установилась у них, в Латвии, всего только в сороковом, каких-нибудь три года назад! Не успели спокойно пожить — и война. А потом пошло: фронт — госпиталь, фронт — госпиталь… Вот госпитальные порядки и обычаи он знал в совершенстве. Зато когда дело касалось гражданских учреждений, обращался ко мне и другим с наивнейшими вопросами:

— Как называется место, где выдают паспорт?

И переспрашивал сосредоточенно:

— Паспортный стол? Почему — стол?…

Для него это звучало ново и необычно.

Существовал такой порядок: всех коммунистов, встававших на учет после армии, вызывали на беседу к первому секретарю райкома партии. Позвали и меня. Заглянул однажды в палату дежурный по госпиталю и сказал:

— Товарищ Клепиков, срочно в райком!

Я быстро собрался. Седой-боевой напутствовал:

— Ходи фертом, гляди козырем. Руки в боки, глаза в потолок…

Райком помещался в старом деревянном доме с резными, ажурной работы наличниками, когда-то они, видимо, очень красили неказистое здание, а теперь сами посерели, растрескались, наполовину обеззубели от старости.

Крутая лестница на второй этаж настораживающе покряхтывала под ногами. Влекомая массивным отвесом в виде обрезка рельса, мягко хлопнула приземистая одностворчатая дверь, сбитая из широких плах.

Седая женщина в очках с очень выпуклыми стеклами, не отрываясь от пишущей машинки, посмотрела мельком на мою кандидатскую карточку:

— Проходите, пожалуйста, они ждут.

Это про секретаря райкома — они! Я усмехнулся: старая школа! Невольно подумалось, что и сам секретарь здесь такой же, ей под стать, — седенький, сгорбленный, с нечеловечески большими глазами за сильно увеличивающими стеклами очков.

Рывком сорвал с себя шинель, оглянулся, куда бы ее пристроить. Вон гвоздь.

— Нет, нет, не снимайте, — замахала руками женщина. — У нас хоть и подтапливают, но все равно очень холодно.

Сама она сидела в платке, в ватнике и рыжих подшитых валенках.

— Молодой, не замерзну… Можно? — приоткрыл я дверь в кабинет.

— Да, да…

Секретарь, никакой, конечно, не старый и совсем не сгорбленный, тоже сидел в пальто. На письменном столе лежала ушанка, почему-то придавленная сверху пресс-папье, словно по комнате гулял ветер и мог ее снести на пол.

— Товарищ секретарь райкома, гвардии лейтенант Клепиков… — начал я по армейской привычке и запнулся: какой же я гвардии лейтенант!

— Да ладно! — Он чуть приподнялся, протянул руку. — Моя фамилия Гравец, — произнес отчетливо, почти по складам. — Познакомьтесь, товарищи!

Тут только я заметил, что в кабинете мы не одни. Слева от меня, почти у самых дверей, сидел полный мужчина с широким скуластым лицом. Значит, верно: они ждут, никакая не «старая школа».

И сразу подумалось: этот по мою душу! Откуда? С завода? Со стройки?

Свою фамилию, в отличие от секретаря, он назвал невнятно, да и что она бы мне сказала? И по внешнему виду тоже ничего не определишь. Легко было Конан-Дойлю: сначала придумать всякие признаки профессии или характера, а уж потом по ним конструировать мгновенное «узнавание». Так бы и я сумел выйти в Шерлоки Холмсы! А что здесь узнаешь, если стоит перед тобой мужчина лет сорока — сорока пяти, тоже в пальто, как и секретарь, улыбается приветливо, жмет твою руку своей мягкой, но, чувствуется, сильной рукой и, так же как ты, на него, глядит на тебя во все глаза. Тоже, наверное, думает: ну-ка, что за подарочек преподнесла мне судьба в обличьи бывшего лейтенанта Красной Армии?

— Садитесь!

Секретарь указал на черное кожаное кресло рядом с письменным столом. Посреди сиденья резко выделялась аккуратная коричневая заплата. Мне понравилось: вот правильно, хоть война и точно такого материала не достать, а все равно должен быть порядок.

У себя в роте я тоже требовал порядка; ну пусть ничего нельзя было сделать с подворотничками и почти ничего с бритьем, зато за минометы я давал разгону. И когда ребята ворчали, что, мол, не все ли равно, из каких труб лупить по фрицам, из чищеных или закоптелых, они все равно не обидятся; старшина Филарет Егорыч, дед Бульба, как его звали в роте за почтенный возраст и крепкое сложение, всегда шуткой смягчавший мои, может быть, излишние строгости, убеждал обиженных: «Вот к тебе, скажем, гости заявились, из какой посуды их потчевать станешь? Из чугунка замаранного? Из черепка псиного?… Вот и хрицы. В гости пришли, так и подавай им гостинцы из самого что ни на есть чистого!»…